В нашей московской квартире долгое время висела литография Марка Шагала. Поскольку родители не привлекали к ней моего внимания, я даже не могу сказать, что на ней было изображено. В памяти осталось лишь место на стене, где она когда-то висела. Узнала о содержании работы из рассказа моего отца писателя Юрия Трифонова Посещение Марка Шагала. Отец сам прекрасно рисовал и, видимо, с большим интересом, долго и внимательно, изучал работу знаменитого мастера:
Из небывалой дали долетел и сохранился – висел в укромном месте в мастерской – автопортрет молодого Шагала, литография с карандашной подписью. Лицо было круглое, с безумным удивлением в глазах и странным образом перевернутое: оно казалось неестественно кривым, как бы на сломанной шее, и в то же время бесконечно живым. Лицо человека, застигнутого врасплох. И чем-то смертельно пораженного.[1]
Когда моя мать Нина Нелина внезапно умерла в 1966 году, картина исчезла. Как сложилась дальнейшая судьба картины Шагала, я узнала совершенно случайно. Работая в Отделе рукописей Третьяковской галереи над архивом моего деда художника Амшея Нюренберга, я внезапно обнаружила справку:
РАСПИСКА О СДАЧЕ В МУЗЕЙ ОФОРТА ШАГАЛА
1 февраля 1967 года.
Квитанция № 12
А.Нюренберг, 2-я Песчаная, д.6, кв. 187.
Сданы в отдел рисунка Пушкинского музея рисунки Ж.Бернара, офорты М.Шагала и 22 рисунка А.Нюренберга.
Каким образом литография Марка Шагала сначала попала в нашу квартиру на Песчаной улице, а затем канула в запасниках Пушкинского музея? Этому предшествовала следующая история.
***
Марк Шагал и мой дед художник Амшей Нюренберг были одного года рождения — 1887. Оба родились в многодетных семьях еврейских лавочников. Только Шагал был родом из еврейского поселения в Витебске (Белоруссия), а Нюренберг — из местечка в Елисаветграде[2] (Украина). Мальчики еще в детстве увлеклись рисованием. Картин или книг по искусству в домах не было, их не водили в школы для вундеркиндов. Домашним воспитанием попросту некому и некогда было заниматься. Отцы хотели бы дать своим сыновьям более практичные профессии, хотя уступали желаниям детей. Матери же были идеалистками и поддерживали своих сыновей. Так в семьях необразованных и малоуспешных провинциальных торговцев появились одаренные дети. Позже Шагал стал учиться в частных академиях в Петербурге, где его главным педагогом и покровителем стал известный театральный художник Леон Бакст. С помощью мецената немецкого происхождения Беренса мой дед получил образование в Одесском художественном училище, в классе Кириака Констанди. В начале 1910-х годов меценаты начинающих художников практически одновременно послали своих протеже продолжить образование в Париже.
Мне казалось, что Шагал и Нюренберг были внешне похожи, особенно в старости. В молодости они были разными: Шагал был блондином со светлыми глазами, а Нюренберг был брюнетом с гривой черных кудрей и горящим взором. Оба художника были похожими и по характеру: оптимисты, поглощенные художеством, с прекрасным чувством юмора. Оба преклонялись перед Рембрандтом. Нюренберг часто писал старых людей, отчего в 1930-е годы некоторые его называли «московским Рембрандтом». Под впечатлением картины Рембрандта Шагал создал свой вариант Возвращения блудного сына (1975), где изобразил себя вернувшимся в Белоруссию и обнимавшим своего отца. Оба художника прожили очень долго: Нюренберг 91 год, Шагал – 97 лет.
Впервые судьба свела Шагала и Нюренберга в 1911 году в Париже, где они снимали одну мастерскую на двоих в фаланстере художников Ля Рюш (Улей). Когда в начале прошлого века на последнем этаже в мастерской, «как пчелки», вместе трудились Шагал и Нюренберг, жизнь в Ля Рюше была особенно неустроенной: не было элементарных удобств, еду грели на печке. Художники так нуждались, что зимой вынуждены были топить печку для обогрева помещения по очереди. Также по очереди они угощали друг друга бутербродами и чаем. В перерыве между работой они вели беседы, вспоминая родные места. Шагал вспоминал витебские заборы, посетителей лавки своего отца, Нюренберг рассказывал о бескрайних степных просторах, о речке Ингул и высоком украинском небе.
