Этот вопрос снова встал на недавней программе «Наблюдатель», которую вела Фекла Толстая. Разговор шел о двух «Евгениях Онегиных», романе в стихах Пушкина, и опере («лирических сценах») Чайковского. В передаче участвовали две дамы (филолог и музыковед) и два господина (филолог и специалист по опере). Почему-то спорить захотелось именно с последними. Нет, нет, я не феминистка, к мужчинам отношусь ровно, и мои возражения связаны исключительно с содержанием их высказываний. Начну с филолога, Егора Сартакова, доцента МГУ.
По его мнению, в «Евгении Онегине» Пушкина главный герой совсем не Онегин. Кто же? -Автор, - отвечает доцент. В доказательство приводится статистика - больше текста в так называемых «лирических отступлениях», чем в рассказе об Онегине. Ой ли? Не подсчитывала, навскидку кажется, что это не так, хотя даже если и так, ни о чем это не говорит.
Кстати, не зря Егор Сартаков не употребляет общепринятый термин «лирические отступления». Если для него главный герой – сам Пушкин, то отступления становятся сюжетообразующими частями, рассказом о жизни автора. Она эта жизнь, конечно, просматривается в романе, но в том-то и дело, что все это ассоциативные «лирические отлеты», связанные с героем, чьи обыкновения во многом типичны для петербургской золотой молодежи и самого автора в послелицейские годы.
Позволю себе напомнить уважаемому участнику дискуссии, что образцом для пушкинского романа в стихах служил «Дон Жуан» Байрона (1819-1824, поэма не закончена в связи со смертью).
В письме к Вяземскому в ноябре 1823 года Пушкин пишет: «Что касается до моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская разница! Вроде Дон-Жуана». Словосочетание «дьявольская разница» можно употребить и при сравнении поэмы Байрона и романа в стихах Пушкина. Они разные по многим аспектам. Однако одно их сближает. Там и там образ автора отделен от героя. Герой сам по себе, автор сам по себе, а вовсе не так, как в ранних романтических поэмах Джорджа Гордона («Гяур», Корсар») и Александра Сергеевича («Кавказский пленник», "Цыганы"), где герой «списывается с себя».
В «Дон Жуане» Байрон испробовал новую форму, рассказывая о судьбе героя с момента его рождения, он использует все возможности для собственных, лирических или колких иронических замечаний. Мы не очень верим его «правдивому» утверждению, что «(он) видел сам недавно, как в Севилье/Жуана черти в бездну утащили» (пер. Татьяны Гнедич), не верим и в то, что автор хорошо знал отца Жуана, дона Хосе, и видел своего героя ребенком. Да и как поверить? Все же Байрон – человек из ХIХ века, «жуановский» век - ХYIII- пришелся всего-то на первые 12 лет жизни великого поэта и бунтаря (1788-1824).
В начале поэмы автор восклицает «Ищу героя!» - и выбирает Дон Жуана как самого одиозного... Получается, что, утверждая, что знал и Жуана, и его семью, он открыто издевается над читателями.
Еще раз повторю, что одно из открытий поэмы - то, что Жуан - не Байрон, хотя вся печальная история его родителей – отца-повесы и матери-ханжи, поразительно напоминает собственную семейную катастрофу Джорджа Гордона (жена хочет доказать безумие мужа, потом объявляет об его «дурных инстинктах», что провоцирует его травлю в обществе и приводит, хотя и не к смерти, как Дона Хосе, но к добровольному изгнанию до конца дней).
А вот отступления в поэме «прямым текстом» говорят о самом поэте, его обыкновениях, его мыслях, его литературных пристрастиях. Здесь они с Пушкиным сходятся.
В авторских отступлениях Байрона легко встретить мотивы пушкинских:
Тут и насмешки над коллегами из поэтического цеха (Вордсворт, Мур, Кольридж, а поэту–лауреату Саути досталось на орехи уже в Посвящении), и о ревнивых мужьях, и о веке, и о неверных друзьях, и об ушедшей молодости. И даже - вы не поверите - в поэме есть прощание с читателями и со своим твореньем, его начальными песнями, которые автор отпускает в самостоятельное плаванье. А еще есть письмо героини к Жуану – накануне его отъезда.
Пушкин и БайронPushkin_i_Bayron.jpg
Раз уж я взялась сравнивать - простите мне уход от темы, не зря же я перечитывала «Дон Жуана»! – скажу, что разница с романом в стихах Пушкина колоссальная.
