22-го октября день рождения Ивана Алексеевича Бунина. Ниже следуют обрывок моей заметки о нём для антологии (относящийся собственно к поэзии Бунина). А далее - мое небольшое стихотворение, которое, разумеется, ни для какой антологии не предназначается.
"Самые ранние его стихи были необычно хороши в те дальние годы общего упадка поэзии, когда юный Бунин вступал в литературу. «Грибы сошли, но крепко пахнет / В оврагах сыростью грибной». Эти строки девятнадцатилетнего Б. вдруг заставили встрепенуться Льва Толстого. Народнические стихотворцы с их штампованными возгласами о страдающем народе, никогда подлинного народа не знавшие, не чувствовали и природы. Путавшие овсюг с овсом и своими глазами не видавшие пшеничного колоса, они не ведалани красок, ни звуков русского леса, тем более не имели понятия о его запахах. «Так знать и любить природу, как умеет Бунин, мало кто умеет. Благодаря этой любви поэт смотрит зорко и далеко…» (А. Блок «О лирике»). Начинавший в кругу символистов, Бунин отошел от них и навлек на себя упреки: «Стих Бунина в лучших вещах отличается чистотой и ясностью чеканки. Но, если так можно выразиться, это — ветхозаветный стих. Вся метрическая жизнь русского стиха (нововведения Бальмонта, открытия А. Белого, искания А. Блока) прошли мимо Бунина». Пожалуй, Брюсов не до конца прав: в бунинских стихах начала века все же ощутимо некоторое воздействие «новозаветного» стиха, и это, прежде всего, именно брюсовское влияние. И все же, куда чаще на современников влиял сам Бунин, символисты расхватывали его находки (очевидно, например, что «Вольные мысли» Блока возникли под впечатлением бунинских белых стихов). В конце концов учителя у Б. и модернистов первых поколений были общие, и Полонский, и Фет, и А.К. Толстой были и ему и им одинаково дороги. Но его связь с классикой была прочней; все же Б. был ее прямым продолжателем, а они и преобразователями, и в конце концов революционными ниспровергателями. Младшие поколения Серебряного века были к Б. еще враждебнее. Гумилев находил в его стихах только достоинства прозы. Но именно поэзия Б. оказалась для всей эпохи «контрольным рядом». Темы часто были общими: исторические, ориентальные. Бунин путешествовал не меньше, чем Бальмонт и Гумилев, в стихах которых о Востоке, пленительных и звонкозвучных, все-таки есть некая поверхностность. Но Бунин как будто проникал в самую душу еще неведомых стран, становился то буддистом на Цейлоне, то пламенным иудейским патриотом в Палестине, то убежденным мусульманином в арабских странах (количеством его исламистские стихи превосходят корпус христианских, которые иногда бывали не только православными, но и католическими). «Он пишет, как будто бы Христа не было!» — с ужасом восклицали Мережковские. Это не было так. Но все творчество Б. воодушевлено некой «всемирной отзывчивостью», которой так замечателен Пушкин. Безразлично, где писались те или иные стихотворения, источником все равно была память, и Бунин думал о русской уездной провинции, находясь на борту парохода в Индийском океане, и вспоминал Нубию на Лазурном берегу Средиземноморья. Что касается истории, то, пожалуй, все же больше всего его волновала русская, с которой ощутимей была кровная связь. Б. то живописал «край без истории», то создавал удивительные по красоте и силе образы русского прошлого. В прекрасном (и особенно значительном по условиям советского времени) предисловии А.Т. Твардовского к бунинскому девятитомнику, тонко анализируется бунинская ритмика, то связанная с тютчевской, то предсказывающая пастернаковскую. В оценке самого существа бунинской поэзии автор «Страны Муравии» все же был фракционен и субъективен, хотя искренне и любил Бунина и был благодарен ему за похвалу «Василию Теркину». Твардовский писал: «Наиболее жизнестойкая часть стихотворной поэзии Бунина, как и в его прозе, — это лирика родных мест, мотивы деревенской и усадебной жизни, тонкая живопись природы. Уже менее трогают стихи, посвященные темам экзотического Востока… хотя и здесь остается в силе редкостной выразительности бунинский язык». Глубочайшее о поэтике Б. сказано Владиславом Ходасевичем: «В сравнении с символистами Бунин как бы “ставит форму на место”; он снижает ее роль, не дает ей становиться частью содержания. Бунин, так сказать, отводит ей совещательную роль, тогда как символисты уравняли ее в правах с содержанием. Бунин не верит в то, что форма способна служить не только вместилищем мысли, но и выражать самую мысль, и тут он лишает себя сильного и важного оружия». Но далее: «… я не могу не воздать должного тому последовательному, суровому и мужественному аскетизму, которым Бунин подчинил свою поэзию… Бунин всегда шел по линии наибольшего сопротивления. Пусть я не разделяю многих мотивов бунинского самоограничения — все же я не могу не признать, что во многих он оказался прав». Вывод Ходасевича: «победителей не судят». Бунин, один пошедший против всех, оказался в итоге победителем. Как раскаленное огненное тело, проходящее сквозь слои атмосферы, он прошел сквозь пласты модернизма и, несмотря на ожоги и вмятины, остался собою. Не желая идти вровень с движением модернизма, он сомкнулся в своих поздних вещах с его высшими достижениями в стихах и в прозе. Расцвет его поэзии, конечно, относится к предреволюционным и революционным годам. Но совершенно нелепо утверждение, содержащееся в антологии «Русская поэзия Серебряного века. 1890–1917» (М. 1993): «С событиями 1917 г. странным образом совпало оскудение поэтического дара Бунина». Это соответствует советской схеме: дар писателя оскудел в эмиграции. Конечно, во второй половине жизни Бунин больше занимался прозой. Но и на дорогах изгнания им написаны такие величайшие шедевры русской классической поэзии, как «Петух на церковном кресте», «Встреча» («Ты на плече, рукою обнаженной…»), «Порыжели холмы, зноем выжжены…», «Только камни, пески, да нагие холмы…», наконец «Ночь» («Ледяная ночь, мистраль…»). Сначала была по достоинству оценена проза Бунина, значительно позже — его поэзия, и стало казаться, что она превосходит прозу. На самом деле, Бунин, как и Пушкин и Лермонтов, создал в русской литературе одинаково великие произведения и прозы и поэзии. Поэзия Б. необыкновенно жизненна и среди руин минувшего всегда веет какой-то вечной весной: «Была весна. Как мед в незримых сотах, / Я в сердце жадно, радостно копил / Избыток сил — и только жизнь любил»".
Михаил СИНЕЛЬНИКОВ
* * *
Как жил он, сохранив рассудок?
Спускался к морю и, сюжет
Обдумав на пустой желудок,
Приёмник слушал столько лет.
Глотал узвар какой-то клейкий,
Им запивая веронал.
Должно быть, сына от еврейки
При немцах в Грассе вспоминал.
Так влюбчив был, жену печаля,
Так дальнозорок был и зол,
И даже духоту мистраля
Сквозь слово русское провёл.
2016
