I
На совещании отдела Тартаковского обсуждалась информация, полученная из воинской части, базировавшейся в районе сибирского города Колпашево. Утверждалось, что при наблюдении низкоорбитальных спутников радиолокатор обнаруживает сигнал ещё до того, как объект попадает в рабочую зону. Нереальность подобного явления была очевидна. Однако заказчик настаивал на тщательном изучении полученной информации, и Тартаковский, дабы угодить начальству, решил отправить в Колпашево кого-нибудь из сотрудников отдела. Удивительно, но это оказалась именно та воинская часть, в которой служил мой школьный товарищ Вася Маскаев, и я добровольно вызвался отправиться в эту дальнюю командировку.
Подружился я с Васей в пятом классе мужской школы № 439, находившейся на окраине Москвы в районе завода Фрейзер. До этого я ходил в школу в подмосковном посёлке, где мальчики учились вместе с девочками. В классе, куда я попал, учились два близнеца: Юлий и Марк Скундины. Марк - высокий в очках, тихий, всех сторонившийся, хорошист; Юлий – маленький, юркий, двоечник, слывший заядлым драчуном. Очень скоро после моего появления в классе он “надрался” на меня. “Надраться” – это означало вызвать “стыкнуться”. Стычка, т.е. драка, проходила после уроков в присутствии всего класса на городской свалке, находившейся неподалеку от школы. Для меня это было абсолютно необычное мероприятие, свойственное, как я полагал, исключительно мужской школе.
И вот большая ватага учеников с криком: пошли смотреть, как два еврея будут стыкаться – ринулась после уроков на свалку. Обычно здесь, на наименее загаженном месте образовывался полукруг: с одной стороны стояли болельщики за одного стыкующегося, а напротив – за другого. Естественно, все заняли сторону Юлия – “своего” еврея, а с моей, нового, чужого еврея, не было никого. Вдруг от болельщиков Юлия отделился один высокий, крепкий парень и встал на мою сторону. Это был Вася Маскаев. Он приехал из глухой мордовской деревни и, так как плохо говорил по-русски, то два года просидел дома. За это время его сестра, студентка педагогического института, поднатаскала брата так, что на диктанте, за который на днях я получил двойку, Васе поставили пятёрку. Вася был за справедливость и потому, увидев, что все - за Юлия, перешёл на мою сторону.
Драка была скоротечной. Под улюлюканье учеников: «Давай! Давай!» – я и Юлий пошли навстречу друг другу. Когда мы оказались лицом к лицу, а крики слились в один сплошной ор, я легонько толкнул Юлия и в ответ получил сильнейший удар в правый глаз. По-видимому, в кулаке у противника была зажата свинчатка. Я не упал, но глаз мгновенно начал затекать, и я стоял пошатываясь. Вася быстро подошёл ко мне и, положив руку на плечо, громко скомандовал:
– Достаточно. Расходимся.
Неудовлетворённые зрители быстро разбежались, а Вася повёл меня домой. Уже поздно вечером в постели с пакетиком льда на опухшем глазе, я рассуждал: “Откуда они узнали, что я еврей? Чтобы меня не “компрометировать”, мама вообще не появлялась в школе. Наверное, кто-то видел, когда она подавала мои документы. Ну что ж, теперь, по крайней мере, она может спокойно ходить на родительские собрания,” – решил я, засыпая и пытаясь таким образом хоть как-то смягчить результат столь позорного поражения.
Назавтра, когда я проходил мимо Рема Хотянова, он, подставив мне подножку, прошипел: «То же мне, Троицкий! А драться не умеешь!»
Рем был маленького роста, ярко-рыжий еврейский мальчик. Его лицо покрывало несчётное число больших и маленьких налезавших друг на друга веснушек. С ним никто не общался по одной причине: общаться с ним было опасно. Если что-то ему не нравилось, он сразу же бил в морду. Я это понимал так: ему своей физиономии абсолютно не жалко, испортить её было невозможно. И потому его боялись все, даже ученики из старших классов.
Вася упросил классную руководительницу пересадить меня за парту рядом с ним. И с тех пор мы за одной партой просидели вплоть до самых выпускных экзаменов. Иногда Васю «охватывали особые дружеские чувства», и тогда, обращаясь ко мне, он спрашивал:
– Скажи, вот если бы я сделал что-то очень незаконное, украл или убил кого-то, и меня бы искали и хотели схватить, ты бы меня спрятал?
