Я ворошу свою память, как разгребают потухший костёр в надежде разыскать тлеющие угольки и раздуть огонь.
В каждой семье воспитывают детей по-разному. Меня растили и баловали две бабушки. Бабушка Лиза с маминой стороны и бабуля Соня с папиной. Если бабушка Лиза ещё немного знала грамоту, то бабуля Соня оказалась абсолютно неграмотной: она не умела ни читать, ни писать по-русски. Рождённые ещё в конце 19-го века в местечке Белая Церковь, под Киевом, где все говорили на идиш, они неважно изъяснялись на русском, неродном для них языке. Ну, как иностранцы! Глаголы спрягались неправильно, а существительные не склонялись по падежам. Бабушки разговаривали на кухонном идише, который я в раннем детстве понимала, но не припоминается, чтобы бабули читали мне книжки или обучали чему-нибудь. Они сами не умели, да и что они могли мне дать, кроме всепоглощающей любви?
Мама, беспокоясь о моем развитии, пыталась впихнуть меня в детский сад. Но когда заведующая Юлия Степановна доверительно намекнула: «Свободных мест нет, но можно договориться...» — мамуля по наивности не смекнула, что надо дать взятку.
Эту непонятливость мама исправила только через два десятилетия, когда пришлось устраивать туда же мою дочь.
Я росла настоящим диким зверьком, ведь мне разрешали делать все что вздумается. Как только проклевывалась робкая весна, я разувалась и бегала босиком до глубокой осени и никакими коврижками меня не могли заставить обуться. Район, где мы поселились, был застроен частными домами, одноэтажная Москалевка. Тогда улицу Черепановых ещё не покрыли асфальтом и я с удовольствием месила босыми ногами серый песок и выглядела замазурой. Редкие машины не поднимали пыль, потому что в основном по нашей недлинной улочке, всего в 45 домов, брели подводы с лошадьми. В родительском доме, построенном ещё владельцами до революции, топили печь дровами и углём, воду носили из колонки на улице, а удобства находились во дворе.
Читатели могут предположить, что действие происходило ещё при царе Горохе. Но это не так. Все происходило в середине пятидесятых годов прошлого, 20-го века.
Знакомая портниха тетя Аня соорудила мне школьную форму, не коричневую стандартную, полушерстяную с отложным воротничком, куда обязательно нашивались белые кружевные воротнички и манжеты, а темно-синюю с воротничком на стойке и юбочкой в складку. Униформа была сшита на вырост. Низ юбки был подвернут с большим запасом, запас был оставлен также на талии. Я добросовестно носила школьный наряд четыре года, ведь каждый год его удлиняли из запаса, да и приучили носить единственное школьное одеяние бережно. Каждый день, приходя из школы, я форму снимала и переодевалась в домашний халатик.
Девочки вплетали в косы повседневные чёрные или коричневые атласные банты, а парадные были обязательно белыми, другие цвета школьными правилами не допускались. Атласные ленты приходилось все время скатывать и гладить. Фартуки на каждый день надевали черные из дешевой ткани, а праздничные — белые, иногда с крылышками.
Красный цвет допускался только для пионерских галстуков и знамен.
Мама не зря тревожилась о моем развитии. Когда стукнуло семь, меня, как положено, отвели в первый класс. Я пытаюсь вспомнить что-то хорошее о советской школе середины 50-х, но не получается. Если ребенок выделялся, ему не давали проявляться. Самое плохое заключалось в том, что подавлялась любая самобытность. Всех причёсывали под одну гребёнку.
Для независимого, как Маугли, ребёнка, школа оказалась настоящей тюрьмой. Никакой свободы. Запрещено было решительно все. Я ведь понятия не имела, что в школе нужно подчиняться жесткой дисциплине. Все оказалось «нельзя». Нельзя сидеть за партой, скрестив ноги, как я привыкла. Нельзя самовольно ходить по комнате, когда идёт урок. Нельзя выходить из класса без разрешения, даже в туалет. Нельзя есть, когда хочется, а только на перемене. Нельзя разговоривать друг с другом на уроках, нельзя задавать вопросы без поднятия руки, нельзя бегать на переменках. К тому ж, мои познания были ещё те и ограничивались знанием двух букв.
