Было далеко заполночь, когда Надежда Андреевна вошла в вагон-ресторан. Редкие вспышки станционных фонарей мелькали в темных окнах и отражались на хромированных ободках ламп, стройным рядом поселившихся под потолком. Дружной дробью постукивали стыки рельс, передавая друг другу эстафету. Иногда, где-то очень далеко, будто на другом краю земли, гудел протяжный ночной гудок локомотива, напоминающий о присутствии себя любимого.
Вагон-ресторан был пуст и неуютен. В самом конце вагона горел тусклый свет и был слышен звон посуды, изредка прерываемый знакомыми напевами из современных радиохитов. Эти радиохиты каждый раз вызывали отвращение у Надежды Андреевны, потому здесь она была гостем не частым. Аккуратно двигаясь между столов, Надежда Андреевна прислушивалась к настроению звона посуды, который становился все громче и не сулил ничего доброго. Но, это был единственный шанс для Надежды Андреевны, и она была готова на все. Поезд подскочил на стрелке, затрясся нервной дрожью и заскрипел всеми тысячами металлических и неметаллических деталей, из которых был сделан. Стрелка хорошо была известна Надежде Андреевне, – это был своего рода знак, что пора торопиться. Она еще раз проиграла всю будущую сцену в голове, хотя четко знала, что ничего в ее голове придуманное, в жизни не становится явью. Надежда Андреевна посмотрела в окно. Сквозь темноту она научилась угадывать скорость поезда, и сейчас скорость быстро падала, намекая Надежде Андреевне, что надо действовать. Она завернула за желтую дверь с надписью «посторонним запрещено», и взгляд ее остановился на огромной, широкой спине в белой футболке. Футболка была насквозь мокрая и источала неприятный запах, который распространялся на все маленькое отделение кухни.
– Ритка, – чуть слышно сказала Надежда Андреевна, топнув при этом ногой, чтобы как-то обозначить свое присутствие.
На это, чуть слышимое «Ритка», обернулась толстая женщина, в малиновом фартуке и с огромной бородавкой на одном из многочисленных подбородков. Каждый раз Надежда Андреевна пыталась сосчитать эти подбородки, но что-то ее всегда отвлекало от этого важного занятия.
– Ах Надька, напугала дура. Я из-за тебя так всю посуду побью.
Заскрипели, запищали тормоза. За окнами началась настоящая светомузыка из станционных огней. Надежда Андреевна заволновалась:
– Ритка, милая. Выручай! Продай бутылку, а?
– Я бы может и продала, раскупили все давно.
– Ритка, я знаю у тебя в загашнике есть. Продай, а...
– Ты глухая? Я же тебе сказала – нету. В одиннадцатом какая-то пьянка глобальная. Все скупили...
Действительно, разговор с Риткой происходил совсем не так, как Надежда Андреевна себе его представляла. Обычно Ритка срывалась на истошный крик, мучительную матерную брань, которую не каждый выдержит, топала своими опухшими ногами, но быстро продавала то, о чем ее так настойчиво просили. Видимо водка действительно закончилась, раз Ритка вошла в глухую оборону. Однако у Надежды Андреевны выбора не было. Она решила, во что бы то ни стало достать так необходимую ей, бутылку. Даже если Ритка попросит за это золотые и бриллиантовые горы.
– Ритка...Риточка. С меня помада. «Макс Фантом». Американская Ритка!
– «Макс Фактор», дура.
– Ритка, продай, а? Одной бутылкой меньше, одной больше.
Ритка глубоко вздохнула, и, медленно, глядя прямо в лицо Надежде Андреевне, проговорила:
– Что я буду продавать клиентам с одиннадцатого? У меня между прочим три рыла дома, которых кормить надо. Сережа так работу и не нашел.
– Да я твоему Сереже десять таких бутылок куплю.
– Ишь еще чего вздумала, чужого мужика поить! Хрен тебе дорогуша. Помадку свою себе знаешь куда засунь.
И Ритка смешным жестом показала, куда надо засунуть помаду. Надежде Андреевне захотелось реветь горькими слезами и бить Ритку по ее потному, жирному лицу. Но Надежда Андреевна никогда не била людей, и не умела их бить. В детстве Надежду Андреевну нещадно колотили отец и брат. Оба прожигали жизнь на самом дне бутылки и не церемонились со своими дамами. Поэтому сначала померла от побоев мать Надежды Андреевны, а следом за нею, от тех же самых побоев, в могилу шагнула жена брата, измученная в довесок его изменами и шантажом. Надежда Андреевна, перед тем как покинуть отчий дом, получила свою порцию пьяных тумаков, которые покрыли ее нежную кожу фиолетовыми и желтыми пятнами. До тридцати лет она вздрагивала от каждого неаккуратного движения ее собеседника, чуя в нем непредсказуемую скрытую опасность; умудрялась избегать конфликтов на работе, где каждый день был наполнен недовольными и пьяными пассажирами плацкарта, возомнившими себя гостями европейского гранд-экспресса.