Жуан – одинокий волк, дан вне среды и остается некой функцией. Онегин – герой из плоти и крови, герой своего времени, укорененный в нем, его «типичный» представитель, хотя и не нашедший в нем себя. А Пушкин следит за ним, вначале «захлебываясь желчью», потом констатируя безвыходность и безысходность его положения и находя объяснения его поступкам – как хорошим, так и дурным.
Пушкин начинает ему сочувствовать, он ему даже «нравится» - своей странностью и неприкаянностью (ведь его окружает злоба слепой фортуны и людей) – здесь автор с героем близнецы-братья. И пушкинские отступления в романе СОПРОВОЖДАЮТ жизнь героя, помогают дополнить его «типический» портрет, у Байрона же отступления связаны с героем по касательной, ибо обращены к реальному времени, отличному от «века Жуана», и к реальному автору, в то время как Жуан – миф, фантом, порождение поэтической фантазии...
Итак, если подвести некий итог: герой «Евгения Онегина», на мой взгляд, все же Евгений Онегин, а не автор. Это мы говорим о романе в стихах.
Но в опере Чайковского (а либретто к ней, как настоятельно утверждала музыковед, принадлежит вовсе не Шиловскому, а самому Петру Ильичу), акценты поставлены иначе. И я бы назвала ее истинным героем – Татьяну. Да и Онегин в опере совсем не тот многомерный персонаж, которого создал Пушкин. Возьмите разбор «Евгения Онегина» Дмитрием Быковым - и найдете в тех характеристиках, которые Дмитрий Львович дает Онегину, персонажа из оперы Петра Ильича Чайковского... Впрочем, я об этом уже писала.
Цветаева и АхматоваCvetaeva_i_Ahmatova.jpg
Теперь обратимся еще к одному утверждению. Его высказал уважаемый музыковед и знаток оперы Алексей Парин. Вернее, он пересказал утверждение одного знакомого петербургского «интеллектуала». Цитирую дословно. Когда Алексей Васильевич сказал, что «Евгений Онегин» гениальное произведение, «интеллектуал» сделал круглые глаза и спросил: «Кто тебе сказал?» Далее следовало: «Это очень легкомысленное, молодежное произведение, в которое случайно попали какие-то значительные вещи».
Скажу, что интеллектуал, по-видимому, не стал еще «всесторонне развитой личностью» и не воспитал в себе художественный вкус в той мере, чтобы расчухать «Онегина». Добавлю, что произведение Пушкина за время своего существования в русской литературе уже приобрело такую славу и такое признание, что может, подобно Венере Милосской, не обращать внимания на своих «отрицателей».
Что удивило, так это следующая фраза уважаемого музыковеда: «Очень интересно, что это совпадает с точкой зрения Марины Ивановны Цветаевой и Анны Андреевны Ахматовой». Тут я прямо рот раскрыла. О чем идет речь? Об «Евгении Онегине»? О пушкинском романе в стихах? Цветаева и Ахматова считали его «легкомысленным молодежным произведением»? Мне не послышалось? Пересмотрела этот кусочек передачи. Все точно. Стала рыться в книгах и смотреть на интернете. Нет ни у той, ни у другой подобных высказываний, да и странно было бы их найти...
Но у Алексея Васильевича было продолжение мысли: «Для Цветаевой фигура Татьяны определила всю ее жизнь. Для Ахматовой Татьяны не существовало. Это было вне ее интереса». Так речь все-таки не о романе, а о его героине? Если так, то здесь все гораздо «теплее». В «Моем Пушкине» Цветаева пишет об «Евгении Онегине», прочитанном ею в 6 (так!) лет, совершенно поразительные вещи. И уж раз, дорогие читатели, я переписала их себе в тетрадь, мне хочется, чтобы и вы вспомнили эти воистину поэтические строки:
(в 6 лет) «Мать ошиблась. Я не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и может быть, в Татьяну немножко больше) в них обоих вместе, в любовь...
Мадам де Сталь и КонстанMadam_de_Stal_i_Konstan.jpg
Но еще одно, не одно, а многое предопределил во мне «Евгений Онегин». Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая протягивала руку - и руки, не страшась суда – то только потому, что на заре моих дней... это на моих глазах - сделала / Татьяна/. И если я потом, когда уходили (всегда уходили) не только не протягивала вслед рук, а головы не оборачивала, то только потому, что тогда, в саду, Татьяна застыла статуей.
Урок смелости. Урок гордости. Урок верности. Урок судьбы. Урок одиночества».