Аркадий Шульман в статье Расстрелянный мир писал:
Зимой 1911 года Шагал жил в Париже на улице Данциг... Но по вечерам, когда в комнате было холодно, когда на улице шли бесконечные дожди, Марк Шагал и его друг и сосед художник Амшей Нюренберг садились на пол у маленькой, в складчину купленной печки и начинали рассказывать друг другу то, что согревало их память. Амшей говорил об одесских пляжах, о степях под Елизаветградом, Шагал любил рассказывать о своем первом учителе Пэне и о дяде, который держал в Лиозно парикмахерскую. Марк очень красиво рассказывал о клиентах, которые приходили к дяде. Рассказ у него получался живой, выразительный, окутанный каким-то особенным юмором.[3]
В своих мемуарах Нюренберг называл Ля Рюш «отелем для бедных художников». Именно в этом отеле, по свидетельству очевидцев, спали на полу, укрывшись газетами, Модильяни и Сутин. Когда их спросили, почему они спят на полу, ответом было: «Клопы заели». Шагал позже заметил: «Там либо помирали с голоду, либо становились знаменитыми». Список молодых дарований, погибших от чахотки, покончивших с собой от отчаяния и несбыточных надежд, был достаточно велик. Но некоторым удалось преодолеть все трудности и прославиться. Среди них был Марк Шагал.
Мы, его друзья, удивлялись, откуда у приехавшего из Витебска такие знания, такой вкус? Мы начали к нему присматриваться, анализировать его работы. И только одно поняли — перед нами большой самородок, оригинальный, светящийся всеми цветами спектра талант, почувствовали, что этот скромный на вид провинциал, с неисчерпаемой способностью трудиться и с редчайшей волей творческой жизни, рано или поздно овладеет Парижем.[4]
Ля Рюш существует по сегодняшний день. Как и раньше, там трудятся художники. Однако теперешние условия жизни в нем несопоставимы с прежними. Теперь там есть центральное отопление, газ, электричество. Никто не погибает от недоедания и чахотки. Но жизнь свободных художников остается непростой. Они по-прежнему зависят от милостей галеристов и меценатов. И каждый справляется со своими проблемами как умеет.
В Париже Шагал сразу проявил себя как смелый экспериментатор, великолепный колорист, обладавший уникальной фантазией и невероятной работоспособностью. Нюренберг вспоминал, как его поразило впервые замеченное им у Шагала качество – писать картину по памяти:
Он повел меня в свою мастерскую и показал большое полотно (приблизительно два метра на полтора), над которым он работал. Тема, как он объяснил мне, была приподнятая и волнующая — «Рождение человека». Все полотно было покрыто вишневыми, красными и красно-охристыми красками.
Шла подготовка — подмалевки. В левой руке Шагал держал большую парижскую палитру, эскиз и несколько крупных, мягких кистей. Растворитель в банке стоял на высоком испачканном красками табурете.
Я его спросил:
— Марк, такую большую картину вы пишете по такому незначительному наброску?
— А мне, — ответил он, — больших размеров эскизы не нужны. У меня все готово в голове. Я картину вижу уже в законченном виде.
Меня, помню, удивила впервые увиденная картина, написанная по памяти. Я запомнил содержание картины. Большая комната, обвешанная яркими тканями, широкая кровать с лежащей на ней бледной роженицей и суетящиеся вокруг страдалицы женские фигуры. В глубине комнаты были написаны печь, стол с самоваром и большие хлеба. Все было сделано в плане увеличенного детского рисунка.
