В конце августа вдруг стало солнечно и жарко, как он любил. Ведь вырос в украинских степях, на просторах дикого поля. Фланировал по кисловодскому санаторию в белой шляпе с отогнутыми полями и щегольском белом полотняном костюме, купленном на развале в одном из французских городков, где сравнительно недавно гастролировал вместе с Линой Ивановной. Друзья удивлялись, как их выпустили из Советского Союза в турне по Европе и Америке (Потом выяснилось, что это было последнее их путешествие заграницу). В тот раз Лина Ивановна почти не пела. Что-то случилось с голосом. Впрочем, он объяснял ее частые простуды перед выступлениями обыкновеннейшим страхом сцены. И стоило столько учиться вокалу в Италии, чтобы потом так трусить перед каждым концертом?! Но даже когда она пела небезупречно (а такое частенько случалось), кто-нибудь из зала непременно подносил ей цветы. Уж очень мило она выглядела в этих своих воздушных платьицах, маленькая, ладная, яркая, ну, точно куколка.
Забавно, но во время этого их недавнего турне она спела в Париже французскую версию «Гадкого утенка» так провально , что зрители хихикали, а критики в рецензиях возмущались. Но белые лилии ей все же поднесли.
Он спускался с гористой санаторной тропы. Было еще очень рано, часов пять. В шесть у него была назначена встреча у коллонады главного корпуса с одной отдыхающей. Договорились вместе прогуляться в горы. Но ему не спалось, захотелось побродить в одиночестве, подумать, помечтать, что было для него новостью. Сентиментальных «мечтаний» он за собой давненько не замечал. Они познакомились позавчера вечером, 26 августа (день , который они потом будут отмечать) в гостиной санатория. Он вышел в гостиную после шахматной партии с профессором Боголюбским в тайной надежде, что ее тут увидит. Он ее уже давно приметил, но поначалу испытывал какие-то странные противоречивые чувства. Увидев в столовой санатория впервые (она тоже бросила на него робкий, ускользающий взгляд), он испытал нечто такое, что французы называют «ударом молнии» - какая-то неведомая сила пронзила его насквозь. Еще пламенея и недоумевая, он с опаской взглянул на Лину Ивановну, но та ничего не заметила, капризно отодвинув тарелку с яйцом, оказавшимся крутым. А она любила всмятку. Через несколько дней Лина Ивановна уехала в Москву к сыновьям. Кисловодск, в отличие от него, она не любила.
Его случайные встречи с этой девушкой были странными, возможно, виной стала близорукость, но она ему то нравилась, то нет. Лицо казалось то нежным и печальным, то грубоватым, почти вульгарным. Эти ее преображения его несказанно удивляли. Случайно он услышал, как кто-то назвал ее Ниной, и вздрогнул, - имя было для него значимым. Так звали его когдатошнюю невесту. Однажды все у той же коллонады главного корпуса он увидел двух прохаживающихся вместе молодых девушек, примерно одного роста, черноволосых и круглолицых. Ага, значит их две? Как в русской сказке, нужно было найти «настоящую». Он остановился у коллоны и, никем не замеченный, внимательно вгляделся: вульгарная оказалась Ниной, а другая…
Имени другой он не знал. Несколько раз они едва не познакомились, столкнувшись в холле , но оба почти одновременно, в испуге отпрянули друг от друга. И вот в гостиной, куда он по какому-то наитию вошел и остановился у рояля, она к нему подошла. В этой круглой гостиной с тяжелыми голубыми портьерами и обитыми синей плюшевой тканью стульями сидели отдыхающие. Все тут были или знакомы или почти знакомы, - в санатории собралась научная элита двух столиц. Но вот странность, с первого раза, с первого ее пустячного вопроса о его концерте, им обоим стало совершенно безразлично, что за ними наблюдают. Они об этом просто забыли, поглощенные общением. Он помнит, что испытал какую-то безумную, острую радость, когда она задала свой вопрос. Словно что-то сдвинулось такое, что мешало дышать.
