Здесь я волею судьбы провел две недели, работая в местном университете. Университет, скажу сразу, оказался огромным, и, как выяснилось, невероятно престижным по здешним меркам. Попасть в него нелегко, удержаться и того сложнее. Я же сидел тут с краешку на приставной табуретке и писал какую-то статью, разложив перед собой ноутбук и тетрадки.
Когда-то давным-давно моя мама ездила то ли на экскурсию, то ли на богомолье по северным монастырям. Была там целая группа таких тётушек, и был у них автобус даже свой, который их и возил от одного монастыря к другому. Дороги наши - пыль да туман, в туалет сходить останавливались на обочинке, что естественно - то не смешно, и богомолки разбегались по кустам, следуя своим нехитрым надобностям. На одной из таких остановок маме моей привелось разделить то ли куст, то ли скирду какую-то с удивительной старушкой. Общие трудности сближают - они разговорились, и в автобус вернулись уже почти подругами. Старушка была натуральной бразильянкой, звали её Евдокия, дай Бог памяти, Петровна. По-русски она говорила без акцента. В России до того ни разу не была. О впечатлениях говорила много и охотно, ничуть не смущаясь бытовыми затруднениями вроде сортира в стоге сена.
- Что вы, Галечка, - говорила она искренне радуясь общению, - какие затруднения! Мне восемьдесят два года, и я всю жизнь именно об этом и мечтала, вот так поехать по русским монастырям, неужели мы теперь на старости лет скирду не поделим? Ведь мы же русские люди!
Мама, до того много поколесившая по Америке и представляющая себе, как надо, тактично молчала. Евдокия Петровна много расспрашивала и про мамину жизнь, и про жизнь в России вообще. Про первое мама рассказывала охотно, о втором рассказывать было особенно нечего, годы были оптимистичные, но какой-то подвох уже ощущался в воздухе. О себе и о своих детях и внуках рассказать зато было что - дети были взрослые, дочь училась в институте на педагога-дефектолога, сын был давно в Америке с семьёй (“В Америке, - всплёскивала руками бразильская тётушка, как мама её про себя окрестила. - Подумать только! И что их туда занесло! Неужели в России нельзя было в аспирантуру пойти? Здесь же такое прекрасное образование!”). Смотрели и фотографии внучек - Дашеньки (Дашке тогда было лет семь, и она была совершенно очаровательна со своей прической “под мальчика”), и младшенькой - Нюши, которой только-только исполнилось два.
- Нюша! - удивлялась мамина собеседница, - что за имя такое, как у поросёнка! Она Анечка, я сразу узнала! Конечно, Анечка, Анюта, и глазки у нее Анютины, как цветочки!
Глазки были интенсивно серого цвета. Мама была куплена на корню.
Евдокия Петровна тоже путешествовала не с пустыми руками, и, порывшись в сумочке (скорее кошёлке, изрядного размера, с ручками в виде деревянных колец, но без молнии. “С такой бы на рынок за укропом ходить. Непонятно, как у неё ещё ничего не повытаскивали из этой вечно раскрытой сумки”, - подумала мама), достала пачку фотографий. На черно-белом снимке был изображен муж - статный и высокий мужчина с причёской «под бобрик» и мешками под глазами. Глядел он строго в камеру, исподлобья. На вид ему было лет с шестьдесят.
- Севастьян Алексеевич, - отрекомендовала его тётушка.
- Похож на Рахманинова, - отметила мама.
- Что вы, Галечка, он сроду ни к какому инструменту не подходил, и даже не слушал особенно! - отвечала та. - Жили мы бедно, на пластинки не тратились, но, странно что вы заметили, Рахманинова действительно любил, особенно такую музыку: там пианино, но похожее на колокола, прямо русская такая тема!
- Не помню такой, - призналась мама.
- Прелюдия из Cinq Morceaux De Fantasie, - неожиданно строго и, как показалось маме, с чистым французским выговором произнесла бразильская тетушка и стала смотреть в окно на пробегающие берёзки и прочую атрибутику северного региона.