... Картина «Рождение человека» меня глубоко заинтересовала. Я в ней почувствовал взволнованное состояние ее автора. Шагал очень увлекался этой работой и говорил, что все, что он делает, тесно связано с воспоминаниями пережитого.[5]
В своем очерке Шагал Нюренберг анализировал творчество своего коллеги не как друг, сосед или искусствовед, а как художник, с тонким пониманием своего ремесла:
Значительную композиционную роль в его творчестве играл еще один прием, может быть позаимствованный у итальянских футуристов. Это – на одной картине изображать ряд моментов натуры в динамике. Фрагменты улиц, авто, кафе, женщин, друзей, животных. Все на полотне смешано, слито, и все в движении. Так писали футуристы Северини, Балла и другие итальянцы.
Передо мной характерная для Шагала работа «Воскресенье» (гуашь). На переднем плане изображены: парижский собор Нотр-Дам, Эйфелева башня и кусок Парижа. На заднем плане озаренный закатом зимний Витебск с хатой и церковью. На детских санях мужичок, а над ним какая-то лиловая символическая птица. Вся картина освещена двумя круглыми женскими головами. В гуаши я насчитал шесть моментов, написанных разными красками и разной фактурой.
... Париж в росте и формировании творчества Шагала сыграл, разумеется, большую роль. И хотя во Францию он приехал с богатыми живописными идеями, но палитра его была еще скромна и сдержанна. И только прожив долго рядом с такими большими колористами нашего времени, как Анри Матисс и Пьер Боннар, Шагал сумел обогатить свою палитру.
Теперь Шагал известен как блестящий живописец с богатейшим колоритом. Его работы всегда насыщены цветовой гармонией. Его желто-лимонные, оранжевые, голубые, фиолетовые, вишневые и красные краски, наделенные нежной радостью, доставляют большое наслаждение...
Примечательно, что его палитра, пережившая много влияний, не знает эклектизма. Шагал-колорист ни на кого не похож и остался самим собой.[6]
В 1912 году врачи обнаружили у Нюренберга признаки чахотки. По совету врача Островского, любившего художников, которых он лечил бесплатно (те расплачивались за медицинскую помощь своими картинами), Нюренберг решил для поправки здоровья вернуться к своей семье в Украину. Он болезненно переживал вынужденный отъезд, прощание с «городом своей светлой мечты», как он называл Париж.
Вернувшись в Одессу, Нюренберг создал группу «Независимые», которых впоследствии назвали «Одесские парижане». Переехав после революции в Москву, он работал у Маяковского в Окнах РОСТА, был профессором западной живописи во ВХУТЕМАСе и сблизился с группой «Бубновый валет», члены которой (Кончаловский, Фальк, Осмеркин), называли себя «русскими сезаннистами», используя в работе законы композиции и цвета, провозглашенные французским мастером. Нюренберг настолько высоко ценил творчество этого художника, что в 1924 году опубликовал в типографии ВХУТЕМАСа книгу Поль Сезанн, в которой утверждал, что именно Сезанн определил главные направления современной живописи – кубизм, футуризм и другие. Близость Нюренберга «Бубновому валету» угадывается в его картине Портрет жены (1930).
В 1926–1928 годах Нюренберг получил второй шанс остаться в Париже. После восстановления дипломатических отношений с Францией нарком просвещения Анатолий Луначарский направил его во Францию «культурным послом» для чтения лекции о новом советском искусстве. Луначарский покровительствовал Нюренбергу, и, возможно, то была подсказка с его стороны. Известно, что некоторым своим командировочным он открыто говорил: «Не возвращайтесь». Когда он полувшутку-полувсерьез давал такой совет, то полагал, что конкретному артисту или художнику в Европе будет лучше. Неизвестно, говорил ли он эти слова Нюренбергу, но, несомненно, намек угадывался.
Нюренберг приехал в Париж вместе с семьей — с женой и четырехлетней дочерью. Жена Полина стала посещать курсы по дизайну моды, дочь Неля — ходить в детский сад. Планировалось, что Нюренберг прочтет серию лекций не только об искусстве, но и о своих любимых Маяковском, Бабеле, Багрицком. Однако его выступления вызвали такой бурный протест у белых эмигрантов, что Нюренбергу пришлось отказаться от этой затеи и полностью переключиться на творческую деятельность. Это не противоречило его устремлениям. Он снова почувствовал себя свободным художником и выставил на Осеннем салоне 1927 года две свои картины: Инвалид войны (1926) и Крымский пейзаж (1924).
