В закрытой до 2009 года части архива известного советского поэта, литератора и общественного деятеля Константина Михайловича Симонова (1915-1976) вполне вероятно сохранилось письмо, написанное им, фигурально выражаясь, самому себе. Естественно, что подпись под письмом не К.М.Симонов, а другая. Знатоки творчества Симонова смело могут утверждать, что это не его стиль, не то построение фразы... но каким должно быть содержание этого письма, изложил мне и моей бывшей жене июньским днем 1970 года на своей даче в Пахре сам Константин Михайлович.
Попали мы туда по протекции тестя, работавшего с Симоновым во время войны. Причиной визита было задержание у здания Мосгорсуда, во время процесса по делу Натальи Горбаневской, а затем и арест нашего доброго приятеля — Володи Тельникова. Плохие новости: аресты, обыски, вызовы на допрос, распространялись по диссидентской Москве со скоростью набора телефонного номера. Эта не стала исключением. Исключительность ее заключалась в другом. Впервые на моей памяти кто-то был арестован за вполне естественный интерес к судебному делу над близким или знакомым человеком. Нет, конечно, такого рода “любознательность” бесследно не проходила. В лучшем случае, к списку прегрешений в досье о благонадежности добавлялся очередной абзац, в худшем — увольнение с работы или какая-нибудь другая пакость. Собственно, попасть в зал суда практически было невозможно.
— Мест нет, — вежливо, но категорично заявляли стоящие у дверей молодцы.
Кто были эти любители судебных процессов над диссидентами, заполнявшие до отказа залы, рассчитанные на несколько десятков человек? Платили ли им повременно за ломоту скул, сведенных от скуки, на этих спектаклях-пародиях судебных разбирательств? Когда же они дружной толпой вылетали, словно школьники, насилу дотерпевшие до конца уроков, из зала заседания, расспрашивать их о чем-либо было бессмысленно. И вовсе не потому, что их обязывали свято хранить тайны, так называемых, “открытых” процессов, а просто из-за полной неосведомленности, словно судебное заседание проходило на китайском языке. Скорее всего, это были стукачи “учрежденческого масштаба”, в чьи обязанности входило сообщать куратору из КГБ о политической благонадежности своих сослуживцев. Выписывали им местные командировки и давали отгулы в награду за тяжкий трудодень.
Кучковавшиеся возле суда люди: родственники, друзья подсудимых, знакомые тех и других, — коротали время в беседах, ожидая выхода адвокатов или кого-то из ближайших родственников, пропущенных после длительных уговоров и просьб по “высочайшему дозволению”. Для некоторых приход к зданию суда, перефразируя Чехова, был каплей выдавленного страха перед паучьей системой гебухи.
Володя Тельников попал в их сети еще в 56-57 году, девятнадцати лет отроду, за организацию марксистского кружка “Союз революционного ленинизма”, за идеи построения подлинного социализма, за листовки против подавления восстания в Венгрии, наконец, за симпатии к Польше. Польшу называли тогда “самым веселым бараком социалистического лагеря”, где генеральный секретарь ЦК Польской рабочей партии Владислав Гомулка, по прозвищу “маленький Сталин”, ликвидировал большинство колхозов, прекратил преследование Римско-католической церкви и смягчил цензуру
Поэтому я принимаю за чистую монету рассказ о том, как Тельников прибыл в зону строгого режима отбывать свой шестилетний срок. Надзиратели выстроили этапников для определения, кого на какую работу направить, и на вопрос: “Есть ли среди вас профессионалы?”, Володя гордо ответил: “Есть”.
— Кто же ты? Плотник? Слесарь?
— Профессиональный революционер.
Познакомился я с ним после его отсидки от звонка до звонка. Он был замкнутым и в воспоминания вдаваться не любил. Знал, опять же не от него, а от его друга Володи Гершуни1 , что во время следствия сидел он по иронии судьбы, а может из-за специфического юмора следователей, в той же камере Владимирской тюрьмы, где “перевоспитывался” Гомулка, и постоянно ругался с надзирателями. Однажды вертухай не выдержал и сказал: “У меня сам Гомулка таскал парашу! А ты кто такой?!” У каждого своя гордость. Заставить генерального секретаря выносить парашу, дано не каждому.
Небольшой штрих. Анекдот тех времен, похожий на отрывок из летописи.
Трое в камере. Один спрашивает другого:
— Ты за что сидишь?
— Я был против Гомулки. А ты?
— Я был за Гомулку.
Вопросительно смотрят на третьего. Он (смущенно) — А я, Гомулка.