И я, всегда предварительно взвесив все «за и против», обещал, что обязательно спас бы его. Но вот пришёл в Москву Всемирный Фестиваль Молодёжи и Студентов. У меня случились два билета в Парк Культуры имени Горького на встречу с иностранными студентами. Я пригласил с собой Васю. Когда мы прошли билетный кордон и оказались на сравнительно малолюдной аллее, к нам подошли трое парней и попросили оставшиеся у нас использованные билеты. Я, опасаясь, что они ещё могут понадобиться, отказал, за что после нескольких несвязных слов получил по физиономии. Вася занимался в боксёрской секции, и, казалось бы, это был великолепный шанс продемонстрировать своё искусство, но, увы, когда я обернулся, Васю не увидел. Он появился из-за кустов уже после того, как драчливая троица убежала. После этого случая Вася более не приставал со своим дурацким вопросом, а я усомнился в верности его теста относительно дружбы.
III
За несколько дней до отъезда я навестил маму. Перед самым моим уходом она спросила, помню ли я Николая Александровича, друга бабушкиной юности, посетившего нас вскоре после смерти Сталина.
– Он жил в том самом Колпашево, куда ты нынче отправляешься, – сказала мама, – я запомнила это название по схожести с «околпачиванием». Посмотри может быть это тебя заинтересуют, - и она передала мне несколько писем.
– Обязательно прочту,– пообещал я и, как только оказался дома, сунул их в рюкзак, подготовленный для предстоящей командировки.
Полупустой рейсовый теплоход медленно спускался по Оби, направляясь в Колпашево. Я устроился на палубе и стал просматривать взятые с собой письма. Всего их было восемь, но особенно меня заинтересовали два. Одно оказалось не письмом, а черновиком того, которое бабушка отправила своей сестре Анне в Ленинград. Второе – было письмо Николая Александровича моей бабушке Марии Яковлевне.
Письмо Марии своей сестре Анне
Милая Анюта! Выполняю твою просьбу подробно описать, как Николай посетил меня в Салтыковке.
Представь себе, я сидела за столом на балконе и перебирала малину, когда услышала скрип калитки. Я подняла голову и увидела пожилого мужчину с огромной корзиной, который с трудом протискивался вместе с ней в наш сад. Пока я пыталась сообразить, к кому он мог приехать, звонок сделал короткий, слабый “дзинь”. «Придётся открыть», – решила я и нехотя пошла к лестнице.
Уверенная в ошибке незваного гостя, я, как только открыла дверь, сразу стала объяснять, что нужно обойти дом с левой стороны, чтобы ... но тут внезапно вспыхнувший блеск улыбающихся старческих глаз ослепил меня: ноги сами собой подкосились, и, опустившись на ступеньку, я прошептала:
– Николай, это - ты?
– Да, Мария, – еле слышно прозвучал ответ.
Какое-то время я сидела, а Николай неподвижно стоял на крыльце. Наконец, я пришла в себя и уже более чётко, но всё так же тихо, почти про себя:
– Этого не может быть!
– Да, ... не может быть, – согласился Николай, – но случилось.
Мы поднялись в комнату, куда Николай, тяжело дыша, втащил корзину, доверху заполненную разными фруктами. К боковой ручке корзины была привязана завёрнутая в бархатный лоскут бутылка вина.
Пока Николай мыл фрукты, я переоделась. Молча, он раскупорил бутылку вина, и мы подняли наполненные бокалы. Взгляды наши встретились. Я еле справлялась с охватившей меня дрожью. Ещё бы, ведь прошло сорок лет. Казалось, любые произнесённые слова только нарушат волшебство происходящего. Мы чокнулись и, улыбаясь друг другу, осушили бокалы.
– Здесь, в Салтыковке, много искусственных водоёмов. Один из них, “Золотой”, всего в нескольких минутах ходьбы. Давай, пойдём к нему, – предложила я.
Николай согласно наклонил голову. Я шла, будто во сне, и вспоминала, как ты с Олей, мои любимые сестрички, когда мне исполнилось шестнадцать, стали брать меня с собой на посиделки. Вскоре отец увёз тебя на смотрины в Одессу, а у нас случилось из ряда вон выходящее событие: прошёл слух, что в доме местного священника поселился молодой студент. Говорили, постоялец был немножко малахольный, ибо хотел убить самого царя.
