Сегодня 110 лет Ираклию АБАШИДЗЕ, выдающемуся грузинскому поэту ХХ века. В туманной юности (почти что ещё на заре её) я перевел одно его большое стихотворение; перевод пришелся автору по душе, и я на целый ряд лет стал постоянным и - последним основным переводчиком Ираклия. Из переведенного до меня я отметил бы один перевод Пастернака (пожалуй,по совести говоря, не слишком удавшийся, но громкое имя переводчика его осеняет), далее удачи недооцененного и сгинувшего в репрессиях Бориса Брика, затем знаменитое стихотворение военных лет "Капитан Бухаидзе" в переводе Звягинцевой, один проникновенный перевод Тихонова, один весьма выразительный Евтушенко(все же его интонация всегда узнаваема) и один блистательный (иного и быть не могло) Тарковского. Есть еще мелодичные опыты Ахмадулиной, внесшие в слова Ираклия некую прельстительную женственность. Но главным переводчиком Ираклия, конечно, стал Александр Межиров, и эти его переводы у него вообще лучшие, из выполненных в Грузии. Но ведь и сами стихи мощны! Когда на закате брежневской эры кремлевские дуроломы, не постигая, что ведут дело к развалу державы, предложили Грузии отменить статью республиканской конституции о грузинском языке, как государственном, состоялись массовые демонстрации. Впереди необозримой толпы шли девушки с бидонами бензина, приготовленного для самосожжения. И непрерывно звучали эти потрясающие стихи о родном языке(которые в межировском переводе, я думаю, стали уже и частью русской поэзии...Они ведь и к русском языку относятся! И к любому человеческому наречию!) .
Конечно, я был не только переводчиком-перекладчиком стихов Ираклия.Но, смею надеяться, что и другом, несмотря на огромную разницу в возрасте. А также, конечно,не только его приближенным и сотрапезником, но и советчиком. Слушателем разных его рассказов о былом, не заслуживающих забвения(собраться бы и записать!). И суждений о текущих события. Суждений, настолько порою резких,что мордовских лагерей было бы мало, если бы нечто подобное выговорил обычный человек. Но, во-первых, он мне доверял. А, во-вторых, он был могущественным человеком: председателем Верховного Совета Грузии, академиком, и во все времена крупнейшим номенклатурным деятелем на разных постах. Но главное-то все же не это, и всё производное! А главное - то, что первый поэт в той стране, где на протяжении столетий поддерживается культ Поэзии, и нет более высокого звания, чем поэт. И это звание и народное признание он нес с гордым достоинством. А прошёл через ужасы столетия и никаких иллюзий об окружающих представителях человечества не питал. Достаточно вспомнить один день тридцать седьмого года, когда застрелился Паоло Яшвили,и орава писателей тут же кинулась, обгоняя друг друга, писать доносы на Ираклия, с рыданиями упавшего на труп старшего друга, учителя, родственника...Видимо, в тот окаянный день что-то жестко повернулось в его душе. Когда мы познакомились, он сказал: "Вы тут обо мне услышите разное.Вот один(он назвал имя довольно известного автора. М.С.) сказал , что когда я руководил союзом писателей, то помешал ему стать гением..." Тут лицо Ираклия Виссарионовича гневно перекосилось и он заключил так: "Давить их надо было, чтобы они стали гениями!"
Конечно, дружба с ним при моей в молодости довольно хрупкой душевной организации и при несдержанности в словах была для меня опорой и охранной грамотой(я ведь и вообще пропал бы без тогдашнего вольного тбилисского воздуха и приятельства с теми дивными тбилисцами)...Меж тем с самыми высокими сановниками он вдруг мог обойтись грубо, не скрывая презрения.Шло в Тбилиси заседание Совета по грузинской литературе Союза писателей СССР. И вскоре после начала сидевший в президиуме Ираклий громогласно сказал председательствующему Алексею Суркову, что должен покинуть собрание, поскольку в близлежащем отеле у него любовное свидание. Растерявшийся Сурков сказал: "Ну, если ты сможешь, возвращайся к нам!". Ираклий ответил:"Если смогу, не вернусь!"