На фотографиях были и дочки - эти фотографии были уже цветными. На последних по времени были изображены две женщины, одна полноватая и светловолосая, другая - подтянутая и красящаяся. Обоим было лет под пятьдесят.
- Лена и Люба, - представила дочек тетушка.
С Леной и Любой я познакомился спустя несколько лет. Евдокии Петровны уже не было в живых. До конца своей жизни она каждый год ездила в Россию - и на экскурсии, и к брату в Челябинск, и переписывалась регулярно с мамой, посылая ей длинные пространные письма. В них описывала она свое житьё, поездки, жизнь своих дочек и друзей, погоду, политический климат и на удивление крепкое здоровье. Исправно справлялась о маминых внучках, которых к тому времени стало уже три. “Как там моя наездница?” - спрашивала она в каждом письме, имея в виду Дашку, которая в то время серьёзно занималась верховой ездой и много выступала на соревнованиях. “Много ли наград завоевала?” (Много, писала в ответ мама). “Не падает ли?” (Падает, ещё как).
С Дашкой они никогда не встретились. Её квартира в центре города стояла пустой, и Лена с Любой меня туда и поселили, несмотря на все мои возражения, что я здесь по казённой надобности и работа мне оплатит отель на эти две недели. Квартира была идеально вычищена, шкафы стояли пустыми, но на кухне для меня были приготовлены кастрюльки, чайник и набор посуды. На кровати в маленькой спальне были грудой свалены вещи; увенчивала груду большая картина, на которой была изображена светловолосая девочка лет пятнадцати, по пояс и в фас. Сама хозяйка, догадался я. В подъезде дежурил консьерж, но я был представлен, и меня пропускали.
Лена забрала меня в первый же день из отеля, где я остановился по приезде, и повезла к себе домой на ужин и маленькое party, как она выразилась, по случаю дня ангела её дочери, Нинны (именно так, с двумя “н”). Встретились мы с объятиями, как будто знали друг друга давно. “Митя! - восклицала Лена, - как я рада, что вы до нас добрались! Что, очень трудный был перелёт? А отель? Наверное, очень грязный, (скорбно) у нас здесь вообще всё так неустроено, ужас, вы не поверите"). Отель был вполне приличный (хотя кредитку у меня там-таки срисовали и потом пришлось доказывать, что это не я покупал по интернету билетов на всю семью из Бразилии до Берега Слоновой Кости), и в ресторане кормили по среднеевропейскому стандарту.
Город мелькал за окнами - огромный и шумный, как любой миллионный город; первое впечатление было такое, что если бы взять, к примеру, Москву и разбавить её в равной пропорции, скажем, Сухумом, то получилось бы что-то похожее. Начав на шумной улице, по которой текла толчея машин и автобусов, мелькали витрины, где в воздухе висела бензиновая гарь и раздавался иноязычный гомон, мы въехали в тихий переулок, где на тротуарах было пусто, и лишь одинокий гуляка мочился на такое фантастическое дерево, что я даже попросил выйти из машины и сфотографировать. Огромный ствол состоял как будто из тысячи переплетающихся лиан, которые, свиваясь в затейливый узел, устремлялись кверху, чтобы затем там расправиться веером и покрыть своей тенью тротуар, проезжую часть, тротуар напротив, забор, двор за забором, крышу двухэтажного дома с решетчатыми автоматическими воротами для машин и калиткой с двойными дверьми, так что только один человек мог пройти зараз, Ленину машину, облегчившегося гуляку и меня с фотоаппаратом и закинутой башкой. Был февраль, конец лета. Было душно. С холма был виден город - бесконечное море двух и трёхэтажных домов, каждый за своим забором, часто перемежающихся высотной застройкой - было похоже что город редкозуб. Кирпичи высоток уходили за горизонт, становились иглами и исчезали в предвечернем мареве.