Новость была из ряда вон выходящей, и местные мальчишки то и дело бегали к дому батюшки, дабы посмотреть, что там происходит, а потом прибегали к нам и с жаром пересказывали всё, что им удалось увидеть. Мы слушали с большим любопытством и, конечно, нам очень хотелось самим увидеть загадочного незнакомца, но наш «статус невест» исключал публичное проявление подобного интереса.
Обнявшись на скамейке, мы пели свои незатейливые песни, когда появился наш Соломон, с незнакомым молодым человеком, представившимся Николаем. Соломон сказал, что мама зовёт нас домой. Конечно, все сразу догадались, что пришедший и был тем самым малахольным, но, естественно, сделали вид, что даже не заметили его. Допев начатую песню, мы побежали домой. С тех пор Николай вместе с другими местными парнями стал часто появляться на наших девических посиделках.
Соломон убедил нас, что Николай никакой не “мишугине”, а нормальный весёлый парень, и что он вовсе не намеревался убивать царя. Из университета его отчислили за участие в студенческой демонстрации. Отец Николая - известный священнослужитель в Санкт-Петербурге, а батюшка, у которого живёт Николай, старый приятель их семьи.
Сразу после появления Николая меня стали тревожить его взгляды. Не испытывая прежде ничего подобного, я решилась поговорить с Ольгой. Но Ольга только посмеялась и пообещала, что эта ерунда скоро пройдёт. Увы, «ерунда» не проходила, а наоборот, теперь, когда Николай улыбался или, не дай Бог, обращался ко мне с каким-нибудь вопросом, мои щёки покрывались ярким румянцем и меня всю охватывала мелкая дрожь. Однажды он взял меня за руку, и я чуть не потеряла сознание. Теперь Оля видела, что со мной творится что-то неладное. Конечно, она догадывалась о причине и старалась не оставлять свою младшенькую наедине с русским студентом. Однажды, когда мы уже собрались домой, Николай подошёл к Оле и попросил разрешение поговорить со мной наедине. Оля позволила, но строго предупредила: пять минут. Николай взял меня за руку, и мы отошли к дальней скамейке.
– Мари, – сказал Николай, – возможно, в ближайшие дни я должен буду уехать. Вряд ли мы когда-нибудь ещё увидимся. Но знай, я не сделал и не сделаю никогда ничего плохого. Дай Бог, чтобы жизнь как можно реже обижала тебя. Я всегда буду помнить ваши песни. Ну а теперь иди. Это всё.
Грусть и тоска были и в голосе, и во взгляде Николая.
Я встала и медленно поплелась к Ольге, не спускавшей с меня глаз. Никто ни о чём меня не спрашивал, даже назавтра, когда стало известно, что ночью Николая увезла тюремная карета. Много лет спустя уже в Салтыковке, Оля, вспоминая Николая, сказала мне:
– Ты была молодцом, я, наверное, так бы не смогла.
– Смогла бы, ведь по сути ничего и не было, – ответила я тогда Оле.
Аня, всё, что я тебе описала, как в немом кино, прокрутилось перед моими глазами, пока мы огибали пруд. Около сосны мы поднялись на невысокий пригорок и устроились на скамейке, почти вплотную прижатую к её широкому стволу.
Я рассказала Николаю о том, как прошла моя жизнь, а он поведал о своей. Он с 22-ого года по сей день живёт в маленьком сибирском городке Колпашево, а ко мне заехал, возвращаясь домой из Крыма, где присматривал себе домик. Кстати, мой адрес Николай узнал у Соломона. Каков наш любимый брат! - даже не предупредил меня.
За разговорами я потеряла счёт времени и забыла о своих обязанностях бабушки. Опомнившись, я сразу же заторопилась домой.
– Подожди ещё несколько минут, – попросил Николай. – Видишь ли, Мария, – и в голосе Николая послышалась неуверенность, – я рассказал тебе о своей взрослой жизни, которая по сути началась в Сычевке. Здесь была и моя первая ссылка, и случилась первая влюблённость. Сейчас, завершая свой жизненный путь, я был бы счастлив, если бы ты оказалась рядом. Давай поженимся. Купим маленький домик в Крыму с видом на море. Конечно, время Алых Парусов давно прошло, но море и падающее в него усталое солнце ещё могут радовать нас. Со своей стороны, обещаю сделать всё, чтобы нам было хорошо вместе.
