Незаметно промелькнуло 140-летие Петра Людвиговича Драверта (ударение на последнем слоге; его предки были не из Германии, а из Франции). Помню, с каким уважением говорил о поэте и сборщике метеоритов лично его знавший Л. Н. Мартынов. В биографии Драверта одна деталь поразительна: суду над ним и сибирской ссылке (в итоге определившей судьбу и благодетельной для творчества) способствовал родной отец, прокурор... Остальное - в моей заметке для антологии. Там же несколько стихотворений Драверта. По крайней мере одно из них ни в коем случае не заслуживает забвения - "Якутские мотивы" ( с сибирским ударением на последнем слоге в в слове "юрта").
* * *
ПЕТР ДРАВЕРТ (4(16).1.1879 г., Вятка — 12.12.1945 г., Омск). Потомок пленного наполеоновского солдата, оставшегося в России, сын судебного деятеля (председателя Вятского окружного суда, позже — Казанской судебной палаты). По материнской линии — внучатый племянник Е.П. Ростопчиной. Окончил 2-ю казанскую гимназию, затем естественное отделение физико-математического факультета Казанского университета (1899–1912). В 1901 г. учеба была прервана — Д. отчислили из университета за участие в студенческих волнениях, но вскоре восстановили. В Казани Д. возглавлял студенческие организации эсеров, выезжал по заданиям партии на Урал, а во время революции 1905 г. выступал на студенческих митингах с антиправительственными речами. 16 октября водрузил красный флаг над зданием университета. Но своим ходом шла и научная работа Д., он участвовал в экспедиции университета в Забайкалье (1903). Его первые статьи по геологии были опубликованы еще в 1900 г.
Первая книга стихов Д. «Тени и звуки» (Казань, 1904). была слабой и подражательной. В юности он испытал влияние Фофанова, а также Бальмонта и Брюсова. С годами стихи стали неизмеримо лучше, но некоторая зависимость от бальмонтовской ритмики и брюсовской риторики до конца не прошла. Существенно, однако, то, что и в самых ранних стихах Д. был певцом своей темы, был оригинален принесенным в поэзию доподлинным местным колоритом. Некоторые стихотворения возникли под впечатлением Забайкальской экспедиции. Конечно, и до того было немало российских стихов о Сибири и ее аборигенах, но все это было данью запоздалому романтизму, писалось несколько отстраненно и поверхностно, основывалось на обрывках фольклора. Но Д. сам жил жизнью туземцев в их юртах и чумах.
В начале 1906 г. Д. был сослан под гласный надзор полиции в Якутскую область. По пути к месту ссылки писал революционные стихи. Будучи ссыльным, он участвовал в геологических экспедициях (в частности, к устью Лены), а между тем публиковал в сибирской периодике очерки по истории и природе края, а также свои стихи и художественную прозу. В 1908 г. в Якутске вышла вторая книга стихов Д. «Рабы мгновений». В 1910г. Д. переехал в Томск, где издал свой третий сборник «Под небом Якутского края», в который вошло несколько замечательных стихотворений о жизни якутов, эвенков, остяков (хантов), самоедов (ненцев), нивхов. Д. окончательно определился как поэт прежде всего Сибири. Книга была замечена столичной и сибирской критикой. В 1912–1918 гг. Д. жил в Казани и до самой февральской революции находился под негласным надзором полиции, подозревавшей его в связях с РСДРП. На государственную службу он не поступил, враждебно относясь к режиму, и средства к существованию добывал литературным трудом. Постоянно печатался в газете «Камско-Волжская речь». Издал «Стихотворения» (1913). С 1918 г. жил в Омске, где стал очевидцем событий гражданской войны. В 1923 г. в Новониколаевске вышла лучшая прижизненная книга Д. «Сибирь».