Дорога завивалась вверх, Лена то и дело переключалась на пониженную передачу. Асфальт сменился брусчаткой. Тротуары здесь брусчатые повсюду, но сделаны не из плитки, как в Москве, а из разноцветных каменных кубиков, размером сантиметров пять по грани. Повсеместно кубики вываливаются из тротуара и рассыпаются как неубранные игрушки. На месте выпавших кубиков образуются песчаные ямки. Это, кстати, не является поводом для общественного возмущения, местные этого просто не замечают. Такие тротуары, похоже, свойственны не только Сан-Паоло; годом раньше в Рио я видел такие же. Кстати, в пику Остапу Бендеру, в Рио я был единственным человеком в белых штанах на всей набережной и выглядел в них однозначным гринго.
Местные на набережной ходят без штанов. Это пляжная зона. Так вот, асфальт сменился брусчаткой, дорога выровнялась, и Лена, понажимав кнопки, въехала в гараж неприметного с виду домика на два этажа и с одним окном по фасаду, над гаражом. Справа от гаража была сделана высокая и сплошная калитка, которая вела внутрь владений. Внутри был узкий проход с широкими и пологими ступенями, ведущий на задний двор, где был устроен бассейн. Двери в дом были распахнуты, жаркий ветер гулял по комнатам.
Вообще, как я понял, здесь жить любят не на показ; на улицу обращены высокие заборы, сплошные калитки, железные двери подземных гаражей, редко где окно. Жизнь происходит за забором. Дом выходит на улицу узкой стороной, как в колониальных городках американского Юга. Невидимо для внешнего наблюдателя он уходит вглубь, где устраивается и купальня, и кухня во дворе; и сами комнаты на плане дома располагаются не вдоль улицы, а перпендикулярно ей. Там вся жизнь, собственно, и проходит.
Я приволок из Америки в подарок им картину, изображавшую наш собственный дом, углём на шершавой бумаге. Сказал банальность, что, вот-де, кусочек нашего дома пусть будет в вашем, вроде как домами породнимся. Речь и подарок были приняты благосклонно. Пройдя через прихожую, гостиную и кухню, мы вышли на задний двор. Мне предложили какого-то жарева на шампурах; народу было изрядно, всё больше молодёжь, Ниннины друзья. Меня приняли приветливо, и не без любопытства, но Люба довольно быстро разогнала юнцов по их местам на кромке бассейна и села разговаривать со мной сама. Вскоре к нам присоединилась и Лена, неся в руках поднос с низкими круглыми стаканами.
- Митя, вы когда-нибудь кайперинью пили? Нет? У вас такого нет? Ну, вам надо обязательно попробовать, это же самое первое спасение при жаре! А мы её готовим по своему собственному рецепту, представляете? Мы туда кладем личи, вот так, смотрите, я вам покажу, ложечкой её подавите там, и это лучше, чем сахар! Пейте, пейте, я ещё разведу, вам же жарко, наверное!
Кайперинья - это коктейль из кашасы (тростниковой водки), лимона, льда и сахара. Спиртное почувствовалось сразу же. От второго бокала пришлось отказаться, пошутив на тему того, что, как поживший в Америке, на жаре предпочитаю кока-колу, в силу привычки. Дамы остались при своём и пили кайперинью весь вечер не хмелея.
Довольно быстро разговор перешел на покойную Евдокию Петровну, а с неё - на историю семьи. История оказалось удивительной. Евдокия Петровна, как выяснилось, родилась в Харбине. (Лена с Любой ставили ударение на “е”). Отец её был инженер, и обслуживал (или строил) Восточно-Китайскую магистраль, которая, начавшись в Чите, шла через Харбин до Порт-Артура. Харбин на момент постройки железной дороги был, скорее, посёлком городского типа чем городом, но с приходом российской администрации разросся в огромный массив. Русских в нем было больше, чем китайцев. После революции отец Евдокии Петровны возвращаться не стал, остался в Китае. Туда же вскоре стали прибывать пароходы с бегущими от красных белогвардейцами. На одном из таких пароходов приплыл и Севастьян Алексеевич, студент кадетского корпуса. Неизвестно, принимал ли он участие в Гражданской войне, но, как кадету, ему было чего бояться, попади он в лапы к новой власти.