Заканчивая свой монолог, Николай встал и, стоя, ожидал ответа.
А ответ, Анютка, ты уже знаешь. Вот ты спрашиваешь не жалею ли я, что отказала? По-моему, ты шутишь. Ему уже шестьдесят с хвостиком. Правда, выглядит он хорошо. Такой крепенький старикашечка. Но, видно, не зря мы его считали малахольным: приехал свататься. Ну а если вдруг отнестись к этому серьёзно, то сама подумай: какая из меня невеста? А жена? Что я помню из замужней жизни? Бабушка я, надеюсь, хорошая, а смогла ли бы стать хорошей женой – это большой вопрос. А главное, я и не хочу ею быть: ни хорошей, ни, тем более, плохой. Я люблю внука и никакой другой любви мне сегодня не надо.
Ладно. Конец не получается.
Целую. Твоя сестра Мария. Декабрь, 1955. Кругом всё занесено снегом.
Письмо Николая моей бабушке
Славная Мири! Пожалуйста, извини меня за моё спонтанное предложение. Прежде я думал, а потом говорил и делал. Сейчас на «думать» времени не остаётся. Я ехал в Салтыковку не столько из-за тебя, сколько исключительно ради того, чтобы убедиться в реальности промелькнувших юношеских видений. Когда же ты открыла дверь и я последовал за тобой наверх, мне казалось, что я иду не по лестнице, а поднимаюсь на тот пригорок, на котором впервые увидел тебя.
Меня поразило, как ты меня узнала. Я не надеялся, что ты меня помнишь, и приготовился к объяснениям. И вдруг ты воскликнула: «Николай, это - ты?» Твой голос, твои глаза выбили меня из седла, и я покатился кубарем, мало соображая, что делаю и что говорю.
Вспоминая наши мимолётные встречи в далёкой Сычевке: меня угнетала та неизвестность, которая осталась у тебя обо мне. А мне тогда так хотелось рассказать тебе обо всём, что происходило со мной и, главное, о моих мыслях, надеждах и планах. Но ты была ещё такой юной, почти ребёнком, что я боялся напугать тебя своими откровениями. При нашей последней встрече в Салтыковке я так волновался, что ничего толком тебе про себя и не рассказал. Теперь исправляю свою оплошность. Лучше поздно, чем никогда.
Родился я в Томске в семье священнослужителя. Мама была дочерью богатого местного купца. Когда мне исполнилось десять лет, отца пригласили на службу в одно из учреждений Священного Синода и семья переехала в Петербург. Мама не хотела, чтобы я шёл по стопам отца, и с его согласия я поступил в университет на юридический факультет. Здесь я увлёкся социал-демократическими идеями и стал активным распространителем нелегальной литературы, за что был исключён из университета и сослан вначале в твою Сычевку, а затем в Иркутск. Сибирь не охладила моей революционной активности. Здесь я познакомился с Абрамом Гоцем, одним из ярчайших членов партии Социалистов-Революционеров. Формально я не был эсером, но по факту активно работал на эту организацию. Революцию я встретил в Сибири. От партии эсеров заседал в Сибирской Областной Думе, располагавшейся в Томске, и голосовал за создание Временного Сибирского правительства во главе с Петром Дербером. Потом были и воцарение Колчака, и наше вооружённое восстание против Колчака, и, наконец, приход Красной Армии. Сибирские события сменяли друг друга с головокружительной быстротой, и во всех я так или иначе участвовал, пока в 1922 году не состоялся московский процесс над членами ЦК с.-р. К этому времени всё имущество деда было уже национализировано и единственно, что осталось, это дом в Колпашево, селе, расположенном на берегу Оби примерно в трехстах километрах к северу от Томска. Сам дед со всей семьёй перебрался в Китай. После самороспуска партии эсеров я переехал в Колпашево, где поселился в доме деда, и прожил в нём более тридцать лет.
