В октябрe 41-го немцы были всего в 27-ми километрах от Кремля
На машине - полчаса. На танке - час. Казалось, всё предрешено.
И оставшиеся в городе люди думали о том, какой будет их жизнь - если будет - когда немцы войдут в Москву.
Уже случившееся, известное, было страшным, в сравнении с ним меркли все слухи, всё придуманное. Но неизвестное было ещё страшнее. И люди вокруг нас говорили о нём всё напряжённее, всё злее.
Они всё меньше говорили о том, как воюет Красная Армия.
Уже никто не пел, что ''от тайги до британских морей, Красная Армия всех сильней.''
и что ''мы смело в бой пойдём за власть Советов и как один умрём в борьбе за это.''
Вторая песня особенно сердила Ван Ваныча, нашего соседа по квартире. - Власть, при которой все умрут? И это - народная власть?- говорил Ван Ваныч.
И женщины кивали и соглашались: если за власть все должны умирать, то шла бы эта власть куда подальше.
Ван Ваныч оставил один глаз на берегу монгольской реки Халхин-гол и всегда говорил, что он везунчик и легко отделался. Женщины на нашей квартирной кухне шутили, что у него односторонний взгляд на жизнь.
А он рассказывал им, как Жуков, которого Сталин послал спасать от японцев наших и монголов, расстреливал своих.
600 человек из 60 000, которые под его командой оказались.
- Воленс-неволенс, а ура закричишь. Вперёд, вперёд, рабочий народ.- говорил Ван Ваныч. - Лучше уж от самураев пулю получить, чем от своего начальства.
И он же говорил, что немцев завалят анонимками. Потому что если для доносов в НКВД люди оговаривали соседей по квартире и даже родственников, то для доносов немцам и придумывать ничего не надо будет.
Пиши как есть, пиши правду. Про всех, кто врал рабочему классу. Будет более, чем достаточно.
Говорили, что, если немцы ещё не в Кремле, так это потому, что ихняя пехота не поспевает за танками.
Говорили, что у добровольцев на баррикадах, которыми перегорожены улица Горького и Большая Дмитровка, есть только несколько дробовиков и бутылки с керосином.
И что из домов, перед которыми эти баррикады стоят, женщины носят добровольцам кипяток, чтоб они могли развести в нём «Кофе желудёвый» и хоть как-то согреться.
Говорили, что, если власти не дали добровольцам ни винтовок, ни пулемётов, то могли бы хоть денег дать, чтоб они могли купить стволы на толкучке.
Говорили, что кое-кто в наших корпусах достал и приготовил ружья и револьверы, припрятанные ещё с гражданки. И что милиция, которая раньше этих людей сразу бы скрутила за подготовку свержения советской власти, сейчас делает вид, что ничего не видит и не слышит. Хотя ей, конечно, уже настучали. И сообщили имена преступников и номера квартир их проживания.
И это было правдой.
Мы, Толик, Карен и я, знали, что Юрий Петрович одалживал ёршики для чистки стволов по крайней мере трём жильцам - тоже пожилым и тоже отсидевшим.
***
Мы тоже хотели сражаться. Мы знали, что наш хромой дворник Равиль приготовил четыре ящика бутылок с керосином. Знали, как можно тихо, не разбивая стекла, открыть окно в полуподвал, где Равиль хранил эти бутылки.
И мы начали готовиться к боевым действиям заранее - украли три из пяти или шести авосек, забытых людьми в булочной и лежавших там на полке, рядом с кассой.
По авоське на каждого из нас.
Чтобы каждый мог унести из полуподвала по пять или шесть бутылок.
И мы выбрали три места на крыше первого корпуса - чтобы встать на эти места, когда немецкие танки загрохочут по Петровке.
Встать, прицелиться и бросить наши бутылки.
Мы были уверены, что не промахнёмся. ''Ещё до войны'' мы сбрасывали комочки влажной мягкой земли на крыши троллейбусов, проезжавших внизу.
И очень, очень редко не попадали.
***
До бутылок, однако, дело не дошло. Танки, вошедшие в московские пригороды, остановились. Но люди уже не сомневались, что власть всё равно сменится.
И, замолкая при тех, кому не доверяли, они продолжали говорить и говорить, обсуждая одно: как жить при немцах.
Жить - при немцах? Без родной советской власти?
Без любимого вождя, без товарища Сталина? Да, жить
Да, без советской власти и без Сталина.
Потому, что вождей и властей может быть много, а жизнь - одна.
Кого, кроме евреев и партийцев, будут арестовывать при немцах?