Надежда Андреевна все это время держала сжатую в кулаке пятисотрублевую купюру. Настало время для тяжелой артиллерии, настало время разжать кулак и протянуть Ритке в лицо измятую, мокрую синюю бумажку.
– Ритка. У меня вот пятьсот есть, больше пока дать не могу. В город вернемся, отдам.
Все это Надежда Андреевна проговорила скороговоркою.
– Я сказала нет. Вас таких за целый рейс тысячи, и все на один лад «Риитка, Риточка, Ритуулечка».
Надежда Андреевна глубоко вдохнула, посмотрела на лампочку, и, сдержав водопадный поток слез, четко произнесла главное заклинание, которое уничтожило и раскололо непробиваемую Ритку:
– Пятьсот сейчас. Пятьсот в городе. Тушь. Клянусь, в городе отдам. Итого тысяча с тушью.
– Заколебали вы меня, прости господи.
Ритка закрыла кран, вытерла мокрые руки об себя. В морозилке, которую открыла Ритка, – обыкновенная толстая баба хабалистого разлива, дослужившая до смотрительницы вагона-ресторана (своего уровня мечты), лежали шесть одинаковых бутылок водки, аккуратно уложенные штабелями. Надежда Андреевна не удивилась, потому что знала, что водка у Ритки есть. У Ритки мог закончится яблочный сок для изжоги, позавчерашний оливье для поноса, начатый кем-то жульен для ночных свиданий с туалетом, но водка, – водка у Ритки никогда бы не закончилась. Она с трепетом вынула бутылку, нежно сняла легкую изморозь рукой и протянула Надежде Андреевне.
– Держи. Но только спрячь, а то увидят, поползут сюда, как муравьи.
Надежда Андреевна засунула бутылку в рукав, хотела Ритку поцеловать, но та только отвернулась. Смятая пятисотенная купюра уже грелась в риткином кармане, ожидая своего скорейшего подселения в кошелек к своим таким же измятым братьям и сестрам.
Со смешно вздутым рукавом, служившим временным убежищем для ноль-семьдесят пять, Надежда Андреевна бегом бежала из вагона-ресторана. Машинисту оставалось недолгих сто тридцать метров, чтобы намертво приковать поезд к станции. Надежда Андреевна проявляла невероятные способности, пробираясь сквозь плацкартное царство сновидений, со свисающими ногами и руками, с отвратительными запахами и нечеловеческим храпом. Она слышала, как задела ногой стеклянную банку, и та по всей вероятности – лопнула, но Надежда Андреевна не остановилась. Она конечно остановится в любое другое время, но только не сейчас, когда бутылка обжигает холодом, и решается ее судьба-судьбинушка, – судьба взрослой, сорокапятилетней дамы, без высшего образования, с двумя задолженностями в банке, с частой мигренью и зубными болями в нижних восьмерках, с некрасивой родинкой на спине и потерянной связью с дочерью, рано покинувшей однокомнатную материнскую берлогу хрущевки-пятиэтажки. Поезд остановился.
Станция «Вилюково», где поезд делал свою плановую получасовую остановку, была редким захолустьем, куда модернизация остановочных пунктов от главной железнодорожной конторы страны еще не добралась. Платформа давно не отвечала требованиям безопасного передвижения пассажиров, была максимально низкой и более походила на протоптанную в поле тропинку. Станцию «Вилюково» можно было причислить к местам, где профессия стрелочника доживала свои последние дни. Во всей огромной стране ручные стрелки давно были переведены на автоматику, но только не в «Вилюково», которое находилось в подчинении района, ставшего известным благодаря самодуру-чиновнику, сумевшему поругаться со всем вышестоящим руководством. Чиновнику самодурство сошло с рук, но в наказание бюджет урезали больше, чем на половину, и оставшихся средств едва хватало, чтобы оплатить обучение чиновничьих детей, которые получали по второму высшему образованию в лучших университетах Москвы. Вилюково находилось на отшибе района, и никому до него не было дела. Вилюкинцы потихоньку умирали от запоев и инфарктов, благословляя своих потомков на тоже самое. Железная дорога давала основную работу небольшой части населения «Вилюково», тем, кто работать еще хотел и мог, – кто еще не совсем потерял рассудок от паленой водки.
