Давид Паташинский родился в 1960 году в Москве, жил в Сибири, Израиле. Сейчас живет в США. Стихотворения были опубликованы в журналах “Сибирские Огни” (1987), “Октябрь” (1991), “Крещатик” (2000), “Кто Zdes’” (2002), “Сетевая Поэзия” (2005), “Слово-Word” (2005), “Новый Берег” (2006), сборниках “К востоку от солнца”, “Поэзия новой волны”, “@нтология” и др.
Последнее время стало холодно жить,
последние песни поет молодой рассвет.
А ты держи меня, спать уложи.
Не говори, что состоим в родстве.
Это родство душ убивает хуже любви.
Жена, муж. Вареные соловьи
пустых сердец уже не дают дрозда.
Такая судьба. Оказалась тоже пуста.
Если горит, это горит звезда.
Как правило, на самом конце креста.
Последнее время ляжет на горло сну.
Если воем, значит, зовем весну.
Если холодно, значит, ложимся спать.
Знаешь, куда во сне придем умирать,
в какую страну, где нас забыли все,
в густой траве, на речной золотой косе.
Пчелы
День за окном безоблачно неподвижен.
Вдоль дороги шпили домов литовски.
Цветы и пчелы. Ты далеко чертовски.
На столе кровавые кости вишен.
Вдоль дороги чужие птицы,
как черные, истрепанные рубахи.
Летят, кашляют, как собаки.
Им некуда приземлиться.
Так продолжается настойчивый, истонченный,
сегодняшний, что так растерянно одинаков,
день пчелиных гудящих знаков,
которые белое небо запишет на сердце черным.
* * *
Ты готов к настоящему времени,
чтобы жили, любили, горели мы,
чтобы сердце держали у стремени,
забывая о нем иногда?
Не в обиде, а просто в печали мы.
Не устали, а так — измочалены.
Остальное случилось нечаянно.
Вот такая у нас ерунда.
Ты готов к настоящему прошлому,
чтобы в ужасе спрятались пошлые,
неизбежно, смертельно успешные,
безнадежные други твои?
По весне сколотили скворечню мы.
По доске продвигаемся пешками.
Распивая отравы лоточные,
растворились, как Спас, на крови.
Ты готов, чтобы дети усталые
обнимали тебя — дурака.
Чтобы разом себя перестали мы
оставлять на пока.
Чтобы вдруг согласились на меньшее
из возможных, но собственных зол.
Чтобы утром любимая женщина
накрывала на стол.
* * *
На манжете записал четверть слова, две улыбки,
лестниц мертвую гармонь надувая на бегу.
Намокают паруса на ветру слюдою липкой.
Покажи свою ладонь. Я тебя не берегу.
Подожди на берегу. Берега — они такие.
Хочешь — море огради. Синевою на мели.
Голова моя в снегу. Далека Самофракия.
Волны плачут позади, удивляя корабли.
Лестниц мертвые меха понимая с полушага,
желтизну унылых стен проходя наискосок.
Потому дрожит рука над манжетой обветшалой,
что нашел на берегу только солнце и песок.
Мы
Мы живем в Мезозое, и наши шаги сочтены.
Наши панцири стали мягчеть парниковым загаром.
Мы своей не узнаем чудовищной величины,
если время, не став молодым, остановится старым.
И когда разглядеть нипочем не удастся лица,
прижимаем луны ослепительно звонкую линзу,
растворяя ключом чтоб ловила генома пыльца
умирающей скважины теплую влажную брынзу.
Мы живем на рассвете, когда раскаленный неон
уплывает обратно в стеклянные серые трубы.
Поднимается ветер, ты ловишь его, окрылен,
горизонта целуя холодные сжатые губы.
Мезозой наступил, над душой нависает ледник.
Посмотри на себя. Ты такого же точно боялся.
Динозавры в душе, мы идем наизусть, напрямик,
зарывая в песок бесполезные хрупкие яйца.
* * *
Я пел Вертинского, мне было хорошо.
Мне было неожиданно понятно,
что находили в нем другие.
Я пел его матросов. Стало тихо
в моей обеспокоенной душе.
Так тихо, что услышал за стеной
себя, поющего, плетущего слова.
Что остается нам, когда уходим
в чернильную упругую мишень,
а за окном клубятся голоса
оставленных, но верных, но любимых.
Я пел Вертинского. Беззвучно. Наизусть.
Весна сегодня, теплая трава.
Но яблоневый цвет уже летит.
* * *
играют музыку врачи
горит резиновая груша
но кислорода не дает
не знаешь если помолчи
не разрешай себя наружу
тяни безжизненный чаек
когда бы сердце не больное
цыган на цыпочках цедил
коней забрал да жен бы ваших
глаза закрыло пеленою
негласен хор твоих мудил
дышать хочу а в нем букашек
играют тихо скальпеля
грудь открывает ох ты бля
усталый запах миндаля
еще летит но воздух выше
берез протяжнее страна
была душа а стала ниша
и судорогой сведена
рука которую не вижу
* * *
В темно-синем вечере окна,
в зелени вокзального неона,
ты была совсем, совсем одна.
Время разделилось на эоны,
трубами чумными холостит
горечь опоздавшего вагона.
Надо ли, не надо ли простить
вербные, задушенные песни.
Пасеки, бежавшие людей.
Ты не помнишь, были мы чудесней,
чем стремленье утренних ладей,
над рекой, над небом, над столетьем
черного, тяжелого сукна .
Слышишь — дети. Как бы не болеть им.
Слишком холодна у нас весна.
Добавить комментарий