Будут ли выдавать продукты по советским карточкам?
Будет ли у людей работа?
Что будет с пенсиями?
Кто будет лечить людей, немецкие доктора или наши?
И кого будут записывать к немецким докторам?
И что носить этим докторам? Ихний шнапс получше нашей водяры будет, шоколада у них, говорят, завались. Да нам шоколад и взять-то негде. И золота у людей не осталось, уже всё на жратву выменяли.
Будут ли отапливать наши корпуса и починят ли канализацию?
Откроют ли школы и садики?
Кто будет командовать в домоуправлениии и в райсовете?
Где будут жить немецкие солдаты и офицеры? Будут ли подселять их в наши коммуналки?
Будут ли гнать москвичей из хороших, царской постройки, квартир с высокими потолками и просторными кухнями, ванными и туалетами? Как, к примеру, наша квартира? Двадцать один жилец, из них пятеро - школьного возраста.
Шесть комнат, шесть семей живет, но зато на кухне и в удобствах есть где повернуться. А если выселят, да ещё зимой, то куда?
Отпустят ли по домам красноармейцев и ополченцев?
Будут ли сажать тех, у кого есть награды за храбрость? И за трудовые успехи?
Будут ли забирать мужиков в немецкую армию?
И - выпустят ли всех, кто сидит ни за что?
Люди как бы нащупывали, чего ждать и чего бояться.
Как бы подыскивали понятные, приемлемые причины своих будущих решений и поступков - в уже почти наступившем завтра.
***
Говорили, что немцы расстреливают или вешают всех евреев и всех партийцев.
Говорили, что в кузове каждого немецкого грузовика есть складная виселица. И что её можно собрать за минуту, а после казни - сложить обратно в чехол.
Но говорили также, что немцы хоронят наших сбитых летчиков с воинскими почестями, отдавая должное их храбрости.
Говорили, что под Красную Поляну привезли добровольцев-десятиклассников, которым уже было по восемнадцать потому, что они по второму году в десятом сидели.
Из-за кучи двоек, плохого поведения и курения в здании школы.
И что эти второгодники нашли в снегу четыре немецкие гранаты и сами себя вооружили.
И что те четверо, которым эти гранаты достались, бросились с ними под немецкие танки.
И взорвались.
Но танки, под которые они бросились, не взорвались.
Потому, что немецкие гранаты оказались не противотанковыми, а противопехотными.
А ребята были первый день на фронте и ещё не знали разницы.
Говорили, что в занятых городах немцы открывают бордели для своих солдат и что
наши девки стоят в очередях, чтобы получить там работу.
Потому, что немцы платят, а не халявничают. И пользуются презервативами.
Говорили, что ополченцам сдался в плен раненый в обе ноги немец, у которого в карманах было полтора кило золотых колец и браслетов.
Cам поднял руку, чтоб ополченцы мимо не прошли. Потому, что и ползти-то не мог.
И что он протянул им несколько колец, как плату за помощь.
Но наши герои взяли всего по одному колечку, как заслуженные боевые трофеи.
И отволокли немца к особистам. На его же серой шинельке. Вместе с остальными кольцами и браслетами. Чтобы им, ополченцам, под расстрел не попасть за присвоение народного трофейного достояния в час решения судеб.
Вдруг какая-нибудь падла настучит из зависти. Заявит, что взяли не по одному колечку, а по десять или двадцать хапнули.
Но, конечно, главное, почему сдали ополченцы это золото, - хотели, чтоб как можно скорее попало оно в руки нашего государства и пошло на новые танки и самолеты.
Чтобы крепче бить врагов, губителей и грабителей.
А особистам было не до пленных, они еле успевали ''самострелов'' трибуналить.
И они немца шлёпнули.
Прямо, где лежал, на его же шинельке. При попытке к бегству.
И теперь никто не знает, куда делись эти полтора кило золота.
Потому, что особисты ни перед кем не отчитываются.
***
Про золото и деньги много говорили и те, у кого под немцами родня оказалась.
Говорили, что полицаи раздевали женщин догола и смотрели, что и куда они запрятали.
И что сами немцы не раздевали и не смотрели, что и куда, только ругались.
А полицаи засовывали в женщин грязные руки и щупали внутри.
Вроде бы, искали.
И рубили женщинам пальцы вместе с кольцами, если кольца не снимались.
Брали топор, прижимали пальцы с кольцами к полу и рубили.
Из-за одного кольца - по два или три пальца.
Как попало, так и рубили.