Нюренберг не утратил дружеских связей с теми, кого оставил в Париже в 1912 году. Многие из его друзей-художников уже добились заметных успехов: Федер, Мещанинов, Инденбаум. В 1928 году Нюренберг посетил Шагала и его жену Беллу вместе с женой и дочкой. Шагал работал над книжными иллюстрациями по заказам галериста и коллекционера Амбруаза Воллара. Дела его шли неплохо, но он далеко не всем был доволен. В этот визит Нюренберг привез своему другу подарок из Москвы — журнал «Прожектор», в котором была опубликована его статья о Шагале с иллюстрациями. Тот был так растроган и взволнован публикацией о своем творчестве на Родине, что в знак признательности предложил Нюренбергу взять на память пару офортов. Так в нашей семье и появилась литография Шагала. В добавление к этому Шагал подарил ему книгу Андре Сальмона Шагал, сделав свой шарж-автопортрет и оставив дарственную надпись:
Почему Нюренберг не воспользовался вторым шансом сделать карьеру во Франции? Одна из причин состояла в том, что он опасался потерять одновременно двух своих любимых «девочек» — жену и дочь. Жена Полина — балерина и красавица — вскружила голову одному богатому французу. Нюренберг поспешил увезти свою семью в Москву. Вторая причина заключалась в том, что в те годы он верил Советской власти и надеялся сделать карьеру на Родине. Ему казалось, что его положение довольно прочное. Конечно, он не мог предполагать, что его покровитель Луначарский будет в 1929 году смещен с должности и вскоре умрет. Не мог предвидеть и того, что отныне границы СССР будут наглухо закрыты. И третья причина, самая главная, он не обладал одержимой целеустремленностью Шагала. Как гласит французская пословица, «характер — это судьба».
Всю последующую жизнь Нюренберг оставался франкофоном, приверженным французским традициям, хранил верность дружбе с оставшимися за границей художниками. Он продолжал восхищаться Шагалом, отдавая должное его таланту, невероятной продуктивности и упорству в достижении цели. Вспоминая свою юность в Париже, иногда отмечал с грустью:
Но к Шагалу счастье относилось более дружески, чем ко мне, и порой заглядывало к нему. И согревало. Ему изредка помогал разбогатевший после триумфа русского балета известный театральный художник — Леон Бакст... А мне никто не помогал. Счастье проходило равнодушно мимо моих дверей...
Не погружаясь в тягостное раздумье, не терзаемый мучительной тревогой за судьбу своего творчества, он делал все, что мог. Художник, не знавший разрыва между надеждой и уверенностью. И победил.[7]
Он никогда об этом открыто не говорил, но в глубине души его мучили сомнения, насколько правильно он распорядился собой. Эти сомнения особенно часто стали посещать его в 1950-е годы. Отчаяние закрадывалось в его душу чаще всего зимой, так как, будучи южанином, он не выносил длительные холода. Весна и лето возвращали ему бодрость и оптимизм. Из дневника Нюренберга:
Январь 1954 год
Порой меня преследует мысль неотвязная: увидеть себя в разные прошедшие годы. Примерно в трех, пяти возрастах за прошедшие 30–40 лет. Поставить перед собой троих Амшеев и поговорить с ними по душам. Вот так забавное было бы зрелище. Увидеть себя в годы Гражданской войны. В голодной, холодной Одессе. В дни бегства из Елисаветграда и сиденья в контрразведке. Потом поговорить с наиболее молодым о Москве 1921–1922 годов. О работе в РОСТА. О суровых, незабываемых днях — опять о голоде, холоде, нищих пайках. Потом о Париже. О встречах с друзьями, о салонах, кафе. Федер, Мещанинов, Константиновский, Шагал. Потом Москва. АХР. Выставки. Сибирь.