К середине 20-х годов Харбин стал по сути русским городом, со своей системой школ, со своими церквями, газетами, радио и прочей национальной атрибутикой. Большинство населения составляли либо невозвращенцы - сотрудники КВЖД, либо белые эмигранты; отношение к советской власти было соответствующее. Отношение советской власти к харбинской диаспоре было и того хуже. Тем не менее, когда в 1924 году китайцы потребовали от эмигрантов определиться с их национальной принадлежностью, многие добровольно приняли советское гражданство; большинство из них уехали из Харбина обратно в Россию. Среди добровольно уехавших были и две старших сестры Евдокии Петровны. Ехать было далеко, расставались надолго.
- Дедушка собрал для них все вещи чтобы им можно было жить на новом месте. Мебель, постели, одежду. Там же холодно, так он им шубы купил. Три вагона вещей он им дал! Три вагона! И шубы! - рассказывала Лена, больше всего напирая именно на шубы. - И что же? Большевики всё отобрали, прямо на границе - и вещи, и одежду. И больше мы их никогда не видели и не слышали о них ничего. Наверное, их прямо там же на границе и расстреляли всех бедненьких. А там же целые поезда шли с переселенцами! Один поезд за другим!
- Лена, а зачем же они ехали? - спрашиваю. Они же знали, что большевики делают с бывшими белыми, об этом же наверняка писали в прессе. Они же должны были понимать, что большевикам нельзя верить на слово?
- Митя! - говорит Лена с надрывом. Но ведь мы же русские люди! Они просто не могли по другому!
Люба кивает. Лена промакивает глаз салфеткой. Сзади кто-то прыгает в бассейн, поднимая фонтан брызг, раздаётся визг и хохот. Я хочу сказать, что вероятнее чем на границе, они погибли во время большого террора в 37-м как “японские шпионы”, но, подумав, решаю промолчать и не усугублять.
Евдокия Петровна и Севастьян Алексеевич, к тому времени ставший её мужем, остались. В 1931 году пришли японцы. Они устроили возле города концентрационный лагерь, в котором ставили эксперименты над людьми, заражая их болезнями и исследуя последствия. Люди использовались также для испытаний разнообразного вооружения, включая огнемёты - это я уже вычитал позже. В жертвы оккупанты выбирали преимущественно китайцев, но множество русских тоже попали в эту мясорубку. Русское население города сократилось в разы. Японцев прогнали советские войска в 1945 году, и целый год город находился под советской оккупацией.
Советская власть здесь нашла где развернуться, и тысячи русских попали в новый котёл: множество людей были осуждены как фашистские пособники и вывезены в СССР. Что сталось с ними - доподлинно неизвестно, но можно легко предположить. Потом советские войска ушли, пришли китайские коммунисты. В начале 50-х Советский Союз предпринял ещё одну попытку вывезти оставшихся в живых русских обратно на родину. Обещали амнистию и жилплощадь, и, главное, русское подданство. На этот раз на соблазн поддался брат Евдокии Петровны. Ему повезло больше, чем сестрам. Его не расстреляли, даже не посадили, а, сдержав обещание, дали квартиру в Челябинске и работу по специальности. Там он и жил до самой смерти. В советские времена контакта никакого не было, но, сорок лет спустя, после перестройки, Евдокия Петровна нашла его и ездила к нему в гости ежегодно, вплоть со самой своей смерти.
Между тем, националистические настроения в Китае набирали ход, началась борьба с инородцами и космополитами. Русских стали гнать. Семья перебралась в Шанхай, после полувека прожитых в Харбине. Севастьяна Алексеевича арестовали без предъявления каких-либо обвинений; в следующий раз Евдокия Петровна увидела его спустя 9 лет, уже в Бразилии. Инородцев гнали из Китая, но немного стран были готовы их принять. В наиболее реалистичные варианты входила Аргентина и Бразилия. Выбрали Бразилию, кажется, случайно, просто потому, что именно в этот день, когда стало совсем невмоготу или бразильцы открыли новую квоту, или удалось купить билет на пароход именно до Бразилии, а до Аргентины мест не было, сейчас уже не вспомнить. Шел 1956 год. Девочки были совсем маленькими. Папа остался в тюрьме в Китае. Мама специальности не имела, по-португальски никто из них не разговаривал. Пробивались случайными заработками, стиркой, глажкой и уборкой. Выжили. Папу выпустили в 1961. Как он их нашёл - остаётся загадкой.