Рассказывали, что наши артиллеристы раздолбали поезд с рейхсмарками, которые немцы везли для выплаты жалованья своим генералам.
И что несколько красноармейцев набили вещмешки подобранными деньгами, ушли через линию фронта.
И в первой же деревне попросили, чтоб женщины нажарили им мяса с картошкой и луком. Потому что в Красной Армии им давали только жидкую кашу из концентрата.
И сказали, что хорошо заплатят и за мясо, и картошку, и за душу согревающее.
А потом, когда ели, позвали за стол деревенских полицаев, чтоб угостить их и с ними познакомиться.
И сказали полицаям, что хотят жить в Германии, а не в СССР. И попросили, чтоб они свели их к немецкому начальству.
Полицаи обещали, что сведут, а когда красноармейцы уснули, убили их и забрали деньги.
И дали по чуть-чуть этих рейхсмарок шалавам, с которыми пили и спали.
А шалавы, которые и с немцами шились, этих полицаев тут же заложили.
И немцы отобрали остатки генеральских денег и расстреляли полицаев.
Вместе с двумя партизанами, которые пришли в деревню выменивать на самогон стрептоцид и соль, сброшенные им с самолёта. И на которых немцам бабы показали, как на поджигателей их домов и сараев.
Но расстреляли немцы партизан и полицаев не сразу, держали два дня взаперти. Ждали, пока они протрезвеют и начнут соображать.
Потому что Гитлер приказал вежливо разговаривать с пленными и предлагать им воевать против безбожных большевиков на стороне верующих в бога немцев.
Рассказывали, что переметнувшиеся к немцам казаки нашли председателя колхоза, который прятался под перевёрнутой вверх дном бочкой от соленых огурцов.
Проходили казаки мимо бочки и почуяли, что от неё уже не рассолом пахнет. И нашли председателя. Избили и отдали немцам, для допроса.
Но немцы председателя отпустили. Поверили, что не еврей, потому что он был необрезаный. Хотя и чернявый.
А казаки не поверили, снова поймали его и привязали за ноги к двум лошадям. И погнали этих лошадей в разные стороны. Нагайками.
И разорвали председателя.
***
Странным образом, люди старались не говорить о самом страшном, немыслимом - о готовящемся взрыве всей Москвы.
О грядущей гибели сотен и сотен тысяч.
И даже, может быть, целого миллиона.
Сразу.
В момент взрыва.
И о гибели остальных потом, среди обгорелых развалин, от голода и холода.
По секретному приказу человека, на которого они так надеялись.
По приказу Сталина.
В России секреты живут недолго. Что Москва заминирована - знали все.
Но точного часа взрыва не знал никто. Что-то всё таки становилось известным, и люди говорили, что будут взорваны Кремль, мосты через Москва-реку, метро, Большой театр, аэродромы, вокзалы и даже любимое детище голодной страны - копия чикагских мясокомбинатов, дворец колбас и сосисок имени Микояна.
И даже больницы, школы, детские сады и хлебозаводы.
Говорили, что энкаведешники, стараясь выслужиться и нахватать орденов, заложили взрывчатку и под каждый дом выше двух этажей.
А значит - и под наши корпуса. И все гадали: где, под какими подъездами, в каких подвалах может быть спрятана эта
взрывчатка.
И кто и как мог бы её обезвредить.
***
Теперь многие историки считают, что Сталин считал сдачу Москвы делом решённым.
Он ещё спрашивал Жукова и Власова, удастся ли отстоять столицу и благосклонно кивал, слушая:
- Москву - отстоим! Любой ценой!
Но он так давно не верил никому, что не верил ни Жукову, ни Власову.
Даже шутил:
- Я никому не верю. Я сам себе не верю. Пропащий я человек...
Он знал, что его командармы боятся его и ненавидят его за свой страх перед ним.
Знал, что красноармейцы прекрасно понимают, что значат слова ''любой ценой'' и страшатся не только немецкой пули, сколько пули из пулемётов, поставленных за их спинами.
Он знал, что, если японцы вступят в войну, сибирские дивизии будут нужны на Дальнем Востоке. И тогда будет некого слать в контратаки под Москвой.
И Москву придётся оставить.
А если так - врагам должен достаться не город, а только его обугленная территория.
И пусть никто его за это не упрекнёт.
Потому, что он - всего лишь ученик, идущий по стопам, по проложенной тропе.
Разве, ещё в 18-м, не приказывал Ленин сжечь весь Баку, если сдача города англичанам и туркам окажется неминуемой?
Сжечь - до последней халупы в трущобах, до последней скважины на промыслах, до последней цистерны на путях?