Он сам подойти не смел - был женат, но дело было даже не в этом. Он был намного старше и не хотел показаться смешным. И вот она, как Татьяна, взяла на себя этот пудовый первый шаг несмотря на свою врожденную робость, жуткую стеснительность. На следующий день в письме к жене он написал, что познакомился в Кисловодске со своей поклонницей.
Она поклонницей вовсе не была. Не слышала прежде его сочинений. Вообще, больше любила драму, не пропускала премьер в Художественном. Но ему необходимо было с кем-то поделиться, хоть с Линой Ивановной. Он писал жене о «поклоннице» словно бы не всерьез, с юмором, и она не отнеслась к его знакомству серьезно. Да, ее звали Мирой. Это было почти единственным, что он запомнил из их путаного разговора в гостиной. Потом выяснилось, что сама Мира так волновалась, что не запомнила и вовсе ничего. Даже свое имя она произнесла таким тихим, срывающимся голосом , что ему пришлось переспросить.
- Мира,- повторила она , еще сильнее смутившись.
В имени был звук «р», который она не выговаривала. Но голос звучал приятно и не раздражал его привередливого композиторского слуха, и даже эта легкая картавость …Что-то она ему напомнила, очень жгучее и одновременно опасное, отчего он ездил в Кисловодск после своего возвращения в Советский Союз (это было второе его посещение южного курорта) со страхом, но и с каким-то юношеским волнением. Как перед тайным свиданием.
В Кисловодске, незадолго до революции, он жил на съемной даче своих знакомых – богатых промышленников Мещерских и всерьез увлекся их молоденькой дочерью Ниной. Она очень похоже картавила. И вообще, что за гадкий она была утенок! Во всех отношениях. Ужасный , переменчивый нрав! А внешность? Почти лилипутка, ему по пояс, черная, как жук, с жесткими курчавыми волосами! Ужас! Его мать, когда ее увидела, обомлела! Не такую, мол, я ждала невестку.
Успокойся, мама, все равно ведь ничего не вышло! Всем богатым буржуазным семейством отказали молодому нахалу, начинающему музыкальному гению ( о его гениальности твердила молва). А ему ее внешность чем-то нравилась, притягивала, пьянила. И эта картавость была мила, и сросшиеся сердитые брови. Он сам тогда все еще ощущал себя гадким утенком, хотя уже был почти знаменит. С юности стыдился своих желтых цыплячьих волос, чрезмерно высокой костлявой фигуры, нескладной походки, круглых очочков, которые приходилось носить из-за сильной близорукости.
Сколько они с Ниной тогда гуляли по окрестностям! И произвели вдвоем странное сочинение, не то неестественно длинный романс, не то моно-оперу, опередившую время. Нина написала текст по сказке Андерсена «Гадкий утенок», а он сочинил музыку. Они оба казались себе «гадкими утятами», в этом была их страшная тайна, их таинственное сродство. «Убейте меня!»- грустно и безнадежно вскричал Гадкий утенок, завидев прекрасных лебедей. И вдруг обнаружил … Да, да, увидел, что сам способен летать! Для того и писалось! Больше всего на свете он ценил миги преображений!
… Он шел по легкому утреннему холодку. На дорожках никого не было. Анютины глазки на клумбах и магнолии вдоль тропинки его радостно приветствовали. Какие-то неясные мысли об этом неожиданном знакомстве вертелись в голове. Позавчера в гостиной он зачем-то спросил ее отчество. Она сказала, что отца зовут Абрам, но она Александровна. Это второе, домашнее имя папы. А ее по паспорту зовут Мария - Цецилия, но бабушку звали Мира. И она взяла себе это имя.
На следующий день, обдумывая шахматную комбинацию, он внезапно понял, зачем нужны были все эти перестановки с именем. Не для того, чтобы скрыть опасную национальность, ведь имя Мира все равно было еврейским( а он за три года после возвращения из Америки понял, что государственный антисемитизм и при большевиках в России вполне процветал). А для того, чтобы что-то важное в себе определить. Найти свою «музыкальную» тему, как он это назвал. При всей внешней скромности эта девушка таила в себе тайную глубину.