Мария, наверное, тебе интересно, не пытался ли я перебраться в Москву или Ленинград, или хотя бы просто выбраться из Сибири. Отвечаю: нет. Подобных попыток я не предпринимал, и к тому было много причин. Ехать мне было не к кому: все мои родные уже эмигрировали. Сибирь была моим родным домом, и в Колпашеве я чувствовал себя, как “в своей тарелке”. Кроме того, все понимали: мы проиграли, а те, кто выиграл не оставят нас в покое никогда, ибо мы не просто враги, а враги идейные. И, наконец, из реальной активной борьбы наша деятельность в последнее время превратилась в разбирательство между собой, и эта возня мне сильно поднадоела. В доме деда оказались большие запасы муки, крупы, мёда и всякой иной снеди, а, главное, сохранилось несколько ружей и много ящиков c патронами, что позволяло охотиться.
Ещё до революции я познакомился с Юлией, племянницей Абрама Гоца, которая отбывала ссылку в Иркутске. В отличие от меня, она была настоящая, боевая революционерка. Мы полюбили друг друга, и когда я решил переехать в Колпашево, она отправилась со мной. Здесь мы сразу же занялись преобразованием церковноприходской школы в сельскую начальную, а потом и в среднюю. Конечно, наши начинания встретили яростное сопротивление архиерея Колпашевской Епархии, но в то время эта структура доживала последние дни, и мы легко вышли победителями. В школе я преподавал русский язык и литературу, а Юля, до своей революционной деятельности увлекавшаяся математикой и прослушавшая два курса университета, учила детей арифметике. Через три года жизни в Колпашево Юля начала хандрить. Окружавшая нас бескрайняя тайга физически её подавляла, ей требовался простор и в передвижении, и в общении. Однажды мы с Юлей по делам школы приехали в Томск, где, ужиная в ресторане, встретили старых приятелей. Они кутили так, как будто в последний раз: цыгане, шампанское и опять цыгане, и опять шампанское. К утру выяснилось, что прямо из ресторана они отправлялись во Владивосток, откуда предполагали перебраться за границу. По обоюдному нашему согласию Юля уехала вместе с ними. Вот так, отправился я в Томск с женой, а вернулся в Колпашево один. И долго ещё оставшиеся вещи жены напоминали мне о внезапном её исчезновении.
Впрочем, одиноким я оставался недолго, вместо Юли к нам в школу была направлена из Томска молоденькая учительница по математике, которая вскоре перешла жить в мой дом. Звали её Валентина. Уважение, нежность, тепло, доверие – всё было, но назвать это любовью всё же нельзя, наверное, отсутствовало ощущение незаменимости, кажущейся единственности, неповторимости. Конечно, эти чувства исчезают со временем, но, по-видимому, они абсолютно необходимы в момент зарождения любви. Революция никоим боком не коснулась Валентины, и я чаще вёл диалог сам с собой, чем разговаривал со своей гражданской женой. За несколько лет жизни в Колпашево я стал заправским охотником и, когда не был занят в школе, много времени проводил с ружьём и собакой в тайге. Добыча и физическая усталость – прекрасное средство, очищающее тебя от любой скверны. А о будущем я не думал. Мне было очень интересно смотреть на всё, что происходило с Россией, живя в ней и в то же время как бы со стороны. Газеты нам доставляли летом на следующий день, а зимой - в зависимости от погоды. Когда же до нас дошло радиовещание, то большего мне уже и не требовалось. Оказалось, что для меня быть свободным, активным свидетелем, т.е. без страха переваривать и стараться разбираться в причинах происходящего, гораздо интереснее и важнее, чем участвовать в самих событиях.
Несколько лет назад Валя умерла, и, если до этого мне казалось, что жизнь идёт и будет ещё идти и идти, то со смертью Вали пришло ощущение, что жизнь кончается. Охота перестала привлекать меня. Диалог с самим собой также давно поднадоел, и поэтому, когда пришло письмо от моего старого приятеля, я призадумался. Он писал, что несколько наших общих старых знакомых уже почти год, как поселились недалеко друг от друга в Крыму, где они организовали некое товарищество старых революционеров. Он уверял, что все будут рады, если и я присоединюсь к ним. Поразмыслив, я решил поехать и увидеть всё своими глазами. А увидел я вот что: несколько небольших полулетних домиков, увитых виноградом, располагались на склоне ни то небольшой горы, ни то небольшого холма и довольно далеко от моря. Все домики смотрят на пролегающую внизу железную дорогу, за которой простирается море. Оказалось, что почти со всеми жителями этого маленького поселения я когда-то либо работал, либо просто был знаком. Они обещали мне помочь получить там прописку и построить аналогичный домик. И вот сейчас я в глубоком раздумье, принимать ли мне их приглашение или нет.