Так что он, Сталин, - всего лишь верный ленинец.
***
Три четверти века спустя, рассекреченные документы подтвердили, что все подлежавшие взрыву объекты были заминированы уже 10-го октября.
А 16-го и накануне, люди, которым их ''родная советская власть'' не сказала о взрыве ни слова, говорили, что Москву взорвут самым сильным в мире советским динамитом, как только немцы ступят на Красную площадь.
Что Сталин, куда бы он ни уехал, сам нажмёт специальную кнопку, которую всегда и всюду носит за ним в специальном чемоданчике особо проверенный комиссар НКВД.
И что этот чемоданчик пристёгнут к руке этого комиссара стальным наручником.
На немецкий манер.
И что сигнал от кнопки донесут до заложенных зарядов самые сильные в мире советские радиоволны, придуманные самыми великими в мире советскими учёными специально для этого случая.
И что ключи от чемоданчика есть только у Сталина и Ворошилова.
И что Сталин доверил второй ключ именно Ворошилову потому, что сам, своей головой, Ворошилов ни до какой измены не додумается.
Говорили, что в тайных подвалах Кремля ждут команды привезённые из тюрем враги народа, которые нажмут на другие специальные кнопки, если сталинская кнопка не сработает.
И что эти враги сами вызвались нажимать на эти кнопки. Потому, что им, врагам, Москву взорвать - одно удовольствие.
Терять-то им нечего, в тюрьмах зачистка под ноль идёт, всем, кого на фронт не
отправили - пуля в затылок и овчаркам на корм.
А тут, глядишь, ещё какое-то время пожить можно.
До взрыва.
***
Мы не встревали в разговоры взрослых, мы слушали. Можно узнать очень и очень многое,
если вокруг толковые люди.
А толковые люди знали о немцах на Рогачёвском шоссе. Знали и боялись.
И мы, дворовые шкеты, бесстрашные по нашему детскому ещё неведению, начинали
бояться тоже - мы слышали, что немцы прибивают к дверям домов всех
мальчиков-брюнетов. Как Христа прибивали к кресту.
Гвоздь забить - дело нехитрое. Прибили же в Мытищах двум ворам руки к берёзам. Поставили одного между двух стволов, вытянули руки в стороны и прибили. А другого поставили между тех же берёз, но с другой стороны. И тоже прибили.
И оставили их в лесу. Нос к носу. Комарам на пропитание.
Но воров-то этих, как говорили, братва за дело наказала.
Не за то, что вскрыли военный склад и взяли шесть ящиков с новенькими пистолетами. И не за то, что хорошо продали.
За то, что ни рубля в общак не внесли.
А мальчики-брюнеты в чём виноваты? За что их прибивать?
И почему именно брюнетов?
Значит, нашего "армянчика", Карена, тоже прибьют?
-Во, суки, бля. - сказал Толик. - Надо придумать, где Карешку прятать. Может на чердак его, в пятый корпус, там от труб всегда тепло?
И добавил: - Нам-то с тобой бздеть лишнего нех... Мы не брюнеты.
***
А взрослые повторяли и повторяли страшные рассказы о взрыве, немцах и полицаях, словно убеждая себя, словно разрешая себе бросать всё и бежать.
Повторяли всё быстрее, всё торопливее.
Времени на разговоры уже не оставалось, надо было уходить, уезжать ... Бежать.
От неизвестности.
В неизвестность.
Со всех этажей нашего подъезда жильцы тащили узлы и чемоданы, волокли за собой детей.
Но, словно собираясь вернуться через пару недель, запирали свои комнаты на все замки.
И дергали двери за ручки, проверяли, хорошо ли заперлись.
Что было в этих узлах и чемоданах? Что казалось им важным, нужным и ценным в дни, когда традиционные понятия о ценностях потеряли всякий смысл?
До 16-го октября на толкучке в Столешниковом за серебряное колечко давали пачку махорки. За шёлковое платье - две картофелины. 16-го октября - на толкучку никто не пришёл. Ван Ваныч расстелил на полу в коридоре кусок брезента и завернул в него новенькую, с сухим ещё бачком, керосинку. И сказал, что те, кто берёт с собой всякие тряпки - полные идиоты. Потому что на тряпках пожрать не сваришь.
Прямо перед нашими окнами спорили две растрёпанные, "расхристанные",как сказала бы бабушка, женщины.
Одна говорила, что нужно уходить через Реутово и Балашиху, на Орехово-Зуево.