Сколько ярких страниц! И сколько ошибок, неверно сделанных ходов. Сколько промахов, цейтнотов.
Спросить их: может быть, можно было по-другому сыграть, другие сделать ходы?[8]
Последующие годы жизни в СССР оказались для Нюренберга тяжелыми. В стране была провозглашена борьба с формализмом, от которой особенно пострадали его друзья из «Бубнового валета». Его друг детства по Елисаветграду художник Александр Осмеркин был обвинен в формализме и изгнан из Суриковского института, после чего с ним случился инсульт, и в 1953 году он умер. Вслед за ним в 1956 году умер главный мэтр «Бубнового валета» Петр Кончаловский, который тоже под конец жизни подвергся травле и унижениям. Одновременно развернулась кампания против космополитизма и преклонения перед Западом. Советские чиновники из Министерства культуры посчитали искусство импрессионистов враждебным русской реалистической живописи. Все эмигранты, в том числе Шагал, оказались под запретом. Его имя нельзя было произносить, сохранившиеся работы канули в запасниках музеев. Нюренбергу приходилось делать над собой усилие, чтобы скрывать свою любовь к импрессионистам, дружбу с Шагалом. Он даже уничтожил ряд своих ранних «формалистических» работ.
Однако внутренне он с этим не смирялся. Юрий Трифонов, живший с ним в эти годы в Доме художников на Верхней Масловке, вспоминал, как Нюренберг иногда восклицал с безумной смелостью:
«Ах, к черту! Надоело! Я им скажу все, что думаю о Марке: о его синем цвете, о неподражаемой фантазии. Ведь эта фантазия не имеет себе равных... Он подарил мне литографию в тяжелую для себя минуту... Разве я могу забыть? Да и времена, слава богу, не те: пятьдесят первый – это вам не тридцать первый...»
Времена, конечно, не те, но слово шагализм по-прежнему звучало зловеще: что-то среднее между шаманизмом и каббализмом.[9]
Однажды, в ходе творческой дискуссии уже пожилой Нюренберг пустился в рукопашный бой с молодым соседом из Дома художников. Он всегда защищал репутацию Шагала перед невежественными «мазилками». Трифонов вспоминал:
Однажды в доме на Масловке он ударил по лицу художника Царенко, который сказал, что Шагал халтурщик, что он не умеет рисовать, – нет, не то чтобы ударил, а в приступе гнева и со слабым возгласом: «Вы лжете!» – дал Царенко легкую пощечину кончиками пальцев, но и то был с его стороны отчаянный поступок, потому что вырвалось тщательно и давно скрываемое преклонение Ионы Александровича перед Шагалом, которое он всегда отрицал, на что Царенко ответил здоровенным тумаком, который сбил старика на пол, и радостным криком: «Сам ты лжешь!» Потом их делом занимался товарищеский суд. Я жил тогда на Масловке. Это было лето пятьдесят первого или, может быть, пятьдесят второго года.[10]
Из воспоминаний Нюренберга следовало, что в начале 1930-х годов он еще имел возможность обмениваться с Шагалом письмами, которые, к сожалению, не сохранились. Есть упоминание об одном из писем в статье Нюренберга Русские в Париже:
В моей памяти сохранилось его неувядаемое письмо, написанное в 1930 году. Оно кончалось трогательной фразой: «Дорогой друг, если вам посчастливится попасть в мой Витебск — обязательно передайте мой сердечный привет деревьям и заборам — моим верным, старым друзьям».[11]
Позже переписка с Францией на долгие годы стала слишком опасной. Нюренберг обратился к Шагалу лишь в 1965-м г., причем через посредничество главного редактора еврейского журнала «Наша Родина» Арона Вергелиса. Поэт, публицист и главный редактор журнала Вергелис был в Советском Союзе «официальным» евреем, которому доверялись заграничные контакты.
Письмо А.Нюренберга – М.Шагалу, 1965 г.
Дорогой старый друг!