Учительница Евгения Антоновна, с трудом выдержав пару недель, вызвала в школу мою несчастную мамочку и пыталась втемяшить моей родительнице, что незадачливую и неуправляемую девочку надо забрать из школы.
— Вы только посмотрите на нее! Ну, какая из нее школьница? Малышка абсолютно не готова к школе и не понимает, как надо себя вести. В классе больше тридцати детей, но ваша дочь уступает в развитии своим сверстникам. Она непослушная и своевольная. Пусть ещё годик посидит дома, наберется ума, и вы приведёте ребёнка на следующий год, — всеми силами Евгения Антоновна пыталась убедить маму, чтобы та забрала бесконтрольную школьницу из учебного заведения, и она, наконец, смогла бы избавиться от неудобного ребёнка. Я обрадовалась: «Неволе конец!»
Но в ответ мама горько заплакала. Она обожала свою доченьку, и ей в голову не могло прийти, что ее любимица не пришлась ко двору.
— Я вас умоляю потерпите немного, — уговаривала мама. — Я все силы приложу, чтобы девочка вела себя примерно и смогла заниматься. Вот увидите, что к концу первой четверти моя доченька сравняется со своими одноклассниками.
— Ну, ладно, — смирилась незлая Евгения Антоновна. — Я согласна. Только до конца первой четверти.
В моей жизни наступили кошмарные времена. Я с ужасом ждала возвращения мамы с работы. Несмотря на все протесты, мамочка насильно усаживала меня за стол, привязывала косами к стулу, так как я все время норовила сбежать, и начинала надо мной издеваться, то есть, делать со мной уроки. Я в гневе вопила:
— Ненавижу школу! Все терпеть не могу! Не хочу заниматься! Да что же это такое? Каждый день учиться? Сегодня учиться, завтра учиться, послезавтра учиться! Не хочу! Не буду!
Мама терпеливо днём за днём, приходя с работы, даже не поев, не обращая внимания на мои стенания, садилась со своим непослушным чадом, и мы вместе проходили все, что изучали на уроках и затем выполняли домашние задания.
В конце первой четверти результат оказался налицо. В табеле красовались только четверки и пятерки. Евгения Антоновна больше бедную мамочку в школу не приглашала. А уже во второй четверти в табеле ровной чередой выстроились круглые пятёрки.
В младших классах мы учили несколько предметов: письмо, чтение, чистописание, арифметику и рисование. Начиная со второго класса к изучаемому русскому добавился еше украинский. В памяти сохранились деревянные ручки со стальными перышками, пальцы в чернилах, розовые промокашки и кляксы в тетрадках. Мы приносили в тряпочных сумочках чернильницы-непроливайки, которые тем не менее заливали все чернилами.
В наши головы с ранних лет вбивали коммунистические идеи: сначала из нас делали октябрят и заставляли приколоть нагрудный октябрятский значок — пятиконечную звезду с детским портретом Ленина. В третьем классе достойных учеников выстраивали на торжественной линейке, чтобы принять в ряды пионеров. Будущие строители коммунизма принимали клятву и обязывались выполнять заветы Ильича: учиться, учиться, учиться, за дело Ленина-Сталина твердо стоять и любить свою Родину. Там же учащимся повязывали красные галстуки и цепляли пионерские значки. Учащихся, ставших комсомольцами в 14 лет, вынуждали носить комсомольские значки. А вот членом партии я, слава богу, не была, потому что евреев туда старались не брать и я туда не рыпалась.