Другая - что лучше забирать южнее, в сторону Рязани.
И обе, перебивая друг друга, говорили, словно убеждая самих себя в чём-то совершенно
невероятном, что все дороги на восток забиты, что упавших людей просто затаптывают, а дезертиры, удравшие с фронта с оружием, отбирают у всех деньги, золото и серебро.
И что на всех дорогах ловят и убивают евреев. Бьют, режут, душат, рвут на части, вбивают в асфальт. И женщин, и детей.
Они стояли и говорили, что времени уже нет, что его не осталось уже ни часа, что всё происходящее - ужасно, что нужно скорее, скорее, скорее ...
Стояли.
И говорили.
Словно пытаясь отодвинуть момент, когда нужно было сделать самый первый, самый трудный шаг - в бегство.
Бежать. Хоть затаптывают, хоть убивают.
На восток, только на восток.
Куда нибудь, в любое место на востоке, потому что на западе - немцы.
Кто-то сказал, что в здании ЦК партии на Старой плошади нет ни души уже с утра и что партийные документы валяются на полу в кабинетах и коридорах.
И что в соседнем доме №19 умерла от разрыва сердца женщина, член партии Ленинского призыва, которая работала в ЦК уборщицей и за которой не пришла обещанная ей машина. И что она так и лежит на полу в своей комнате. И что рядом с ней - сумка с пачками новеньких незаполненных партбилетов и с какими-то печатями в синих коробочках.
***
Но даже бегство сотрудников уже не удивляло.
Москву покинули те, кто мог уехать.
Теперь её покидали те, кто надеялся, что ещё может уйти.
Поток идущих по Петровке стремился в сторону центра, к Большому театру, Манежу, Кремлю.
Никто не улыбался. Люди словно не видели друг друга, смотрели сквозь тех, кто шел рядом и впереди.
Никто не помогал ни старикам, ни матерям с детьми на руках.
Люди не разговаривали между собой.
А если какие-то слова и произносились, то звучали коротко и резко.
Или выползали из-за сжатых зубов, словно змеиное шипение.
У кого-то выскользнула из рук и упала на мостовую бутылочка с детским молочком.
Толик рванулся, чтобы поднять её, но его толкнули так, что он едва не упал.
И бутылочка хрупнула под чьей-то ногой.
Синий троллейбус с веером трещин на лобовом стекле стоял, уткнувшись в стену Высокопетровского монастыря на самом углу Крапивенского переулка.
Его "рога"- троллейбусные мачты - торчали вертикально вверх.
Верёвки, которыми водители притягивали мачты, чтоб зацепить их за крюки на крыше, свисали вниз тяжело и обречённо.
Фары, выступавшие вперёд двумя цилиндриками, были выбиты, двери - открыты.
На ступеньке задней двери сидел Коля, безвредный сумасшедший из Петровских линий. За тонкий голос Колю звали Бубенчиком.
На колиной голове была мятая командирская фуражка с синим верхом и красной эмалевой звёздочкой.
Бубенчик козырял всем идущим мимо и повторял, радостно улыбаясь:
- Давай! За Сталина! Заебись... За Сталина! Давай! Заебись...
У Колиных ног лежал мешок, в котором что-то тихо шевелилось.
Голубь или кролик.
Не кошка.
Кошка бы мяукала.
И кошек тогда ещё не ели.
***
А те, кто не уходил - избавлялись от всего, что могло рассказать об их приверженности власти, которая, казалось, должна была исчезнуть уже завтра.
Из окон летели вниз портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина.
Тёмнокрасные и тёмносиние тома их сочинений грохались на мостовые тяжело и грозно, словно обещая вернуться и снова учить всех уму-разуму.
Белесые обломки бюстов вождей торчали из холодной слякоти, как неровные зубы поверженных драконов.
Равиль разжёг костер у помойки и свозил к нему выброшенные тома и портреты на тачке. Он, по-видимому, решил, что, придут немцы или не придут, а в его дворе должен быть порядок.
Прямой, высокий, в отглаженных как всегда брюках, Юрий Петрович ходил по квартирам, собирал профбилеты и служебные удостоверения с фотографиями жильцов и складывал их в брезентовый портфель.
Замок портфеля был, наверное, сломан, потому что Юрий Петрович носил портфель подмышкой вплоть до его сожжения на костре.
Мама связала бечёвкой папины журналы "Большевик" и велела мне бросить их в огонь. Я отнёс и бросил.
Постулаты марксизма-ленинизма воняли жжёным клеем и сильно дымили. Обугленные останки обещаний коммунального счастья кружились в потоке горячего воздуха и, где-то на уровне третьего этажа, выскальзывали из него.