Такая тоненькая, взволнованная, неловкая и ходит , как цапля или как балерина,- совершенно прямыми ногами ( Лина Ивановна, услышав в Москве его полуюмористический рассказ о новой почитательнице, будет всю жизнь твердить, что Мира была неизящной и ходила, представьте себе , не сгибая коленей! Деталь была взята из рассказа мужа, но тот просто обожал Мирину походку! Они оба ходили «странно», да он еще при этом любил вечеринки с танцами то в санатории, то в Доме ученых и тащил на них упирающуюся Миру)…
Ему было жаль, что Мира не присутствовала даже на недавнем концерте в московской консерватории. На нем Лина Ивановна пела «Гадкого утенка», его юношеское сочинение, написанное совместно с Ниной Мещерской в пору их тайной любви. И снова пела неважно. Вот уж кто никогда не был «гадким утенком» и не мог себя им представить. Всегда куколка, всегда светски оживленная на людях, и капризно недовольная дома. Такая буржуазистая пташка, любительница светских раутов и обожающих мужских взглядов. Ну, не получалось у нее преображение в лебедя!
Она лебедем петь начинала и им же заканчивала. Строптивым , красивым и порой злобно шипящим лебедем! Но ей все равно достался букет. И все ее потом хвалили, кроме его друзей-музыкантов. Он стоял красный (в тот день после концерта у него поднялось давление) и радостно улыбался. Так их и засняли вдвоем после концерта, улыбающихся, - его, композитора и дирижера, и ее, певицу, красавицу и жену знаменитости. Но ведь Мира, хотя и не была на концерте, видела в санатории его жену. Видела, какая она красивая. Испанка с польской кровью. В России издавна ценятся испанские и польские дамы…
…Спросив имя, он впервые тогда прямо взглянул на Миру, которая стояла , опустив черноволосую голову. Но стояла, а не уходила, хотя видно было, что ей очень неловко. Все в гостиной на них пялились. И тут его осенило - она же Гадкий утенок! Совсем дурнушка в сравнении с Линой Ивановной! Ростом несколько выше низенькой Нины. Пожалуй, повыше и Лины Ивановны, но та кругленькая, аппетитная. А эта - худюля, правда, очень стройная. И одета совсем не броско, в синенькое, простое, без изысков платье, точно гимназистка в форме. И лицо, - не улыбчивое и в ямочках, как у Лины Ивановны на светских раутах, а озаренное внутренним волнением, лицо, какое было, вероятно, у Татьяны Лариной или у Наташи Ростовой, когда они мечтали о любви. Боже, неужели ему снова так повезло! Неужели ему вновь послали его уплывшее некогда счастье? И все , все тогда окупается - это его безумное, с точки зрения американских друзей, да и русских композиторов – соперников - Стравинского и Рахманинова, в тайне завидующих его решительности, возвращение в «коммунистическую» Россию!
Его сюда неудержимо влекло, он мечтал о какой-то новой жизни, о новом вдохновении, которое его здесь непременно посетит. И Европа, и Америка с их размеренными «буржуазными» правилами и узкими «денежными» интересами ему давно опротивели. Он хотел встряски! Но, вернувшись, кроме бурного эмоционального подъема, вылившегося в разнообразную музыку, он испытал и бесконечные сомнения, и стойкое предчувствие зловещей коды. Его терзали странные отношения с переменчивым вождем, то казнившим, то милующим, и уйма свалившихся житейских неприятностей. Но все, все тяжелое и мутное окупалось с лихвой встречей с этой тихой девушкой!
Он напишет сонату, где будет менуэт, медленный церемонный танец, который Мира с ним танцует. Он и она, люди со «странной походкой», «гадкие утята», непохожие на других. Танец, скрывающий безумное, жгучее, солнечное волнение, охватившее обоих…
Они тогда вышли из гостиной санатория на воздух, сделали несколько стремительных кругов вокруг главного корпуса, потом столь же быстро спустились в город. Он повел ее в недавно облюбованный закуток, где продавались восточные сладости. Его тут уже знали, буфетчица радостно заулыбалась.
Он накупил рахат - лукума и попросил положить в две нарядные коробки.
- Сергей Сергеевич, - обратилась Мира к нему, смешно и прелестно картавя. Он нетерпеливо поправил:
– Сергей. Обойдемся без отчеств.