Ну, это, положим, озорство, дерзкая шалость. Но случалось ему вступать в перепалку и с хозяевами жизни. Однажды на пленуме грузинского ЦК Ираклия упрекнул Шеварднадзе в том, что он не откликнулся стихами на свершения новой пятилетки. Ираклий огрызнулся:"А у меня свой тысячелетний план!"
Самое удивительное в его судьбе: отказ в пятьдесят(примерно) лет от всего ранее написанного и уже увенчанного(кроме двух-трех пощажённых стихотворений). И новое начало с чистого листа. И вот эта его "Палестина, Палестина". Когда М. М. Бахтин
ознакомился с этой вещью в чудотворном межировском переводе, пошел на телеграф и дал телеграмму в Стокгольм, в Шведскую академию. С требованием дать Нобелевскую премию за идеалистическое, иррациональное, мистическое и покаянное произведение...Нобелевки Герой Социалистического труда И.В. Абашидзе не получил, но ведь рекомендация Бахтина стоит этой премии! Ираклий узнал эту историю через ряд лет, и я рад, что он услышал её от меня.
Падение общего культурного уровня в стране, нарастающую плебеизацию, он воспринимал болезненно. Как-то сказал мне: "Что-то провинциальным стал Тбилиси. А меня не будет, ещё провинциальней станет!"
Он безусловно был природным поэтом с большим самородным даром. Это одно. Но еще он был человеком сильной воли, редкостного ума и исключительного чутья (видел собеседников насквозь).И невероятной удачливости. В тяжкие девяностые годы, обращаясь к его тени, я молил у судьбы частицу этого свойства.
При всей теплоте отношений мы всегда были на "Вы". Но однажды, уже неизлечимо больной, он вдруг вцепился в мой подбородок еще сильными, цепкими пальцами и сказал, как бы напутствуя:"Ну, ты меня не забудешь!".
На самом деле пока я рассказал о нем еще немногое...Перейду к стихам. Сначала небольшое свое. А уж далее несколько моих переводов.
Михаил СИНЕЛЬНИКОВ
* * *
Я еще не забыл честолюбье его и чутьё,
Был он мудр и хитер, а со мной и любезен и кроток.
Но однажды в застолье, как будто бы впав в забытьё,
Римским жестом схватил меня за подбородок.
Впрочем, эта привычка и в старой Колхиде живёт,
Если только, как всё, там не вывелась мало-помалу….
Перед властным визирем, участником шахских охот,
Я стоял, почитая и славу его и опалу.
«Ты меня не забудешь!» - внезапно вскричал, просветлев,
А потом, сквозь меня в отдалённость грядущего глянув,
Невзначай превратился в настенный седой барельеф
И названием стал шелестящей аллеи платанов.
2014
Ираклий АБАШИДЗЕ
(несколько стихотворений в переводе М.Синельникова)
ЗОВ АЛАЗАНИ
М. Бажану
Разве исчезло, разорвано братство до гроба?
Вновь к Алазани сзывает нас алавердоба ,
В Греми, в Кварели погоды стоят золотые.
В дреме застыли старейшины гор снеговые,
нова забыли ненастье, как блики миража,
нова бурлит плодоносная Фландрия наша.
Ждем тебя снова в Сигнахи, где полночь, пожара цветистей,
Из виноградников неба роняет алмазные кисти.
Горное эхо грохочет над крепостью Греми.
Реют костры. На пиру не торопится время,
молнии Зевса проносятся в розовом свете,
Между кострами ликует застолье Кахети.
Вскинули чаши и тотчас их опустошили…
Басом ревет захмелевший «Хевсур» Габашвили .
Тост говорит сам Яшвили… Склоняясь к веселью,
Слово горит и плывет голубой акварелью.
Тени прохлады рыдают на храмовых стенах,
Песня беззвучна… Как хмель, закипающий в венах,
Пена лихая сбегает по турьему рогу.
Бражники гостя ведут от порога к порогу.
Перед костром— кахетинцы, хевсуры, тушины,
Пышущим пламенем дышат хмельные мужчины.
Пляшет на пиршестве юная Ната Вачнадзе,
Пшавы, тушины оленьего взора страшатся.
Яростный Бахус пирует и празднует с нами
Между огнями и огненными лезвиями.