И медленно опускались по изменчивым, изломанным траекториям.
И ложились на осевший снег, словно чёрная шелуха, слетевшая со странных прямоугольных луковиц.
Когда-то определявших судьбы, а теперь - сжигаемых торопливо, с брезгливостью, как сжигают заразную падаль.
***
Между осенью 1941-го и осенью 2016-го, когда были написаны эти воспоминания - семьдесят пять лет. Вожди приходили и правили, народ ''в едином порыве'' одобрял их указы и носил их портреты на демонстрациях.
А после демонстраций старался ухватить бутерброды с московской твёрдокопченой, которые, как и кофе - содержимое нескольких банок консервов "Кофе с молоком", разведённое водой и согретое в больших алюминиевых кастрюлях - продавались в ''ограниченных количествах'' рядом с местами, куда должны были быть отнесены уже ненужные портреты.
И народ уныло и привычно матерился.
И когда ему не доставалось ''ограниченных'' бутербродов, и вообще.
И в истинно едином порыве - в дни получек.
А когда очередной вождь и его команда исчезали, свергнутые теми, кто лизал главный кремлёвский зад всех истовее, народу сообщалось - со всей большевистской принципиальностью - что он, народ, клялся в любви и преданности не тому, кому надо.
И всё шло, как шло.
И лица на портретах, схожие неживой, отретушированной гладкостью, мелькали и сменялись, как странная метель, не пускавшая в страну никакую другую погоду.
Но одно лицо - не сменялось.
Лицо того, кто, как подсчитали историки, убил больше коммунистов, чем Гитлер
Кто выдал гестапо немецких антифашистов, бежавших в СССР, надеясь спастись.
Кто писал ''Расстрелять всех'' на бесконечных списках оболганных доносчиками граждан.
Кто стал причиной гибели миллионов преступно ''израсходованных'' красноармейцев. Кто отправил вернувшихся из немецкого плена в лагеря, ''на проверку''. И кто приказал вывезти с глаз долой, на Валаам, в Соловки и в другие заброшенные, заросшие бурьяном монастыри тысячи и тысячи ''обрубков'' и ''самоваров'' - безногих и безруких инвалидов Великой войны.
***
Инвалидов собирали на улицах, в поездах, на рынках. Везде, где они просили милостыню, чтобы выжить.
Везде, где они портили победную картинку.
К эшелонам их свозили в открытых кузовах грузовиков. Навалом.
И, под надзором патрулей с собаками, новобранцы - почти всегда почему-то плохо говорящие по-русски казахи, буряты или узбеки - забрасывали их в теплушки, как мешки с картошкой. И медали с усатым профилем звенели высоко и печально, словно всплески горестного реквиема воинской храбрости и верности стране, предавшей своих героев.
***
Зимой 53-го в зоне вечной мерзлоты строились новые бараки.
Вождь готовился ссылать и убивать ещё больше. Но был остановлен.
Нет, не прозревшими, наконец, гражданами.
Волей Божьей.
***
О том, что Сталин был готов взорвать Москву и москвичей в 41-м, люди моего поколения знают не от историков, не понаслышке.
И Толик, и Карен, и я, и наши мамы - мы все могли бы не пережить октябрь 41-го.
В Москве оставалось почти два с половиной миллиона жителей.
Из них - более полумиллиона детей. Сколько погибло бы в результате ''сталинского'' взрыва?
Сто тысяч? Двести? Пятьсот?
Миллион?
Как представить себе миллион смертей?
В декабре 2016-го, семь десятков сибирских мужиков, не набрав даже на мутный первач, поддержали себя метиловым средством для мытья ванн и туалетов. И - ушли в мир иной. Миллион алкашей может исчезнуть - по семьдесят в день - за тридцать девять лет.
В том же декабре в Чёрное море упал российский самолет. Все, кто был на борту, - около ста человек - погибли. Чтобы убить миллион, такие самолёты должны падать двадцать семь лет подряд. Ежедневно.
Смерть сибиряков и авиакатастрофа наделали шума. Публиковались официальные сводки и ''отмордерированные'' комментарии, народ стал ещё настырнее требовать снижения цен на водку и выяснять, какими именно лайнерами обслуживаются авиарейсы - американскими боингами или отечественными тушками.
И в том же декабре 2016-го, в дни 75-летия спасения Москвы и москвичей от смертоносного взрыва и немецкой оккупации, СМИ не упомянули предательство, панику и бегство - трагедию московского октября 41-го.