И учеба у символистов, и путь скитаний родник Д. с Николаем Гумилевым, испытавшим в Африке ту же неодолимую страсть, которой вдохновлены сибирские стихи Д. (Правда, Д. в скитаниях своих был не конкистадором, не колониалистом, а высоким рационалистом.) Есть некоторое сходство и с творчеством другого акмеиста — Михаила Зенкевича. Многие стихотворения и Д. и Зенкевича можно смело отнести к «научной поэзии», провозвестником которой в России стал Валерий Брюсов. Д. писал на космические, геологические, этнографические, биологические темы и казалось, что его стихи составляют некое единство с его же научными исследованиями. И поэзию Д., и его вклад в науку высоко ценили В.И. Вернадский и К.Э. Циолковский. В переписке Д. состоял с биофизиком А.Л. Чижевским, также писавшим талантливые стихи. В советское время Д. занимался, главным образом, научной работой, а поэзией — время от времени. Ему был поручен сбор метеоритов по всей Сибири и Дальнему Востоку. В памяти знавших Д. остался образ честнейшего человека и благородного подвижника науки. Мемуарная и биографическая литература о Д. обширна. Д. — автор нескольких блестящих стихотворений, присутствие которых необходимо в поэтических антологиях. Конечно, многие его стихи — среднего уровня, и все же Д. принадлежит несомненное первородство. Особенно важен был его опыт для того поколения сибирских поэтов и литераторов, к которому принадлежал Вивиан Итин, Леонид Мартынов и Сергей Марков. Каждый находил свое: Мартынову была мила идея «научной поэзии», он знал наизусть «Космический лед» Д.: «В пространстве мировом, среди метеоритов / Обильных никелем, железом, как руда, / Среди загадочных, чужих для нас хондритов, / Извечно носятся, блуждая, глыбы льда. / Сложившись в агрегат кристаллов тригональных, / Противоборствуя невидимым волнам, / Они бегут в своих кругах астральных, / Пока неведомых и недоступных нам…» (удивительно в этих стихах преображение лирической интонации величественным и предапокалиптическим утилитаризмом). Сергей Марков охотно повторял сюжеты Д.: письмо собаке, открытие нового элемента периодической системы, которому дается название, связанное с географией и т.д. В стихах Д. прозвучало ставшее с тех пор обычным для сибирской поэзии сочувствие к ссыльным разного происхождения: «От старого гетто оторвана ты / Для нового долгого плена / В стране, где молчит вековая тайга, / Где дремлет застывшая Лена» («Еврейской девушке»). Поэт не мог не видеть убожества сибирской будничной жизни, протекающей среди великолепия первозданной природы: «Оплывшие свечи и бледные лица, / Прикованный к шахматам взгляд, / А в окна сияние ночи струится, / Узоры на стеклах горят. / Короткие возгласы. Сжатые звуки. / Морщинисты хмурые лбы. / А в небе вздымаются красные руки, / Пурпурные ходят столбы…» («Под сполохами»). Но именно в сибирской глуши рождались отроческие мечты о южных краях. Это уже тема сибирского прозаика Всеволода Иванова — «В Индию, в Индию наша дорога! / Сердце, горячее сердце, молчи…» Есть определенное сходство с сибирскими пейзажными зарисовками Д. и у тех стихов, которые Николай Заболоцкий написал о Сибири, вернувшись из лагерей. Необходимо здесь оговориться, что описания природы у Д. были не просто «зарисовками». Была ведь в них и своеобразная натурфилософия: «А остров плавучий, скрываясь / В пыли золотой горизонта, / Утратил свои очертанья, / И темным пятном растворялся / В померкнувших северных далях… / И, взглядом его провожая, / Я думал о скорбных блужданьях / Души одиноко-творящей» («Пловучий остров». 1910).
Танец тунгусóв
Желтеют в просветах ветвей урасы .
Танцуют, сомкнувшись в кольцо, тунгусы,
Кружась на поляне широкой,
И бьется в груди столетних дерев
Унылый, протяжный и страшный напев —
Эхекай-охокай!..
Неведомы тайны умчавшихся снов.
Певцам непонятно значение слов,
Прошедших чрез долгие годы;
Но вызваны ими из глуби времен
Вожди позабытых могучих племен
Суровой природы.