Одним из таких счастливчиков был татарин Эдик, – потомственный путевой обходчик. Эдик считался правильным алкоголиком, человеком, который вовремя пьет и вовремя умеет остановиться. Но так, чтобы остановиться навсегда, Эдик, конечно, не умел. Его отец-обходчик всю жизнь проходил в оранжевой жилетке и не снимал ее даже дома, а иногда и вовсе в ней спал. Отец Эдика погиб, когда сыну было восемь лет, уснув пьяным на рельсах длинной кривой перед въездом на станцию. Груженый товарняк протащил отца несколько километров, и если бы не жилетка с номерным знаком, его еще долго не могли бы опознать. Вскоре после этого скончалась и мать Эдика, утонув пьяной в реке, купаясь на рассвете со своим любовником-пчеловодом, носившим рубашку наизнанку. За это в «Вилюково» его прозвали «шиворот-навыворот». Пчеловода потом посадили за продажу государственных ульев, а Эдика забрала к себе тетка Ника (Вероника). Эдик был холостяк. В квартире тетки Эдику отвели самую маленькую комнату, окна которой выходили аккурат на станцию, и Эдик мог по гудкам опознать каждый, прибывающий поезд. Стены комнаты были увешаны выцветшими плакатами забытых псевдо звезд из 90-ых: здесь Наталья Орейро нежно подмигивала глазом, приглашая к себе в Аргентину; еще худой Сережа Жуков из группы «Руки Вверх» пытался сделать умное лицо; вечно молодая группа Scooter в верхнем углу стены рекламировала свой новый-старый альбом. Под чугунной батареей стояла бутылочная армия Балтик-семерок, во главе с литровыми водочными генералами, сплошь покрытыми вековой пылью. Убираться в комнате Эдик не любил, а тетя сюда не заходила уже несколько лет. Еще у Эдика в трехлитровой банке жила полевая мышь. Ее Эдик нашел под старыми рельсами у склада, застрявшую в куске шланга. Мышка жалобно пищала, и это не могло не подействовать на уже подвыпившего Эдика. Как известно, пьяные гораздо сентиментальнее трезвых.
Эдик очень ждал этот ночной поезд, на котором работала Надежда Андреевна.
Надежда Андреевна ждала прибытие поезда не меньше Эдика. Перед ее прибытием Эдик обязательно брился, стриг ногти на руках и ногах, выдергивал редкие волоски из ноздрей. Надежда Андреевна это знала и ценила.
Бутылка водки, с таким трудом добытая ею, предназначалась Эдику, – потомственному обходчику. Ее он выпьет в могильной тишине своего склада, где хранился весь рабочий инвентарь. Как иногда хотелось Эдику, чтобы и Надежда Андреевна выпила с ним рюмашечку, сидя на промасленной шпале и щурясь от вечернего солнца. У шпалы всегда росла сочная земляника, перебивающая запах мазута.
Встречи их были короткими и резкими: поезд стоял в «Вилюково» двадцать минут, и Эдик спешил успеть все. Они закрывались в купе проводника, где Эдик кусал каждый ее палец, жадно нюхал волосы, сопровождал это все нечеловеческими рычанием и поцелуями; впивался в Надежду Андреевну своими крепкими рабочими руками, не хотел уходить и обещал броситься под ближайший товарняк. Она теряла с ним контроль времени, терялась сама; зажмуривала глаза и в ужасе представляла, как слышит их возню в купе весь плацкартный вагон. Они успевали уложиться в двадцать минут, – успевали сделать невозможное. И обстоятельства всегда благоволили им, в виде ночной стоянки поезда, когда весь вагон спал мертвым сном.
Сейчас Эдик и Надежда Андреевна стояли друг перед другом и молчали. Молчали под шипение тормозов и удары молотков по буксам. Это обходчики играли свою, суровую мужскую песню.
– Принесла?
– Принесла.
Он всегда так начинал разговор: не здоровался, не улыбался, переминался с ноги на ногу и все поглядывал в начало состава, где одиноко горел синей точкой маневровый семафор.
– Держи...
Надежда Андреевна протянула Эдику бутылку водки, завернутую в газету. Это чтобы Эдику не холодно было держать ледяную бутылку. Он, конечно, увидел это, – он заметил, но он не подал виду, что заметил. Бутылка провалилась в глубокий карман рабочей куртки, чтобы разбудить там горсть семечек и пачку сигарет «Космос». Эдик опять глядел вдаль на синий семафор, на постукивающих обходчиков. Надежда Андреевна смотрела на него, на его нерусский профиль головы, на его замасленные и грязные руки, на его манеру постоянно хлопать себя по животу, – и любила его сейчас. Любила и понимала, что любит. Здесь, на платформе забытой станции «Вилюково», этим двум людям не надо было ничего объяснять друг другу, не надо было строить драму, играть роли. Надежда Андреевна не могла больше ждать, – время шло, и скоро поезд тронется в путь.