Недавно я был в редакции «Советская Родина», и мне редактор т. Вергелис прочел Ваше письмо, которое меня очень взволновало. Я вспомнил наше романтическое прошлое, наши первые пробы жизни и искусства. Вспоминаю, в 1912 году Вы писали, кажется, картину «Рождение». Потом участие в Салоне Независимых ярким полотном. Затем 1928 год, когда я бывал у Вас со своей женой и дочкой. Тогда была еще жива Ваша первая жена. Вы тогда работали для Воллара. Недавно я видел большую книгу «Образы Монпарнаса» и под Вашей редакцией. Я очень рад всем Вашим успехам, но я не в курсе последних Ваших достижений.
Здесь у Вас много друзей, но очень мало литературы о Вас. У Вас был какой-то юбилей и какая-то годовщина. Напишите мне, какие. Я теперь пишу книгу «Записки художника» и, конечно, напишу о Вас как о выдающемся художнике нашей современности. По-моему, история живописи не знает второго Шагала.
Если не трудно, напишите, в каком году Вы впервые выставлялись в Париже и что выставляли? Последние отзывы всемирной критики о Вас. В каких музеях наибольшее количество Ваших работ. Если можно, пришлите последние каталоги.
Тоскуете ли Вы по-прежнему по Вашим витебским заборам?
Обнимаю Вас крепко, крепко и жду от Вас скорого ответа.
Сердечный привет от моей жены и дочки, певицы Нелиной, которая проработала в Большом театре 13 лет.
Амшей Нюренберг
Эта попытка Нюренберга установить с Шагалом контакт через железный занавес произошла незадолго до туристической поездки Нелиной и Трифонова в Париж в 1965 году. Возможно, родители сами об этом попросили деда. Мне тогда было 12 лет, но я хорошо запомнила их возвращение. Мама, которая мечтала посетить Париж, приехала оттуда задумчивая, неразговорчивая. Это было на нее непохоже. Я ждала заморских подарков. Но она сказала мне, что их багаж потерялся и придет только на следующий день. Возможно, их багаж перетряхивали и проверяли? Ведь они повели себя самовольно, встречаясь с запрещенными эмигрантами. Это только мое предположение. А багаж, действительно, вернулся на следующий день.
Тогда моим родителям не удалось встретить Шагала в Париже, художник находился на Юге. Но они встретили другого близкого друга Нюренберга по Елисаветграду — художника-анималиста Иосифа (Зосю) Константиновского, работавшего во Франции под укороченной на французский манер фамилией Констан (Joseph Constant). Отзвук этой встречи запечатлен в очерке Трифонова «Начало» (1976):
Десять лет назад в Париже я искал одного художника[12], который переселился в Париж до революции. Он начинал когда-то вместе с Марком Шагалом и другим художником, оставшимся в России[13], который дал мне адрес и просил передать привет Шагалу и этому второму. Шагал оказался на юге, второго я нашел на окраине Парижа. Он был анималистом, теперь уже давно не работал. Жил на пенсию.[14]
Вскоре Нюренберг получил от Шагала по почте каталог своих работ:
Недавно я получил от Шагала толстый, очевидно, итоговый каталог с эффектной обложкой: «В честь Марка Шагала. Дар не маршанов, а Франции».
В каталоге 450 страниц! Я долго, внимательно рассматривал этот редкий увесистый каталог и подумал: «Ни Мане, ни Сезанн, ни Матисс, ни Пикассо не знали таких почестей».[15]
Письмо М.Шагала – А.Нюренбергу, 1966
St. Paul de Vence
France
1966
Дорогой Амшей Нюренберг!
Спасибо за письмо Ваше и фото, и рисунки. Смотрел. Вспоминал. «Минувшее проходит перед мною». Но моя «совесть» чиста... Я работал, оставаясь «по-своему» преданным моему городу... В этом снова весь мой «колорит», все мечты. Я «люблю» и не слышу «ответа». Ответ этот внутри меня. Долго, давно Вас не видел. Но я помню все. Мне трудно писать, что я делал все это время. Я думаю, если у Вас есть где либо какие-нибудь книги обо мне – Вы увидите.