Уходят в движении солнца часы.
Ритмично ведут хоровод тунгусы
Под чашей лазури глубокой,
И с ними невидимо сонмы теней
Несутся в кровавом мерцаньи огней.
Эхекай-охокай!..
До корня примята ногами трава.
Туманятся взоры; болит голова;
Уставший кольцо покидает.
Но в тесном сплетении дружеских рук
Смыкается снова танцующих круг.
И хор не смолкает.
Мокры эттербезы от капель росы.
Но все еще в пляске идут тунгусы
Навстречу заре красноватой;
И предки их вместе с живыми поют,
Найдя в заколдованном кругу приют: —
Эхекай-охокай!
Томск, 1911
Из якутских мотивов
От моей юрты до твоей юрты
Горностая следы на снегу.
Обещала вчера навестить меня ты, —
Я дождаться тебя не могу.
От юрты твоей до юрты моей
Потянул сероватый дымок:
Ты варишь карасей для вечерних гостей,
Я в раздумьи сижу одинок…
От моей юрты до твоей юрты
Горностая следы на снегу.
Ты, пожалуй, придешь под крылом темноты,
Но уйду я с собакой в тайгу.
От юрты твоей до юрты моей
Голубой разостлался дымок.
Тень собаки черна, а на сердце черней,
И на двери висячий замок.
Казань. 1914
* * *
Самоедскую девушку с круглым лицом
Подарю я, в знак дружбы, ножом и кольцом.
Знаю: если полюбит она, —
Выпьет чашу со мною до дна.
Я пойду в ее, дымом пропитанный чум,
Где не слышен ни фабрик, ни города шум.
Скажет тихо с порога: «Войди»,
Знаю, — буду у ней на груди.
И хотя не к своим я пришел очагам,
Здесь не выдадут гостя для плена врагам.
Святы тундры законы для всех,
Грех измены — неведомый грех.
Ах, остаться бы тут до конца, навсегда
И водить тонконогих оленей стада,
Серебристую нельму ловить
И на лыжах по насту скользить.
Самоедская девушка! Доброй рукой
Полог ветхого чума скорее закрой:
Сердце страстью забилось, избывши беду,
От тебя не уйду!
Бухта Находка. 1915
Четыре
Она мне сказала так ясно и четко,
Прощаясь надолго со мной:
«Я вас не забуду — и жду самородка
С верховьев Реки Золотой».
Другая, желая в дороге успехов,
Держа мою руку в своей,
Напомнила, чтобы кедровых орехов
Привез я на праздники ей.
А третья, волнуясь неотданной силой,
В глазах обещанье тая,
Шепнула: «Скорей возвращайся, мой милый,
И буду я только твоя…»
Я встретил четвертую… Россыпь хрустела,
Брусника меж кедров цвела…
Она ничего от меня не хотела,
Но самой желанной была.
1922. Омск
К СЕМУ ПРИМЕЧАНИЯ:
Ураса — летнее жилище тунгусов конического вида, крытая берестой.
Эхекай-охокай (здесь х произносится как латинское h) — древние слова, сопровождающие в пении танцы якутов и тунгусов; смысл их уже утрачен в народной памяти. О происхождении этой пляски в Олекминской округе существует следующее сказание. Однажды молодая якутская девушка возвращалась домой. Дорога шла мимо старого могильного холма, вершина которого еще озарялась розовым светом угасавшей зари. Вдруг девушка услышала доносившееся сверху пение и, взглянув на вершину кургана, увидела там тени мертвых, несущихся под этот напев в круговом танце.
Эттербезы — кожаная обувь.
Юрта — якутское(в данном случае) жилище. Якутские слова произносятся с ударением на первом от конца слоге.
Разумеется рисунок стихотворения "Четыре"заимствован Д. у Кузмина. И все же оно своеобразно, поскольку суровая Сибирь не похожа на эллинистический Египет у Кузмина — тонкость чувства, изящество, у Д. — печаль непосредственного переживания