Конечно, если бы ты согласилась поехать со мной, то никаких сомнений у меня не было бы. Прошу, ещё раз подумай.
Николай. 2 ноября, 1955 год
P.S.
Мари, я до сих пор помню вашу любимую песню:
Раз я гулял, и на клэйдем сэдл,
И я там увидел агайнс свайдл медл,
Я стал фрегл – видумхомди холей,
Она мне ответила – кумцу ми рагейн.
Я сейчас же пошел куми рагейн,
Она собирается адвантиг вай цугейн.
Я стал фрегл кудыхтами насон,
Она мне ответила - убирайся вон.”
Извини за грамматические ошибки (к сожалению, с идишем у меня плоховато), зато мотив могу воспроизвести точно. Тогда русские слова соответственно пели русские девушки, а ты и Оля с неподдельным азартом буквально прокрикивали свои слова на идиш. Соломон перевёл мне вашу песню примерно так: «Однажды я гулял в городском саду, где увидел прекрасную девушку. Я стал напрашиваться к ней в гости. Она разрешила, и я вскоре направился к ней. Когда же я пришёл, то увидел, что она собирается идти гулять с другим. Я стал возмущаться, а она ответила – убирайся вон». Очень поучительная история.
Хотел подписаться «Твой Николай», но «твой» или «не твой» – это решать тебе.
VI
Николая Александровича я помнил плохо, зато на всю жизнь запомнил его корзину с фруктами. Мне было лет двенадцать. Как-то ближе к вечеру я прибежал с улицы домой и застал бабушку, чаёвничавшую с неизвестным мне господином.
– Николай, познакомься, мой внук, Игорь, – сказала бабушка и в ответ на мой вопросительный взгляд добавила, – а это – Николай Александрович, гость из моей юности.
После чего, указывая мне на вазу с виноградом, предложила:
– Попробуй, эти дамские пальчики привёз Николай Александрович.
Я с удовольствием поглощал виноград и одновременно старался разобраться, откуда появился этот друг и чего ему от моей бабушки нужно. Тем временем уже стемнело, и Николай Александрович стал прощаться.
– Это твоё окончательное решение? – спросил гость.
Да, окончательное. Прощай! – ответила бабушка.
Николай Александрович поцеловал бабушке руку и вышел. Она прошла на балкон, и я последовал за ней. Гость шел сгорбившись. Ни разу не оглянувшись, он вышел за калитку и вскоре скрылся из виду.
Мы вернулись за стол и, не дожидаясь моих вопросов, бабушка объявила:
– Сегодня я получила предложение выйти замуж.
Наверное, она увидела испуг на моём лице и потому поспешила меня успокоить:
– Не волнуйся, я отказала. Когда мне было шестнадцать лет, в нашем местечке, Сычевке, появился ссыльный студент. Звали его Николай. Он был не похож на иногда появлявшихся в наших краях ссыльных студентов - грязных, оборванных, бородатых, часто в треснутых очках. Среди евреев их называли малахольными, а иногда мишугинами. Николай был другой – всегда чисто выбритый, аккуратно одетый и, как это тебе сейчас не покажется странным, казался высоким. В нашем местечке жили и русские, и евреи. Жили мирно. Никаких погромов, но и никаких смешанных романов. Но Николай был чужак, в каком-то смысле - особый случай, и в него влюбились все девушки.
Бабушка задумалась и, помолчав, предложила:
– Игорёк, давай поиграем в картишки, а о бывшем ссыльном студенте мы поговорим как-нибудь потом, на досуге. Этот досуг так никогда и не случился. Но теперь, после этого странного визита, когда бабушка шла на вечерний променад к пруду, она говорила мне:
– Пойду прогуляюсь к морю.
Читая письмо бабушки, я слышал её голос и старался представить себе, что бы она чувствовала, если бы вдруг увидела своего внука, подплывающего к тому самому Колпашеву, которое стало почти на тридцать лет убежищем друга её ранней юности. А читая письмо Николая Александровича, я старался понять стимулы и причины, побудившие его прожить именно ту жизнь, которую он прожил. Теперь от Колпашево я ожидал не только встречи со своим старым школьным товарищем, но и, ступая по тем же камням, по которым когда-то хаживал старый революционер, эмоциональное осознание того, что тот, сгорбленный старик, уносил с собой, выходя из нашей калитки.