Папа был журналистом и интеллектуалом, знал 8 языков и нашёл свою стезю и на новом месте. Правда, ненадолго; довольно скоро вышел на пенсию и остаток дней провёл в покое и тишине. Умер он в 1984 году. Евдокия Петровна пережила его более чем на четверть века. Она продолжала вкалывать от зари до зари, насколько я понял, всё на тех же низкооплачиваемых работах; но с годами сложилась своя клиентура и денег стали платить немножечко больше. Семья постепенно выбиралась из нищеты, и даже о бедности уже говорить не приходилось. Купили дом в пригороде, где Лена с семейством живёт и сейчас.
Когда Евдокия Петровна вышла, в конце концов, на покой, ей купили квартиру в многоэтажном доме в центре города, в которой я и поселился. Квартира была просторная, трёхкомнатная. Окна выходили на мощёный плиткой двор с навесом от дождя; из кухни через черный ход можно было попасть на балкон, опоясывающий внутренний двор-колодец. Дом стоял на широкой проезжей улице, по которой ходили автобусы. Евдокии Петровне было удобно добираться со своих друзей. Друзей было множество. У телефона в гостиной (кресло, столик, кружевная салфетка и телефон с трубкой на спиральном проводе) лежала записная книжка; каждая страница её была густо исписана ровным округлым старушечьим почерком. На букву “G” нашёлся мамин сотовый номер и адрес моего дома на набережной.
Лена и Люба, а также Ленин муж, Гильермо, и Ленина дочь Нинна носились со мной как с младенцем. Меня возили по магазинам, в банк снять денег, устраивали экскурсии по городу, приглашали на ужин в освежающе дорогие рестораны и к себе домой.
- Лена, - говорил я ей. - Мне, право, неудобно, что вы со мной так носитесь. Хорошо, португальского я не знаю, но я не знаю также и итальянского, и испанского, и французского, и, тем не менее, легко обходился в этих странах своим английским и двумя-тремя международными словами! (В Париже: комбинации салюд-эспрессо-круассан-голуаз-мерси вполне хватает, чтобы прожить, а по-английски там не говорят, так же, как и здесь). Я справлюсь с покупкой хлеба и ветчины, я даже знаю по-португальски, как попросить кассовый чек, меня на работе научили! Мне очень стыдно вас гонять через полгорода по малейшей надобности.
- Митя! - её лицо принимает торжественное выражение, и я уже понимаю, что она сейчас скажет. - Что вы говорите, какое ещё стыдно! Ведь мы же русские люди! Нам по-другому нельзя!
Я соглашаюсь, хотя и понимаю, что мне за их гостеприимство никак не расплатиться.
Город обволакивает со всех сторон как липнущая к телу одежда. Более всего волнует запах - смеси невиданных деревьев, плодов и цветов, бензинового чада, пота и помойки. Мусорные контейнеры как таковые отсутствуют, но вместо них на улицах вдоль дороги стоят большие корзины из гнутых алюминиевых прутьев. В них народ складывает мусорные мешки, которые выносит из дома, и в них же они и лежат под жарким солнцем, пока их не заберёт раз в неделю проезжающая машина. На кладбище тишина, крутые тропинки вьются по заросшему деревьями склону. Между деревьев рядочками устроены склепы. Хоронят здесь не в индивидуальных могилах, а в семейных склепах, которые представляют собой врытые в землю прямоугольные колодцы с узким лазом посередине и рядами ниш для гробов по бокам. Когда появляется новый покойник, гроб ставят в такую нишу и замуровывают. По прошествии скольких-то лет стену разбирают, кости вынимают и перекладывают в небольшую цементную коробку-оссиарий. Коробки с костями стоят тут же на верхних полках. Какая чья не разберёшь: коробки не надписываются. Гроб выбрасывают, а нишу можно использовать повторно. Над склепом делается надгробие, на котором пишутся имена тех, чьи кости здесь хранятся, и устроена квадратная дырка для просовывания новых гробов. Через дырку можно заглянуть внутрь. В некоторых заброшенных склепах коробки с костями сместились, и можно видеть их содержимое. К смерти здесь относятся утилитарно. Щебечут птицы, летают разноцветные попугаи. Старухи у выхода бойко торгуют цветами. Если закрыть глаза, можно представить себя на Хованском или на Пер-Лашез.