Мамуля корпела со мной четыре года. Наконец, меня приструнили и беззаботное детство закончилось. Я больше не возмущалась тем, что в школе надо ходить по струнке, никакие вольности не допускаются, многого нельзя, что надо стараться учхорошо учиться и набираться знаний. Когда я перешла в пятый класс, мама отказалась быть моим поводырем:
— Ну, все, довольно. Я тебя направила, ну а дальше плыви сама.
В шестом классе, у нас преподавала немецкий язык Лидия Ивановна. По-видимому, она происходила из обрусевших немцев и владела немецким безукоризненно. При этом она несуразно одевалась в какие-то старомодные платья, придававшие ей вид пожилой школьной дамы, а волосы, уложенные в модную в те времена шестимесячную завивку, торчали во все стороны, как пружины, превращая голову Лидии Ивановны в голову Горгоны — невиданного чудища. Но все-таки, что-то в ней казалось трогательным и беспомощным. Возможно, потому что на ее переносице высились очки с такими мощными линзами, что казались маленькими биноклями. С таким слабым зрением, даже в очках-биноклях, она подносила листик с текстом к самым глазам, чтобы что-то прочесть.
В начале шестидесятых школьное начальство потребовало ввести кабинетную систему и в школе создали различные кабинеты: кабинет химии, истории, русской литературы и так далее. На переменках мы, как пилигримы, брели с портфелями из одного кабинета в другой. Уроки немецкого языка проходили почему-то в кабинете ботаники, на четвёртом этаже, рядом с физкультурным залом. Вот где существовало раздолье для издевательских шуток. Однажды один пацан залез в кабинете за шкаф, стоящий в углу, и, когда начался урок, он на палке поднимал и опускал шляпу, а его самого видно не было, и шляпа прыгала, будто сама по себе. Ржачка разразилась неимоверная, а учительница не могла понять, в чем дело. Заставить класс замолчать и восстановить тишину было невозможно. Урок, конечно, сорвали.
Как-то немка задала выучить на память стихотворение Гейне «Лорелея». Если честно, то мне кажется, что даже на русском это непросто, а на немецком подавно. До нас мгновенно дошло, что запомнить «Лорелею» никак не получится, как ни пытайся, поэтому не мешало хорошо подготовиться. Лидия Ивановна, как всегда, с опаской вошла в кабинет. Прощупала сиденье стула, так как ей частенько подкладывали кнопки, слава богу, их не оказалось. Проверила все листья фикуса. До этого мы успели нацарапать на них мелом стих. Смыла с листьев мокрой тряпкой. На доске тоже накалякали «Лорелею». Она тоже все стёрла. Опытную Лидию Ивановну провести было невозможно. Вытерла стих, написанный белым мелом на голубоватых стенках комнаты. Убедившись, что все в порядке, она вызвала к доске Колю Григоренко. Поспешно вырвав страницу с «Лорелеей» из учебника, он взошёл на эшафот, то есть к доске, и стал читать с вырванного листика. Лидия Ивановна заподозрила неладное. Ну, не мог закоренелый троечник так классно выучить Гейне на немецком.
— Покажи руку, Григоренко, — злорадно приказала учительница. Он показал, что в руке ничего нет.
— Теперь покажи две руки! — преподавательница загнала его в угол. Класс замер в напряжении.
— Что же будет дальше? Но смельчак Коля не растерялся. Он поместил злосчастную бумажку, на торчащие спиралями волосы маэстро, но она ничего не почувствовала. Коля продолжал декламировать, читая со шпаргалки на голове бедной женщины. А мы замерли, боясь как бы листик не слетел, так как голова бедолаги была сильно наклонена над столом. Но все закончилось благополучно.
Получив заслуженную пятерку у недоумевающей немки, везунчик забрал выручалку с головы училки и удовлетворённый вернулся на своё место. А Лидия Ивановна вскоре школу покинула. Наверное, выдержать пытки оказалось не в силах.