Вынес Тельников из лагеря хорошее знание английского языка, чем и кормился, переводя для разных журналов рассказы Айзека Азимова, Курта Вонненгута и др. С “перевоспитанием” дело обстояло также отлично. Стал большим конспиратором и активно участвовал в диссидентской жизни. Женился. Малолетний сын. И вот на тебе, второй арест. К вечеру стали известны кое-какие подробности. Стычка с милиционером. Появилась надежда, что представитель правопорядка переусердствовал.
Идея обратиться за помощью именно к Симонову возникла, когда мне вспомнился забавный рассказ Володи о посещении им Константина Михайловича в Пицунде, в связи с его переводом повести-притчи Уильяма Голдинга, тогда еще не лауреата Нобелевской премии, “Повелитель мух”. Бестселлер 1954 года не вписывался в рамки советской идеологии и журнал “Вокруг света”, в котором сотрудничал Тельников, надеялся, что положительный отзыв о произведении У.Голдинга недавно вернувшегося из среднеазиатской опалы секретаря союза писателей СССР поможет обойти цензурные препоны.
Прилетел Володя в Пицунду утром 21 августа 1968 года и нашел Симонова на пляже, когда тот, услышав по транзистору ошибочное сообщение, кажется, агентства “Рейтер”, о том, что слухи о вторжении войск Варшавского договора в Чехословакию не подтверждаются, закатил веселую пирушку. Только пирушка “за здравие” довольно быстро превратилась в гражданскую панихиду по “социализму с человеческим лицом”. В эфире звучал гул десантных советских самолетов и лязганье гусениц танков по улицам Праги. Москва лепетала о братской помощи и угрозах Запада2 .
Положительный отзыв Симонов написал, но на Володю смотрел косо, хотя и был радушен. Косо—не косо, но знаком, да и к тому же свой брат-литератор. Вторая причина обратиться к К.М.Симонову была также веской. По слухам он был близко знаком с Р.А.Руденко, генеральным прокурором СССР. Скорее всего, это было знакомство со времен войны, с Нюрнбергского процесса по делу главных военных преступников нацистской Германии (1945-46), на котором Руденко был главным государственным обвинителем от СССР и безуспешно пытался добиться смертного приговора для всех без исключения обвиняемых.
Так или иначе, но в назначенное время мы с женой стучали в калитку дачи Симонова. Он сам весьма любезно встретил нас. Поинтересовался, как здоровье отца жены и провел в беседку, где был накрыт чайный стол.
— Я догадываюсь, по какому поводу вы приехали, — сказал Симонов, улыбаясь.
Мы удивленно переглянулись. Я не присутствовал при разговоре отца жены с К.М., договорившегося о нашем визите, но прекрасно понимал, что он и словом не упомянул об истинной цели визита. Не телефонный это был разговор по тем временам.
— Вам нужна квартира? — с интонацией прорицателя произнес Симонов. — Я хорошо знаком с Промысловым (председатель Исполкома Московского городского Совета депутатов трудящихся тех времен, мэр Москвы по нынешней терминологии). По моей просьбе он детям фронтового товарища не откажет. Только вы расскажите подробнее о себе, что мне говорить. Заодно и поближе познакомимся.
Сам того, не зная, попал Симонов в нашу самую больную точку. Жили мы в коммуналке, если верить легенде в первом кооперативном доме в Москве, построенном руководителями пресловутой “Промпартии” в Лялином переулке, где соседствовали с семьей милиционера, имевшего пасынка-алкоголика и дамой, далеко за семьдесят, из бывших. Собственно она, единственная, уцелела после “полной и окончательной победы социализма в одной отдельно взятой стране” в этом доме. Углядев однажды у нас на тумбочке “тамиздатовский” роман Б.Л.Пастернака “Доктор Живаго”, взяла почитать. Проплакала неделю, а, возвращая книгу, предложила хранить все запрещенное в ее комнате. — Неровен час, придут, заберут. Мой знакомый, отсидевший 17 лет, когда я рассказал ему эту историю, вполне серьезно стал мне доказывать, что соседка осведомитель со стажем. Я рассмеялся. После этого случая она периодически заходила и докладывала, что милиционер опять подслушивал под дверью.
Предложение Симонова было столь неожиданным и соблазнительным, что мы на несколько секунд замялись.
— Видите ли, — наконец, промямлил я. — Честно говоря, мы приехали по другому поводу. Квартира это, конечно, очень соблазнительно, только мы к вам с другой просьбой. Арестовали нашего доброго знакомого Володю Тельникова. Вы с ним знакомы, он пару лет назад брал у вас отзыв на перевод “Повелителя мух”...
— Как вы сказали? Тельников? — перебил меня Симонов. — Да вы хотя бы знаете, за кого вы просите? Он же стукач. Его прислали ко мне в Пицунду в день ввода войск в Чехословакию. Их интересовало мое отношение к этому событию.