VII
Колпашево, село городского типа, в котором были две изюминки – Обь и деревянная мостовая, составленная из брёвен, вбитых стоймя глубоко в грунт и плотно пригнанных друг к другу. Время, морозы и влага отшлифовали дерево так, что кольца, соответствующие возрасту деревьев, в совокупности составляли четкую, необычно привлекательную, полуабстрактную картину.
Забросив рюкзак в гостиницу, я сразу же направился к Васе. Вечерело, и он уже был дома. Удивление. Радость встречи. Знакомство с молодой женой Ольгой и годовалой дочкой Настей. Импровизированное застолье. Радостный смех, когда вспоминали школьные проказы. И вместе с выпитой бутылкой водки – отрезвление действительностью. Однообразие полковой жизни, тоска, никакого общения, кроме компанейского пьянства. На мой вопрос:
– А как же офицерский корпус?
Вася ответил прибауткой:
– Как надену портупею, так тупею и тупею.
– А как же охота, рыбалка, они-то ведь украшают твою жизнь?
– Да, пока был один, почти всё свободное время проводил на охоте, а как женился, так всё больше сижу дома. Сам то я попривык, да и служба отвлекает, а вот Ольгу жалко, она стонет от такой жизни и всё чаще грозится сбежать к матери на Украину, – поглядывая на жену, грустно констатировал школьный товарищ.
Дальше всё получилось совсем не так, как я предполагал. Во время работы в воинской части я несколько раз издали видел Васю, который старательно делал вид, что меня не замечает. Поведение Васи я понимал, но оправдать не мог. Всё, что сообщалось воинской частью в Москву, оказалось, как и предполагалось, чистейшей выдумкой, единственной целью которой было привлечь внимание московского начальства.
В перерывах между анализом записанных радиолокационных сигналов я бродил по Колпашеву и старался найти следы бабушкиного Николая. По адресу, указанному на конвертах, стоял новый дом, где размещался продуктовый магазин. В школе, кроме самых общих слов о старом учителе, я тоже ничего не узнал, а обращаться в местный горсовет мне не хотелось.
Вечерами я выходил на берег Оби, садился на старую корягу и, отмахиваясь веткой от надоедливой таёжной мошкары, старался услышать шорох прошедших лет. К сожалению, эмоционального вдохновения на какие-либо открытия у меня не хватало и приходилось ограничиваться «философствованием». Меня не особо интересовало, почему сын священника превратился в революционера (Бог с ним! Или, точнее, не с ним). Я хотел понять, что заставило Николая поменять активную жизнь на полусонное существование. Почему он не уехал куда-нибудь в Европу или за океан, где, как многие его соратники, смог бы как-то устроиться.
Сконструировав несколько, как мне тогда казалось, вполне разумных конструкций, объяснявших принятый Николаем образ жизни, я, тем не менее, не смог ответить на главный вопрос: являлся ли он результатом поражения и сильного потрясения, обусловленного крушением юношеских идеалов, или Николаю открылось некое высшее понимание сути человеческой жизни, указавшее ему тот путь, по которому ему следует идти.
VIII
В последний день Вася, уловив момент, когда около меня никого не было, подошел и предложил поужинать в кафе «На полянке». Кафе оказалось обычной забегаловкой. Зато меню было необыкновенно экзотичным: медвежатина, лосятина, разная дичь и речная рыба. Вначале разговор не клеился, но после нескольких рюмок местной сивухи и моего рассказа о Николае Александровиче, о его жизни здесь в Колпашеве ситуация стала выправляться.
– В твоих словах всё время слышалась некая жалость, – сказал Вася, – думаю, ты не прав. Я, например, хотел бы прожить так, как это получилось у Николая. Возможно, что в конце, мне бы, как и ему, показалось, что Алые Паруса проплыли мимо. Возможно. Но сегодня я был бы не прочь оказаться на месте Николая.
– Ты путаешь жалость с грустью. И я не уверен, что Алые Паруса проплыли мимо. Просто они показались слишком поздно. Зато он о них помнил, пусть подсознательно, но помнил и не явно, но ждал, – не согласился я с Васей. – А интересно, что же тебе мешает повторить его путь?