И народ-богоносец не возмутился и не потребовал упомянуть.
***
В 41-м Москва устояла и уцелела. Ценой 1.800.000 погибших, покалеченных, пленённых и пропавших без вести на подступах к ней красноармейцев и ополченцев. Ценой всенародного героизма. И в 45-м руинами легла столица врага.
Но уцелел ли в памяти народа тот московский октябрь? Людей, знающих правду о той войне, уже почти не осталось.
И ''пипл хавает'' ура-лабуду, вроде истории о трёх наших танках, уничтоживших тридцать немецких.
Дескать, спрятались наши хитрецы-храбрецы в рощице, пропустили мимо себя тридцать машин, а потом, словно на учениях с условным противником, выкатились прямо на следы немецких гусениц и давай по врагу сзади стрелять.
А немцы - все тридцать экипажей - так устали после завоевания Европы, что не развернули свои тридцать башен и не снесли три наших танка одним залпом.
И продолжали ползти вперед, словно бы по ним и не стреляли.
И были все, как один, подбиты. И сгорели. Все до единого.
А наши, конечно же, остались целым-целёхоньки.
Во как. Одним махом - семерых убивахом.
Ура-ура. И танки наши быстры.
. И вот уже толпа, обвешанная бантиками из наградных лент империи, которую наши прадеды в пыль разнесли, выдыхает, вместе с контрафактным перегаром:
- Можем повторить!
И, на публике, хвастает победами, рекомендованными ей свыше. Победами, к которым она не имеет ни малейшего отношения. И которые - если не на публике - ей абсолютно пох.
Как, например, победа над Хазарией 1100 лет назад.
Хазария? Как же, как же, со школы помним, наизусть замучивали про ''вещего Олега'', который ''ныне сбирается... отмстить неразумным хазарам''. Но - ''ныне сбирается''?
Это ж как нажраться надо было Олегу 1100 лет назад,что он и по сей день ''сбирается''? Заменить надо это либерально-недоделанное ''сбирается'' на понятноекаждому русскому:
- По тревоге! Вскочил! Собрался! За 15 секунд! Пока спичка горит!
Надо, чтоб знали дети: служил Олег в нашей самой непобедимой армии.
В моторизованных частях. Раз на лошади ездил.
Дослужился до княжеских погон и не поддался на провокации волхвов, подосланных мировой закулисой.
И получил разрешение на выезд в загранку. Прибивать щит на врата Цареграда.
И - прибил. Благо, набрал целый безмен гвоздей на распродаже ''Бери два, плати за один''.
А когда готовил к отправке домой поднакопившийся в Цареграде багаж, добавил к нему - по убедительным просьбам цареградских трудящихся - ещё и тамошнюю колыбель всемирной цивилизации.
Принял её на временное хранение. Спас от исламистов и террористов.
Чтоб отныне, и присно, и во веки веков укачивала эта колыбель только российскую цивилизацию. Исконную и сакральную. Которая от сохи со скрепами.
И чтоб пела колыбель только русские, старинные колыбельные песни. Вроде вот этой:
Зекам в полярную ночь не до сна, В марте в Одессу приходит весна.
Кралечки в солнце и в дождь под зонтами,
А пацаны зажигают понтами. .
Что? Колыбель петь не может? Сможет. После беседы с князевыми дружинниками. Ещё как запоёт. Даже будет сообщать интуристам, что она ''MadeinUSSR''. Со знаком качества. По ГОСТу. Как бывшая микояновская колбаса.
*** Не сложилось, однако, возвращение у Олега. Хорошие люди часто до дома не добираются. Не смотрел князь, на что его неверные ноги наступают и на змеиные зубы напоролся.
А змея была турецко-подданная. Как Остап Бендер, только намного хуже.
И стал кричать в голос Олег на всех понятных ему языках: - Допоможить! Имдат! Помочи! Хелп! Хилфе! И даже: - Азор! Хеци лю! Но дружина его - будучи ''ООО'', охран-коллективом с ограниченной ответственностью - яд из раны не стала отсасывать. Дружно заявили дружинники, что много чего готовы спасти, сохранить и поделить, но спасать князей методом отсоса из ноги - не готовы.
Пропал вещий Олег ни за что, а ведь многим хочется, чтоб все князья были, как он. Чтобы были князее всех других князей и чтобы их все, во всех градах, боялись
И чтоб они на змей вовремя наступали, не тянули бодягу.
А до наступания - чтоб могли люди добрые им, князьям, в землю кланяться, сгибаться и не разгибаться. С глубокой благодарностью за предоставленную им свободу неразгибания.