Я запнулся, но вовсе не из-за слов Симонова. То, что появление человека из Москвы в такой момент вызвало у него подозрение, мне было прекрасно понятно. Я внезапно понял, что не знаю, как к нему обращаться. Дурак, не сообразил спросить, как его величают знакомые. Кирилл Михайлович, по имени, данном родителями, или Константин Михайлович,по псевдониму, выбранному шестикратным лауреатом Сталинской премии самому себе, так как он не выговаривал буквы “р” и “л”. Выбрал второе и решил разрядить обстановку шуткой.
— Константин Михайлович, он из другой организации. Организация, в которую входил Тельников, называлась “Союз революционных ленинцев”. Эйфория XX съезда и иллюзии молодости. 6 лет лагерей строго режима еще при Хрущеве. От звонка до звонка.
— У него сын совсем маленький, — вставила жена.
— Понятно, но не могли бы рассказать подробнее, что с ним случилось? За что его на этот раз арестовали?
— На мой взгляд, глупость обыкновенная. Володя хотел попасть на слушание дела Наташи Горбаневской, переводчицы и поэтессы. Ее после демонстрации на Красной площади против ввода войск в Чехословакию отпустили, так как она мать двух маленьких детей. А теперь судили. Признали невменяемой. Дали спецпсихбольницу. В зал суда, как обычно, не пустили. Кто-то сказал, что во дворе суда из окон слышно, что происходит в зале. Тельников и еще человек пятнадцать переместились во двор. Стояли и молча слушали. Появился милиционер, разорался и стал грубо всех отгонять от окна. Толкнул девушку, Юлю Вишневскую так, что она упала. Володя заступился и тоже полетел на землю. В общем, по-русской пословице: “Заставь дурака...”. Вот только лбы он, как правило, другим расшибает, затем честь мундира... Володю в участок, оттуда в тюрьму. Вишневскую через час тоже арестовали. Я сам не присутствовал, очевидцы рассказали. Люди весьма порядочные.
Симонов выслушал, не перебивая, и мгновенно среагировал.
— И, вы, хотите, как я догадываюсь, чтобы я поговорил с Руденко? Не так ли?
Говорить что-либо из привычной жвачки вежливых и благодарственных слов было глупо, и мы молча покивали в знак согласия. К.М. задумался, решая как ему поступить .
— Так, вы говорите, что ваш приятель женат?
— Да, и ребенок, мальчик, совсем маленький.
— Тогда поступим так. Пусть его жена напишет мне письмо. Примерно такого содержания. Я очень люблю ваши стихи. Особенно, “Жди меня, и я вернусь”, и поэтому обращаюсь к вам. Далее изложит обстоятельства ареста. Только, пожалуйста, без “заставь дурака...”, чести мундира и прочего. При встрече с Роман Андреевичем, я имею в виду Руденко, покажу ему это письмо, пусть разбирается. От себя скажу, что Тельников — молодой, способный переводчик. Что я с ним знаком. Улыбнувшись, Симонов добавил: “И что он произвел на меня очень приятное впечатление”.
Все истории имеют свое завершение. Я, как многие, предпочитаю истории со счастливым концом. Счастливый, по тем временам, конец этой истории был следующий. Примерно через семь недель Володя Тельников был выпущен из тюрьмы. Произошло ли это, благодаря хлопотам К.М. или, как иногда случалось, власти решили, что “преступное деяние” потеряло свою социальную опасность, — не знаю. Знаю только, что жена Тельникова написала письмо, но будучи сама поэтессой и филологом, особой любви к творчеству Симонова не испытывала, а посему выкинула преамбулу с признанием в любви к его стихам.
1 Гершуни Владимир Львович (1930-1994). Потомок руководителя боевой организации эсеров Г.А.Гершуни (1870-1908). Студентом был арестован за участие в молодежной антисталинской группе. Осужден Особым совещанием по ст. 58 УК РСФСР на 10 лет лагерей. Срок отбывал в Степлаге, где познакомился с А.Солженицыным (в дальнейшем помогал ему в работе над “Архипелагом ГУЛАГ”). Арестован вновь в 1970 (ст. 190-1 УК РСФСР, антисоветская агитация и пропаганда). Направлен на принудительное лечение в Орловскую спецпсихбольницу. В третий раз арестован в 1982 году (ст. 190-1 УК РСФСР), и вновь направлен в спецпсихбольницу. Содержался в спецпсихбольнице в Благовещенске, затем в г. Талгар Алма-атинской области (до декабря 1987).
2 В словосочетании “социализм с человеческим лицом” содержится какая-то несуразность. Если социализм нечто хорошее, то, причем человеческое лицо. Если же это дракон, пожирающий людей, то никакое самое прекрасное человеческое лицо не может скрыть его сущности.
Добавить комментарий