Ночью, проснувшись, уже не возмущаясь и не огорчаясь бессонницей, он выпивал чашку чая с молоком и потом спокойно читал, пока сон не настигал его, словно нахтингал-разбойник, и не утаскивал в свою пещеру, где начинался хоровод снов, составленных из прочитанного накануне, вплоть до оживших авторов, никогда не виденных и даже уже и умерших, из обрывков или цельнокупных мыслей, возможно, философских, которые произносил он с расстановкой, часто на берегу притихшего от изумления океана, или из персонажей, незнакомых или пришедших из уже виденных снов, и тогда он мучительно вспоминал во сне те сны, в полной уверенности в их действительности, как вот с этой женщиной, опять приснившейся ему, – спокойной, улыбавшейся, наклонявшейся к нему доверительно, они сидели за столиком на веранде дома, летом, и он с удивлением обнаруживал, что ее платье – совсем короткое – похоже скорее на старомодный начала двадцатого века купальный костюм, а он сам был обернут в пляжное полотенце, и она хотела войти в дом, и он пошел следом, его руки был заняты чашкой и кофейником, полотенце упало, он сделался голый и стеснялся, а она обернулась и смотрела вопросительно, не понимая, почему он медлит и совсем не удивляясь его обнаженности, не относясь к ней никак, и он вспомнил, что они были однажды близки, они устроились тогда на берегу озера, над водоемом, он мучительно вспоминал, где и когда, и как ее звали, и если звали тогда, то и сейчас, разумеется, ее зовут так же, ее сейчас и нужно позвать, чтобы она вышла из дома немедленно, потому что начинается землетрясение, он видел его, земля вздымалась и опадала, словно под ней, как под ковром, продвигался огромных размеров крот, ее имя было напечатано в книге, которую он держал в руках и лихорадочно перелистывал, стараясь успеть найти имя и прокричать вглубь дома, и наконец он увидел огромные буквы посередине страницы и прочел вслух: ОЛАТУСТРА. В дверь постучали, и, просыпаясь, он сообразил, что стучат как в театре перед началом пьесы – впрочем, теперь все реже, об этом надо договариваться с режиссером, – сначала частым стуком, а потом три отдельных удара. Открыв глаза, он думал об этом стуке, приснился ли он или был настоящим, поскольку дверной звонок давно испортился, и он без него прекрасно обходился. Время шло, и если кто-то и постучался в самом деле, например, курьер или нарочный, то давно уже ушел, не дождавшись ответа. Он лежал, перебирая в памяти перипетии сна.
Здесь скоро будет свадьба. А пока по обе стороны сцены на не покрытых скатертями столах лежат Он и Она. Мертвые. Фердинанд отравил свою Луизу, подсыпав мышьяку в стакан лимонада. А услышав от умирающей, что она невиновна, сам допил остатки отравы. Вопрос был решен с помощью яда. Очень современно. Современно и то, что двое любящих оказались разъединены, лежат в разных концах сцены... И последний штрих. Перед свадьбой, которая вот-вот должна грянуть там, где только что свершились убийство и самоубийство, звучит голос по радио: это очередной политик (герцог?) обращается к своим подданным с фальшивой речью. Разве это не современно?