Ведь людям, после того как они согнутся, море по колено. Даже Средиземное.
И на развилках дорог, у былинных камней, они уже не заморачиваются. Просто пишут на камнях, краской из баллончика, свои дружеские всем приветы. Как, например: ''Вправо, влево или прямо - ждут тебя говно и яма''.
И с колен люди всё чаще встают. После сбора слизней с капусты. Тоже не разгибаясь.
И идут, в комфортной позиции ''ласточка'', не в какое-то там светло-рассветное будущее, а в конкретный ''Голубой Дунай''.
Или за сахаром. Чтоб главное душевное удовольствие гнать.
И не стройными рядами, а персонально, с бабой. С какой получится. Ради чего получится. Потому, как в свободной стране живут. Им про это всё время рассказывают. По телеку. . А кто и где эти ''все'', которые и князей, и людей должны бояться? Да везде, куда ни глянь. Окружили и обложили. И ''китайцы-красят-яйца'', и ''хазары-где-базары'', и ''пиндосы-грин-бабосы''.
И акулы империализма, которые спят и видят. И сионисты, которые младенцев жрут. Целыми яслями и детсадиками. Которые - не детсадики, а сионисты - забыли, кто для них Иерусалим построил. В знак вечной любви и уважения. На семи холмах, как две тысячи лет спустя - свою святую Москву. Златоглавую, как и Иерусалим. О чём обещают рассказать в новых российских школьных учебниках. Корректную инфу обещают, ноу факов, ноу фейков, на перфект рашен ленгвидже, чтоб родителям, которые за детей домзадания по арифметике не могут сделать, было понятно.
***
Но Хазария, цивилизация, Иерусалим - цветочки-незабудочки. Истинное наше геройство - зело поболе,мы ведьдаже Китаю перо вставили. Давно, за 7500 лет до ''Градов'', ''Тополей'', ''Буков'' и прочих чудес природы. То есть, когда не было ещё ни России, ни Китая. А победа России над Китаем - уже была. И принуждение китайцев к миру тоже было. Потому что ''русский с китайцем братья навек''. Вот и носят теперь русские люди по своим городам и весям плакаты, на которых про эту победу всё, как было, прописано. И китайское шматьё носят. Как символ бесценного братского взаимодействия.
А умники, которые свои длинные носы везде суют и спрашивают, как могла Россия победить, если ее еще и в помине не было, пусть и носам обрезание сделают. И зарубят на них, на обрезанных: умом Россию не понять.
***
Не удержался я в раздумчиво-многозначительном жанре пенсионных воспоминаний. Поддался вдруг возникшим несоответствиям этому жанру. Вычеркнул, было, их, но решил: раз уж возникли - пускай остаются.
Виноват, если что.
*** Я часто вспоминаю маму Толика у её пианино, сделанном на ''Российской паровой фортепианной фабрике Братьевъ Дидериксъ''.
И странное, ещё не понятное нам, мальчишкам, выражение на лицах моей мамы и мамы Карена, слушавших, как она поёт:
...Я встретил вас и всё былое ....
И - слёзы на их глазах. Под портретом вождя на стене. . *** Слова этого лучшего, быть может, из всех русских романсов, как и слова о непонятной уму России, принадлежат корифею изящной словесности, который владел живыми душами - бессловесными крепостными.
Другу Пушкина и Толстого, Гейне и Шеллинга, ''классовому врагу'', ставшему классиком, поэту Фёдору Тютчеву. Написавшему не только ''Я встретил вас ...'' и ''Люблю грозу в начале мая ...'', но и, ещё в 1855-м, могучие строки о Самодержце Всероссийском. Звучавшие вполне современно и сто лет спустя:
Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, -
Всё было ложь в тебе, всё призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.
***
Крепко, с детства, сидит в нас наше, непреходящее - думать о Родине, о её людях. Желать им добра. Даже прожив почти полстолетия вдали от мест, где раздался наш первый крик, мы, ''зарубежные соотечественники'' - как теперь называет нас власть - начинаем день с чтения российских новостей.
Как начинали всегда.
И повторяем гоголевское: ''Русь, куда ж несёшься ты?'' И не слышим ответа.
По-прежнему. . Прав был ''классовый враг'' Тютчев. Умом Россию не понять.
Комментарии
Талантливое свидетельство
Прекрасный документ недалёкого прошлого, написанный талантливым свидетелем. Очень зримо, кинематографично и эмоционально.
Добавить комментарий