– Пойдем, – тихо сказала она и кивнула в сторону вагона.
Как она была беззащитна сейчас, как трепетна в этом «пойдем». Эдик, – топорный и жесткий по натуре, сжимался весь внутри в комок. Слезы его были наготове, были готовы хлынуть мощным потоком из красных глаз и упасть на землю. Он вспомнил отца, вспомнил их поездки на рыбалку в дырявой плоскодонке; как он крючком зацепил большой палец отца, и был выпорот за это. Вот и мать пролетела перед Эдиком, – несчастная и прожившая жизнь зря. Эдик не хотел думать об этом.
– Станцию переводят на автоматику. Нашу ПЧ закрывают, а участок отдают под крыло райцентра.
Эдик знал, что говорил. Еще неделю назад на станции повесили приказ о расформировании путевой части станции «Вилюково». Дальнейшая судьба работников станции не была интересна руководству железных дорог, и многие были в отчаянии, не зная, куда девать себя дальше. Эдик себе места не находил, – он ничего больше не умел делать. Он знал всю жизнь только вот эти рельсы, этот трехкилометровый участок станции с тремя путями, выходными семафорами и покосившимися километровыми столбами, с длинной кривой при въезде, где трагически погиб его отец. Эдик понимал, что это конец, – финал его еще относительно молодой жизни. А конец здесь у всех был один – водка.
– Ничего страшного Эдик. Подумаешь, с кем не бывает. Поехали со мной?
Надежда Андреевна сама не знала, что говорила. Она не сможет прокормить их двоих. Погрязшая с ног до головы в долгах, она сводила концы с концами, сгорала на работе, никогда не конфликтовала с пассажирами, чтобы не дай бог не выгнали с работы. Был случай, когда Надежда Андреевна принесла переслащенный чай пьяному пассажиру, – огромному армянину с ужасным запахом изо рта. Армянин насилу затащил Надежду Андреевну в свое купе и наказал ее за чай. Даже тогда она смолчала, проглотила и не сказала начальнику поезда о случившемся. А через месяц взяла отгулы, пошла делать аборт и застряла в больнице еще на трое суток от потери крови и сил. Когда руководство узнало о случившемся, Надежду Андреевну вызвали к начальству и приказали молчать. Армянин имел какие-то серьезные связи наверху. А она и так молчала.
– Эдик, ты слышишь? Давай я заберу тебя с собой. Устроишься проводником. Будем вместе ездить на одном маршруте, а? Эдик, а?
Эдик молчал. Он не мог себя даже представить в роли услужливого мальчика, разносящего по вагону белье и чай, чистящего туалеты от бумаги и подметающего тамбур от окурков. Нет, конечно он не будет работать проводником. Может, попробовать найти работу в районном депо. Но там с позапрошлой весны тоже сокращения.
– Я никуда не поеду. Останусь здесь. А ты будешь приезжать.
В этот раз они не закрывались в купе. Когда пришло время прощаться, Надежда Андреевна поцеловала Эдика в щеку и виновато улыбнулась. Потом он помог ей подняться по крутым ступенькам в вагон, она подняла подножку поезда, и поезд быстро растворился в ночном тумане.
Они условились встретиться на обратном пути, когда Надежда Андреевна поедет пассажиром обратно домой. Через несколько дней, в назначенный час, когда вагон как и всегда в это время, спал, она вышла, закутанная в свой плащ на платформу. Платформа была пуста. Надежда Андреевна вытащила свою старую, кнопочную Нокию и посмотрела на зеленый экранчик: три минуты первого ночи. Она вслушивалась в любой шорох, впивалась глазами в силуэты на станции, – но ничего, похожего на Эдика не было и близко. Она не плакала, не металась по платформе и не звала на помощь. Она стояла ровно, даже смирно. Смотрела вдаль, где одиноко горел семафор. Надежда Андреевна кое-что поняла: этот семафор будет гореть здесь до тех пор, пока будут ходить поезда. Он горел уже очень давно, и страшно представить, сколько таких людских взглядов он видел на своем веку. Надежда Андреевна залезла обратно в вагон, тихонько пробралась на свою верхнюю койку и мгновенно уснула. Где-то очень далеко, будто на другом краю земли, гудел протяжный ночной гудок локомотива. Поезд тронулся, быстро набрал скорость и исчез со станции «Вилюково», как фантом. Одиноко горел семафор, освещая сказочным синим пламенем станционные пути. Был уже конец августа, и веяло прохладой. Природа готовилась к осени. И все было здесь так, как было много лет назад.
Таллинн, 2017
Добавить комментарий