В круг проскользнет и отпрянет, шатаясь понуро,
И отразится в зеркальном кинжале хевсура,
Голос подаст в общем пении, гулком и звонком,
К свету присядет, взовьется проворным чертенком.
В чаще плывет, на цветущем лугу колобродит,
Словно безводную мельницу, слово заводит…
Камень гудит, легкий воздух поет своевольно,
Белые кельи во мраке гремят колокольно,
Рядом— Алуда, Лухуми, Джохола, Онисе,
С ними сидит и за здравие пьет Леонидзе.
Зезва и Миндия пьют, и клокочет арака,
Пенятся роги во славу и честь Пастернака.
Ждем тебя снова в Сигнахи, чтоб вспыхнули перед глазами
Краски заката и звездная даль Алазани.
Чтоб храмовой этот праздник из фрески святых богомазов
Стал бы поэзии пиром, празднеством песен рассказов…
Сядем за дружеский стол и приветствия прадедов скажем,
Клятвой старинной сердца просветленные свяжем.
Кровью, дыханьем, словами высоких обетов
Будем верны завещанию старых поэтов.
Песней, молитвой, державною волею музы
Нерасторжимы содружества вечные узы.
Разве исчезло, разорвано братство до гроба?
Вновь к Алазани сзывает нас алавердоба.
В Греми, в Кварели погоды стоят золотые.
В дреме застыли старейшины гор снеговые,
Снова забыли ненастье, как блики миража.
Снова бурлит плодоносная Фландрия наша.
ВЕТРЫ В ДОЛИНЕ РИОНИ
Есть ветры с Алазани и Евфрата,
С Аракса и могучих рек Сибири,
Но лишь таких,
Взмывающих крылато,
Нет больше в мире,
В необъятном мире.
Да, ветров, что так ласковы и строги,
Столь яростных и бесконечно-длинных,
Подобных вам,
Я не встречал в дороге
Ни в тихих рощах,
Ни в речных долинах.
О ветры и Колхиды, и Лазети,
И городов, давно ушедших в недра
Сырой земли!..
Нет более на свете
Таких, как вы;
И нет роднее ветра.
Всегда, как пламя,
И всегда, как порох,
Всегда в полете, в жаркой круговерти…
Вот — эти ветры, жаждою которых
Я полон с детства
И гоним до смерти.
АБХАЗСКОЕ НЕБО
Пусть вечно жажду,
О вас
тоскую я,
Горы и воды, и ставшая сказкою
И сновидением
Диоскурия,
В сон обращенное небо абхазское!
Жажду, пусть вечно манит, как Месхетия,
Будет желанно, как милое Испири, —
Ласточек заостренных соцветие
И Черноморье, бурное исстари.
Вечно пусть жажду
И дрожь твою,
Блажь твою,
К нежному морю припавшее с ласкою
Солнце заката…
С той дрожью, с той жаждою
Брошу однажды я небо абхазское.
БОМБЕЙ НОЧЬЮ
Бомбей — в круженье,
Тысячи улиц —
смесь тьмы и света,
И закружились
огни вселенной,
и полетели…
О, есть Бомбею
где уместиться
в груди поэта,
В ней — гул Мадраса
и Бангалора,
Агра и Дели.
Величье засухи,
великий ливень —
потоп муссона,
Просторы неба,
земли раздолье
морей приливы.
И снова,
через тысячелетья,
под шум бессонный,
Кружатся в пляске
четыре длани
старого Шивы.
В сердце поэта —
и пламень алый,
и эта гонка,
Движенье жизни
гороподобной
и гром таранный…
Быть может, сердце
принять не в силах
только ребенка,
Которых вянет
и засыпает
у ресторана.
МОЖЕТ БЫТЬ ЗАВТРА...
Может быть, завтра
Их запоют на хинди,
эти стихи,
Чтоб индусская грусть
в них рыдала.
Хлынут в них
сумерки,
блики
рассвета на Инде,
Слово наполнится
духом
сухого сандала.
Будет в них много
Причуд и хвалебного гула,
слов,
на Востоке рожденных
молитвой и пиром,
Чтобы в строфе
так нечаянно
рифма сверкнула
Найденным где-то
на склонах Джайпура
сапфиром.