- Уже поздно. Меня родители ждут,- в волнении сказала Мира .
– Подождут. Вы взрослая. Сколько вам лет, восемнадцать?
Он даже схватил ее за руку, чтобы не убежала, не улетела, как лебеденок, внезапно почувствовавший за спиной крылья.
- Нет, мне гораздо больше, уже 23 .
-Совсем старушка,- рассмеялся он, тщетно пытаясь вычислить в уме, насколько она младше. Не получалось. А ведь мог просчитать множество ходов в шахматной партии!
По дороге назад, не выпуская ее руки из своей, он узнал, что она студентка Литинститута, что сочиняет стихи и переводит их с английского, что хотела бы писать либретто для музыкальных спектаклей.
- Хороший либреттист - мечта моей жизни,- проговорил он, смеясь. - До встречи с вами самому приходилось мучиться. Беру вас в свои либреттисты. Согласны?
-Но вы же, но я…-, Мира совсем запуталась и вдруг сказала, подняв на него глаза , загадочно просиявшие в фонарном свете: - Согласна! Я согласна!
Мимо них в противоположном направлении проходила его соседка по столу - доктор каких-то наук. Ему показалось, возможно, сослепу или из-за сумерек, что она улыбнулась. Нельзя было не улыбнуться, так все у него с Мирой прекрасно складывалось! И вечер был таким теплым неспроста!
На самом деле соседка изумилась. Они казались такими счастливыми и шли, взявшись за руки, так открыто и спокойно, словно это было в порядке вещей. Соседка знала, что он знаменитый композитор, видела его красавицу жену. А это кто? Какая-то студентка , да еще еврейка, привезенная в этот привилегированный санаторий отцом, ученым - экономистом. Но чтобы ходить за руку так открыто? Так сиять? Кто-нибудь ведь наверняка доложит его жене. Или напишет в самые высокие инстанции о разложении нравов в композиторской среде! Ясно, что он недавно вернулся из заграницы и ничего тут не понимает! Но какова девица! Небось, комсомолка!
Соседка жгуче завидовала. Таких сильных чувств она не испытывала уже лет… Сколько же? Да ведь и в юности - никогда!...
… Мыслей, чувств, воспоминаний было так много, что когда он издалека увидел появившуюся у колоннады девичью фигурку, он даже немного огорчился - чего-то самого важного не успел додумать. Он пошел, почти побежал к Мире своей нескладной походкой - руки двигались не в такт с ногами,- и это у композитора! И издалека ощущал тот ускользающий дивный аромат, который почувствовал еще тогда, в гостиной. Едва ли духи были французскими, но они словно специально создавались для его придирчивого нюха…
…А Лина Ивановна «Гадкого утенка» больше ни разу не исполняла. Нет, неправда, однажды спела. Но это было как бы в другой жизни, которая не в счет. В лагере в Абези, где она участвовала в художественной самодеятельности, мотая непомерный срок. И за что? За пропажу каких-то листочков, которые она переводила для военных целей! И все понимали, и следователи, и конвоиры, что никакая она не шпионка, капризная маленькая женщина с ломким голосом, жена известного композитора. Но тогда он уже от нее ушел и даже, как после возвращения она узнала, женился на этой своей иудейке, которая ходила, «не сгибая коленей». Слышите? Ха-ха, ходила, не сгибая…
Она хохотала немножко наигранно, разглядывая себя в многочисленных зеркалах вдоль стен своей московской квартиры. В лагере зеркал не было. И возле зеркал на лаковых столиках лежала дорогая косметика, которой там тоже не было. При Хрущеве Лину Ивановну полностью реабилитировали, и она даже сумела отсудить у Миры часть имущества, завещанного той умершим мужем. А потом, оказавшись за границей, вернулась, наконец, в тот мир светской жизни , приемов, раутов и концертов, посвященных ее мужу - композитору (Миру она настоящей вдовой не считала) , для которого была создана.