Шёл февраль, страна готовилась к неделе карнавалов. У баров до утра толклись толпы молодёжи, грохотала музыка, в воздухе висел сигаретный дым и запах пролитого пива. Парочки обжимались не стесняясь. Девушки были похожи друг на друга как сёстры: черноволосые, носатые и с неестественной формы силиконовыми попами. Много улиц было перекрыто - шли праздничные уличные рок-концерты. По тем улицам, которые не были перекрыты, разъезжали грузовики; в кузовах стояли музыканты и наяривали что-то очень возбуждающе-залихватское на фламенковскую тематику, щедро разбавленную индейскими мотивами.
Перед музыкальными грузовиками шли рядами танцовщики и танцовщицы, в невероятных костюмах, которые щедро демонстрировали зрителям натянутые стати своих владельцев, и отплясывали, и пели, причем очень складно, виляя в такт бедрами и всеми прочими частями тела. Им вторила толпа зрителей. Удержаться и не повилять в ответ было бы кощунственно. Либидо было разлито в воздухе, парочки сливались, раскачиваясь в танце, как сиамские близнецы, даже воздух, казалось, был пропитан запахом возбуждения. На кампусе студенты собирались кучками репетировать свои номера. Следующая после моего отъезда неделя была нерабочей - все уходили на карнавал.
Я улетал поздно вечером, увозя с собой подарки от Лены и Любы своим девушкам, в придачу к тому, что накупил я сам (отмечу только традиционные украшения из золотистой соломки какого-то местного эндемичного растения. Торговал ими старый хиппи на ступеньках Музея изящных искусств, куда я, собственно, и направлялся, естественно, в сопровождении Лены. Поделки лежали напоказ вперемешку с косяками и пакетиками сушёных грибочков, и хипан просто не мог поверить, что мне нужен только браслет и ничего больше). Лена переписывалась со мной до самого самолёта, отслеживая мои перемещения на такси (сама заказала: “Митя, вас же обдерут как липку, они же здесь все бессовестные!”) и через таможню.
Мы переписываемся и сейчас, и обмениваемся открытками на Рождество и Пасху. Недавно я Лене рассказал, что Нюша учится на круглые пятерки и хочет быть учёным-биологом, как папа с мамой. В ответ пришла смска: “Mitia, eto zhe Russkaja Genetika :)))) “.
Экономический кризис больно ударил по ним. Завод по производству не помню чего, которым владеет Гильермо - на грани разорения, но он не отчаивается, а строит другой завод, в Португалии. Туда они, скорее всего, скоро и переедут. Нинна зимой выходит замуж, Лена ждет внуков к следующему Новому году. Нинна хорошо говорит по-русски и считает себя русской девушкой, хотя три поколения отделяют её от России. Я не спросил, кто жених, я думаю, это не так важно. В любом случае, я хотел бы посмотреть на её детишек, когда они вырастут. Я не знаю, на каком языке им будет легче говорить, на русском или португальском, и какого цвета будет их кожа, но я буду подсознательно ждать от них этого ключевого слова, этого кода, который так определил всю жизнь мою за эти две недели: “MITIA! Nu ved’ my zhe Russkije liudi ! “
Добавить комментарий