Я жалею, что не видел Вашу дочь с ея мужем. В другой раз, надеюсь.
Ваш преданный
Марк Шагал
Следующий обмен письмами с Шагалом был связан с выходом в свет первой книги Нюренберга Воспоминания, встречи, мысли об искусстве (1969). Он собирался включить в это издание свои статьи о Франции и о Шагале, но цензура их не пропустила. Весь французский раздел воспоминаний Нюреберга увидел свет лишь в книге Одесса–Париж–Москва (2010).
Письмо А.Нюренберга – М.Шагалу, 1970
Дорогой друг Марк!
Посылаю тебе мою книгу, над которой я работал три года. В ней имеется текст и мои работы, начиная с 1926 года. Книга разошлась по всему Союзу и пользуется успехом. Получаю много хвалебных и благодарных писем. Верю, что по прочтении книги, ты мне напишешь свое впечатление. Верю также, что ты мне скажешь спасибо. Пишу об этом потому, что на статью о тебе, помещенную в «Советской Родине», ты совершенно не реагировал. Я был очень удивлен твоим отношением.
Как будто бы речь шла не о тебе и твоем искусстве. Редакция получила много писем, в которых читатели тепло о статье отзывались. Я привык о тебе думать, как о сердечном друге – и вдруг такое холодное молчание. Я был уверен, что ты мне пришлешь каталоги или книжки о себе, но ошибся. Я вспоминаю знаменитую фразу Спинозы: «Я не огорчаюсь и не радуюсь. Я стараюсь понять поступки людей».
Обнимаю тебя! Тысячу раз желаю тебе и твоей супруге здоровья! Твой старый, искренний друг.
Амшей Нюренберг
Письмо М.Шагала – А.Нюренбергу, 1970
6/3 – 1970
St.Paul
Дорогой Нюренберг,
Да, я редко пишу – время, годы проходят. Но я не забываю. Как можно забыть те годы, когда мы были так молоды. Спасибо за присланную книжечку мемуаров с репродукциями картин. Мне было приятно читать о том времени (когда я сам тоже был в Витебске и после в Москве). Мне было приятно читать, где ты говоришь об этих старых художниках в Одессе, вроде Костанди... Я вспоминаю, как мне всегда любопытно было смотреть на картины старых художников. Это было до Парижа, но и после Парижа на Родине я также любил смотреть на картины многих русских художников, это что-то прирожденное.
Послезавтра закрывается здесь в Grand Palais моя большая выставка. Она переходит часть в музей Копенгаген и после в Royal Academie в Лондон. Я был рад, что с Родины послали некоторые мои старые картины для выставки. Я тебе постараюсь послать каталог.
Прости, что сразу не послал тебе письмо с благодарностью за твою статью в еврейском журнале обо мне. Прости. Спасибо. Я часто разсеянный и с годами не становлюсь лучше. Ну, крепко, сердечно жму руку. Спасибо, что не забываешь. Пиши иногда и что в области искусства на Родине.
С приветом,
Преданный Марк Шагал
В 1973 г. после долгих лет запретов и замалчивания Марк Шагал со своей второй женой Валентиной (Вавой), по приглашению министра культуры Фурцевой, посетил Москву и свой первый выход сделал в Третьяковскую галерею. Нюренберга пригласили при этом присутствовать, куда он приехал, чтобы встретиться со старым другом. Они увиделись, обнялись и, кажется, прослезились. Старейший сотрудник Третьяковки Лидия Иовлева присутствовала при знаменательной встрече. Она рассказывала мне, как волновался Нюренберг, как у него дрожали руки. Конечно, спустя 45 лет, он волновался от предстоящей встречи со старым другом и столь прославленным художником. Когда Шагал вместе с женой Вавой появился в Третьяковке, его окружило множество людей. Будучи одновременно и звездой, и персоной «нон грата», он находился под бдительной охраной советских чиновников. Хотя русский был для него родным языком, его постоянно сопровождали переводчица и референт ЦК. Он все еще оставался блудным сыном у себя на Родине, которая принимала его с оговорками. Шагал чувствовал это двойственное отношение. Увидев свой шикарный номер в гостинице «Россия», он иронично спросил: «Как это Брежнёв (он делал ударение на Ё) не пожалел такие апартаменты для неизвестного художника?»[16]
Десятидневная программа Шагала была великолепно организована, но строго регламентирована. Он посещал лучшие театры и концерты, но желание съездить в советский колхоз или совхоз (мотивированное интересом к кибуцам — израильским аграрным коммунам) не было услышано. Он снова попал в «зону оседлости», не имея возможности поехать туда, куда хотел. А его заветное желание устроить в России свою персональную выставку осуществилось лишь посмертно в 1987 году в Пушкинском музее (выставка была приурочена к 100-летию со дня его рождения).