– Всё - и моё настоящее, и моё прошлое. Вот мы кончали школу, и ты был свободен, мог выбирать. Я же, потеряв два года, должен был сразу же после сдачи выпускных экзаменов загреметь в армию.Единственно, что мне позволили, - это поступить в военное училище. Тогда я рассуждал так: раз уж деваться некуда, то лучше самому командовать, чем исполнять команды других. Глупый был и не догадывался, что те, кто отдаёт команды, тоже исполняют команды «других».
– А я помню, как ты собирался поступать в духовную семинарию.
– Да, я думал, что лучше церковь, чем армия. Но не получилось. В паспорте я значусь мордвин. А в действительности я – эрзянин. После Революции эрзян объединили с мокшанами и обозвали всех мордвинами. Для эрзянина мордвин - это почти так же, как «жид» для еврея. Отец мой - православный, а мать – из семьи, придерживавшейся, так называемой, народной религии, и меня не крестили. Из-за этого моё заявление о поступлении в семинарию отклонили.
– Так считай, что тебе повезло, – заключил я.
– Не скажи. В конце концов от священства я мог бы избавиться, а вот от офицерства – никаких шансов, только по здоровью, но, увы, я здоров как бык.
Вася помолчал, а потом продолжил:
– Чем привлекательна жизнь Николая, так это тем, что им никто не командовал. Он никого не обманывал, и ему никто не лгал. Он делал то, что мог и что хотел. Был всегда сыт и в тепле, да и баба была под боком..
И вдруг тон Васи изменился. Он стал резким, неприятным, отталкивающим:
– Сейчас ты находишься в нашем раю. Месяц, полтора и задует дикий холодный ветер с дождём, который затем сменится снегом. Сибирский мороз – это нечто особенное: всё сжимается в единый ледяной ком, и тогда жалеешь только об одном, что ты - не медведь, а так хочется оказаться один на один в своей берлоге, и чтобы тебя никто не трогал.
– Насколько мне известно, по истечению какого-то срока ты можешь просить перевода в другую воинскую часть, – попытался я успокоить Васю.
– Да, я примериваюсь к трём вариантам: Камчатка, Аральск и Балхаш. Что ты знаешь об этих местах?
– Я был на полигонах Камчатки и Аральского моря. По образу они очень похожи на твой и отличаются только своими задачами. Балхаш – это принципиально другое, нечто гораздо более мощное, а потому, на мой вкус, и более кислое.
Ужин закончился тостом с пожеланием будущей встречи. Мы чокнулись, выпили, но оба очень сомневались в том, что когда - нибудь ещё встретимся.
IX
Теплоход медленно плыл вверх по Оби. Мимо меня проплывали те же покрытые непроходимой тайгой берега, но только теперь - в обратном направлении. В Колпашево я ехал с радостью предстоящей встречи со школьным другом, а прочитав взятые с собой письма, и с надеждой, что прикоснувшись к прошлому, смогу понять что-то важное для себя о настоящем, а может быть, и о будущем.
Письма по-прежнему лежали в моём рюкзаке, но запах романтики давно минувшего уже не был столь заманчивым. Появилось осознание простой элементарной истины: твои желания и возможности определяются тем конкретным временным интервалом, в котором ты живёшь, и тебе остаётся лишь искать способы, как вписаться в этот интервал.
Ещё явилось неожиданное понимание дружбы как чего-то живого, что рождается, доставляет радость, стареет и умирает. Детская дружба с Васей, возникшая на «поле брани» между двумя еврейскими мальчишками и с грехом пополам после драки в парке Горького переросшая в юношескую, в мужскую перерасти не смогла. И дело было не в Васином начальстве, не желавшем дружеских контактов своего подчинённого с московским «ревизором», и не в Ольге, у которой с моим приездом появился лишний повод пожалеть о своей загубленной молодости, а в нас самих: нас объединяла одна парта, и, когда её не стало, мы сразу стали чужими, не нужными друг другу. Для меня это были первые похороны дружбы, и о чём я, конечно, не догадывался, к сожалению, не последние.
Это и всё, с чем я вернулся из командировки в Колпашево. А привезённые мои «научные изыскания», касавшиеся сообщений из воинской части, в силу их очевидной лживости, имели, конечно, нулевую ценность.
Добавить комментарий