В голове вертится: «Почему наши учителя не могли научить нас за много лет хоть немного немецкому?» Система преподавания никуда не годилась или учителя?
Очутившись в Ганновере, в Германии, вечером в полупустой электричке, после десятилетнего изучения немецкого языка в школе и университете, я не понимала ни черта. Водитель что-то объявил типа: «Поезд едет в депо.» Весь народ вышел. Наверняка, это касалось и меня, но, боясь оказаться в подземке вечером одной, не имея понятия, как добраться до остановки, где меня ждала сестра, сидела стойко, как памятник. Водитель, выскочив из кабины и подбежав ко мне, жестикулируя и на разных языках, пытался вдолбить, что нужно покинуть вагон. Ноль эмоций. "Итальяна? Финита ля комедия!" Дошло, наконец.
Все школьные годы я хорошо успевала по всем предметам. Только в пятом классе у меня в табеле появилась - единственная за все одиннадцать лет обучения - тройка в табеле по пению, причём заслуженная. Нас учила какая-то молодая певичка нотной грамоте, дирижировать и петь. А у меня, несмотря на все старания, ну, никак не получалось. Раздраженная девица все время с издевкой поучала, орала и поправляла неумеху. Взорвавшись, я с остервенением швырнула в певичку дирижерскую палочку. Музыкантша рассвирепела и влепила двойку, а классная руководительница Зинаида Александровна, по прозвищу «Куколка», за такой проступок вызвала в школу родителей. Мне это не помогло. Хоть тресни, я так и не научилась ни петь, ни дирижировать. Примадонна из школы сбежала, а может, уволили? Как можно научить таких бесталанных в музыкальном отношении детей? Я даже в хоре, куда учащихся насильно запихивали, петь не смогла, безбожно фальшивила - и меня оттуда выперли.
Грузная Анна Ивановна преподавала у нас химию несколько лет. Встретив ее на улице через пару недель после окончания школы, я, естественно, поздоровалась. Она бросила на меня взгляд, как будто видит первый раз, и воскликнула: «Я вас где-то видела?» Не мудрено, что преподавала она кое-как, и я возненавидела химию всеми фибрами своей души. Я даже на мехмат в универ пошла учиться, потому что там ни сдавать, ни изучать химию не надо.
Рита Николаевна Новаковская была учительницей русской литературы от Бога. Небольшого росточка, с глубоко посаженными глазами. Всегда безукоризненно одетая. Беззаветно влюбленная в литературу и строгая к тем, кто не разделял её восхищения. Когда она упоенно, по косточкам, разбирала произведение, в классе стояла глубокая тишина, ведь мы боялись пропустить хоть словечко. Проблем с дисциплиной не замечалось. Рита всегда требовала цитировать на память выдержки из пройденного. Навсегда врезались строчки из комедии «Горе от ума» Грибоедова:
«Когда в делах – я от веселий прячусь,
Когда дурачиться – дурачусь,
А смешивать два эти ремесла
Есть тьма искусников, я не из их числа.»
Что мы знали о ней? Разве в те годы нас интересовали личности преподавателей? Поговаривали, что в войну она партизанила, что все ее родные погибли, а в живых осталась только племянница, которую она воспитывет. Рита Николаевна — коммунистка, уже на пенсии, никогда не пропускала партийных мероприятий. Её сбило насмерть грузовиком, когда она торопилась в школу на партсобрание. Партизанка! Уцелевшая во время войны, нелепо погибшая в мирное время.
Мы, дети того времени, были не очень высокого мнения о тогдашней школе: учебный процесс никуда не годился, учителя не нравились, а всяческие собрания запомнились как бесполезные! Сейчас же все видится в ином свете. Когда оглядываюсь назад, школьные годы мне видятся светлыми и безмятежними. Уплыли из памяти бредни комсомольских сборов, но навсегда осталась роскошь общения и друзья школьной поры. А, может, юность безоглядная?
Добавить комментарий