И запоют по-индийски,
Звеня, разбивая запястья,
Станут стихи
Бормотанием струнным
ситара ,
Над берегами потока
взывая…
О, веянье страсти!
Только любовь,
Лишь томление
ветра и жара.
Только возлюбленной песня,
лишь блеск
богомольный заката!
Боль мировую забыть,
оторваться от праха…
Стих зазвучит
многокрасочно,
ярко, богато,
Как в Раджастане
высокая твердь Джехан-шаха,
Пусть же
он гимном гремит,
И прославится
братства денница,
Там, где заря
над Землей растекается ало…
Пусть, отгорев,
стих грузинский
испепелится,
Как под окном Тадж-Махала
тростинка сандала.
ЦВЕТЕТ МИНДАЛЬ НА РАЗВАЛИНАХ ВАВИДОНА
Цветы, прощайте!
Может быть, — до встречи!
Пыланием заполнившие дол,
Припомните ли вы,
Что в Междуречье
Я был когда-то,
Рядом с вами цвел?
Миндаль в цвету
Иль мотыльки развалин?..
Цветы, —
до встречи!
Пусть пойдет вам впрок,
В благоуханьях девять раз провялен,
Февральский благодатный солнцепек!
Иные дали
Предков призывали…
Но был я здесь,
Когда Евфрат шумел.
…Тонула предыстория в провале,
И открывал
Историю
Шумер.
И я — сапфира горнего
частица!
Я — капля…
Пусть прервался водоскат,
Но в жилах
Солнце Вавилона
длится,
И — лепет слова твоего,
Аккад!
Коль это — ложь,
Зачем юней и чаще
Стал сердца стук?..
Не «солнечный удар» —
В ушах звенит
Ашшура чанг щемящий,
В зрачках мелькает
блеск ворот Иштар.
И шелест ваш
Во снах живет
доселе,
Томя тоской
Садов Семирамид,
Где надо мною
Семь небес висели,
И солнце жгло
каменосечный фриз.
Земли и неба гнев
Мне снова снится,
и засуха, и полчища зверей…
И выломила корни
колесница,
И семена
рассеял суховей.
И там, где небо,
синее,
как это,
Руин таких же
осеняет прах,
Загадочных названий:
Халде, Хета —
Густой посев
Разбросан был в веках.
Не в сказках —
я забыл и пережил их,
И не в словах забвенных —
им не внять,
Мы поклялись
нести друг друга
в жилах,
Когда-нибудь
увидеться опять!
Миндаль в цвету
Иль мотыльки развалин?..
Цветы, —
до встречи!
Пусть пойдет вам впрок,
В благоуханьях девять раз провялен,
Февральский благодатный солнцепек!
ИЗ БРОНЗЫ
Кто это знает —
Лишь тебе известно,
Каких еще ты не закончил дел.
Чего не понял и не сдвинул с места.
Чего не смог
Иль просто не успел.
Но все, что есть,
Не изменило сути.
И воздаянье — по твоим трудам.
Ты тоже воздвигал
свою Гегути ,
Ты тоже строил
Свой Дманисский храм.
И ты трудился,
Словно жнец и воин,
И ты писал евангелье свое…
Бессмертное умрет, как рядовое,
И для бессмертных есть небытие.
И ты — как все…
И тех же мыслей смута,
Секунд утечка, неотвязный страх —
Не стала бы последняя минута
Барахтаньем беззвучным на волнах.
Но ты из бронзы яростной сработан,
И будь, что будет!
Чем старее стал,
Чем больше покрывается налетом,
Тем драгоценней этот материал.
Спокойней, сердце,
Не пугайся боли.
Ты было чистым в подвиге честном!
И что твое бессмертье —
не оно ли,
Спокойствие простое
перед сном?
СОН
Не утихает кровь.
Крутым напором
Торопит жизнь…
И все же наконец
Увижу сновидение,
в котором
В дверь постучится мой слепой отец.
Он в тех же сапогах
И в чохе строгой,
Красивый, рослый…
Он, обняв меня,
Шел мерным шагом.
В детстве я дорогу
Показывал ему средь бела дня.
Вновь посох тверд
И поступь величава,
Речь ласкова.
Все что-то на уме…
Сейчас он скажет:
— Встань, как прежде, справа!
Я
укажу
дорогу в этой тьме.