И еще одно местечко, которое, наверное, не у меня одной застряло в памяти с юности – как завет:
«Да, да, девушки, признавайтесь первые, и потом слушайте отповеди, и потом выходите замуж за почетных раненых, и позже слушайте признания и не снисходите до них – и вы будете в тысячу раз счастливее нашей другой героини, той, у которой от исполнения всех желаний ничего другого не осталось, как лечь на рельсы».
Здесь Алексей Парин тысячу раз прав: Татьяна повлияла на всю жизнь Цветаевой, что прямо ею высказывается: «...не было бы пушкинской Татьяны – не было бы и меня».
Но остается Ахматова. Что она говорила об «Евгении Онегине»? Неужели, как тот «петербургский интеллектуал», считала его «легкомысленной и молодежной» вещью с редкими вкраплениями чего-то значительного?
Сомнительно. Вот посмотрела весь корпус ахматовских статей о Пушкине (поразительно глубоких и интересных!). Непосредственно «Онегину» в ахматовской пушкиниане (кроме стихов) принадлежит одна статья, именно: «Об Адольфе» Бенжамена Констана в творчестве Пушкина». В ней Ахматова впервые (!) обратила внимание на этот французский роман как на один из литературных предшественников «Евгения Онегина».
Во всяком случае, его герой Онегина явно напоминает.
И так эта ахматовская статья меня раззадорила, что я взяла – и, найдя на интернете «Адольфа», тут же его прочитала, благо он небольшой и вполне читабельный.
Два слова об авторе. Бенжамен Констан (1767-1830), родившийся в Швейцарии, учившийся в Баварии и Шотландии, фактически стал французским писателем и умер в Париже. Его «Адольф» был написан в 1807 и впервые был напечатан в 1815 г. в Лондоне и в 1816 в Париже. Перевел его на русский друг Пушкина Вяземский.
Пушкин ценил этот роман и включил «Адольфа» в цепь произведений, «в которых отразился век/и современный человек отображен довольно верно...».
В этом смысле Адольф и Евгений – порождения одного века. Но вот что бросается в глаза по прочтении. Да, Адольф чем-то напоминает Онегина, ибо в обоих «отразился век», оба не имеют определенной цели и сосредоточены исключительно на себе, оба чужды окружающему обществу. Но произведение Констана написано писателем-романтиком, который пытается передать читателям переживания героя, списывая его с себя.
В отношениях Адольфа с Элеонорой прочитывается собственный роман Констана с мадам де Сталь – вначале страстное влечение к женщине, не свободной от уз, старшей по возрасту (правда, мадам де Сталь была старше Бенжамена всего на год, а не на шесть лет), блистающей в свете; затем ее признание и обретение взаимности, и наконец его охлаждение и ее страдания, приведшие к смерти.
Все это происходит словно в безвоздушной среде, хотя счастливые любовники сменяют в качестве места проживания несколько стран – тут и земли Германии, и Чехия, и Польша. Ни одно из мест читателю не представлено, ни один из окружающих героев людей не дан объемно, их, этих людей, раз, два – и обчелся: отец Адольфа и богатый «покровитель» Элеоноры, но и они всего лишь бледные тени, «говорящие функции». Какое тут сравнение с «Онегиным», в котором Пушкин дал полнокровные картины светского Петербурга и русской деревни, показал своих героев в развитии, сделал их (во всяком случае, Татьяну), близкими и «понятными» читателю всех времен.
Но вернемся к Ахматовой. Не нашла у нее высказываний ни о Татьяне, ни об Онегине.
Разве что в статье о «Каменном госте» Анна Андреевна констатирует, что «у Пушкина женщина всегда права – слабый всегда прав». А посему «Пушкин бросает Онегина к ногам Татьяны», как князя к ногам дочери мельника. Прекрасное замечание, но к нашей теме впрямую не относящееся.
Впрочем, я придираюсь. Знаток оперы не обязан досконально знать литературу. Другое дело, что хочется «точности» в высказываниях. Но где же ее взять в мире, где стало привычным выдавать черное за белое, наводить тень на плетень, доводить рассказ о некой ситуации до абсурда. Впрочем, не будем о политике. Мои размышлизмы я назвала «Попыткой филологических изысканий», и их главная цель - поделиться с читателями чувством обретения и радости, испытанными мною при чтении прозы Цветаевой и Ахматовой, а также «Дон Жуана» Байрона и «Адольфа» Бенжамена Констана. Да живет чтение!