Но тогда, до всего этого, сыновья прислали ей в лагерь ноты «Утенка» , и местный пианист, бывший концертмейстер Большого театра, его за один день разучил. Да еще говорил, что безмерно счастлив такой удаче. А она не стала ничего повторять, чтобы не расстраиваться, - все равно голоса уже никакого не было. Из-за жутких здешних морозов и на нервной почве. Одна из заключенных, с которой они вместе убирали барак и выносили помои, смастерила ей из белой бумаги два небольших крылышка. На большие не хватило материала. Лина Ивановна спрятала руки с крылышками за спиной. Пела почти беззвучно, невнятно , высоким надтреснутым голоском, закрыв глаза и немного откинув голову. Зато аккомпаниатор вовсю наяривал , наслаждаясь зкспрессивной музыкой.
- Убейте меня!»- вдруг выкрикнула она так отчетливо и горестно, что задремавший было конвоир проснулся и удивленно уставился на поющую Лину Ивановну, коротко остриженную, с обиженными складками вдоль губ, неузнаваемую для тех , кто помнил ее на воле. И тут она взмахнула белыми крылышками и словно взлетела. И зал , набитый заключенными, облегченно вздохнул и разразился аплодисментами…
…А в кардиологическом санатории «Подлипки» под Москвой, где Сергей и Мира отдыхали весной 1952 года, за год до его внезапной смерти, он ненадолго словно ожил, забыв обо всех постигших его невзгодах. О предательстве консерваторского друга юности, запрете на исполнение произведений, в которых нашли «формалистические извращения», о двух своих инсультах, о трагических смертях ближайших соратников - великолепного Мейерхольда, как боязливо шептались, расстрелянного в тюрьме, и талантливейшего Эйзенштейна, не выдержавшего травли… Но было и другое. Ведь было же! Все, все, что он писал вместе с Мирой, искрилось радостью и вдохновением. Все было освещено безумным пыланием любви, тайны, волшебства, начиная с искрометного «Обручения в монастыре» и кончая фольклорно-многоцветным «Сказом о каменном цветке».
Сидел на скамейке, почти по - зимнему экипированный Мирой в шляпу и пальто с поднятым воротником, но все еще с претензией на элегантность, и играл в огромные деревянные шахматы, стоявшие на столах вдоль аллеи у каждой скамейки. Желающих поиграть было много, несмотря на ветреный день. Зеваки толпились у каждой доски, делая отрывистые замечания. Его напарником оказался пожилой еврей, занимающий какой-то важный пост в министерстве финансов. Тот взглянул вслед удаляющейся в санаторный корпус Мире и промурлыкал невнятно , чтобы толпящиеся возле зеваки не услышали: «Излучает тишину. Вам все ж - таки исключительно повезло, особенно если иметь в виду вашу профессию. Должно быть, многое ей посвятили?"
- Начал посвящать еще до знакомства,- рассмеялся он.- И даже, кажется, до ее рождения!
Финансовый работник не выразил удивления, словно ждал такого ответа, но воспользовался заминкой композитора и сделал точный ход, так что партию с трудом удалось свести к ничьей.
Когда Мира его уводила в корпус, он неожиданно спросил, какими духами она душилась ну тогда, в Кисловодске. Мира была озадачена, разве были какие-то духи? Но потом вспомнила, что папа привез ей из командировки в Болгарию малюсенький флакончик розового масла, а она взяла его с собой в Кисловодск и по капельке утром терла им за ушами.
- Восхитительный запах!- воскликнул он, взволнованный воспоминаниями, - Тонкий, почти исчезающий, а я его ощущал на большущем расстоянии. Давай еще прогуляемся по парку, все же весна. Скоро листья появятся на здешних липках.
Они шли по мокрой от вчерашнего дождя тропинке молча, держась за руки, как когда-то в Кисловодске. И он думал, что все навалившиеся несчастья, все притеснения диких невежественных чиновников, зачисливших его в «гадкие утята» советской музыки, и даже сама смерть, дыханье которой он в последнее время явственно ощущал, - это все неправда, все внешняя шелуха, все обман чувств. А настоящая жизнь - это их с Мирой бесконечный лебединый полет под торжественно - ликующие звуки менуэта и дурашливые инструментальные выкрики, за которыми таятся жгучие вопросы к вечности зрелых его сочинений…
___________
Оригинал: Слово\Word, №99 • 13.09.2018
Добавить комментарий