В 1973 году Шагал не смог обстоятельно поговорить с Нюренбергом, а может, тот сам растерялся и не проявил достаточной настойчивости. Либо сопровождающие Шагала чиновники не дали им возможности пообщаться. Это очень огорчило деда, хотя он не подал виду. Он привык к многочисленным ударам судьбы.
Последнее (неотправленное?) письмо А.Нюренберга – М.Шагалу, 1974
Москва 15 м. 74 г.
Дорогой Марк,
В Москве, когда Вы были — свободного часа, чтобы посидеть с старыми друзьями и по душам поговорить не было — и поэтому я с Вами почти не виделся. А поговорить нужно было. Тем было много. Но теперь, вспоминая это шумное прошлое, только скажешь: жаль, жаль! ...
Я окончил вторую книгу, где имеется статья о Вас. О творчестве молодых лет и последних периодов. Хотелось узнать от Вас лично кое-что. И рассказать это Вашими словами, стилем. Пример: когда Вы на приветствие Фурцевой отвечали благодарным письмом, я стоял позади Вас и все слышал. Я подумал тогда, хорошо было бы напечатать (его) в моей статье. Читатель советский был бы очень тронут, узнав о Ваших мыслях, чувствах. Ему бы все это льстило. «Художник с мировым именем, а держится просто и сердечно. Тянется к Советской власти, наш друг». Если у Вас есть оригинал (Вашего выступления), отпечатайте и пришлите мне копию. Буду очень Вам благодарен.
Пришлите, если сможете, снимки последних работ. И каталоги.
Если можно, достаньте фото и вырезки из парижских газет, показывающие Вас в Москве. Как открылся Ваш музей в Paris?. Очень хочется поглядеть. За все это буду душевно благодарен.
P.S. Еще одна просьба. В Москве нет хорошей гуаши и сангинных карандашей. Немного. Маленькую посылочку.
Обнимаю Вас,
Ваш старый и верный друг
А.Нюренберг
Сердечный привет Вашей милой супруге.
А.Н.
Мой новый адрес:
Москва,
Ленинградское шоссе, д.22
кв.37, корпус 5
Амшею М. Нюренбергу
P.S. Живу в новой квартире, которую мне подарил т. Брежнев.
Последнее свое письмо Нюренберг написал Шагалу после их несостоявшегося общения в Москве в 1973 году. Нюренберг, возможно, даже не отправил ему это письмо. Оно хранилось в его архиве в рукописном виде. В письме прочитывались некоторые обиды, сожаления, просьбы. Имело место наивное хвастовство. Дед гордился тем, что свою скромную двухкомнатную квартиру около метро «Войковская» он получил лично от генсека СССР – Л.Брежнева, после своего прошения. Практически всю жизнь Нюренберг и его семья прожили в коммунальных квартирах – сначала в Доме художников на Верхней Масловке. Там у него была большая квартира и огромная мастерская. Сам Дом художников и его обитатели были замечательные, но бытовые условия примитивные. Затем он с женой переехал на метро Сокол поближе к дочери в одну комнату с соседями. И только под самый конец жизни им удалось получить отдельную квартиру. Брежнев пожалел старого художника и его жену, потерявших единственную дочь. Говорили, что у Брежнева было доброе сердце.
В конце концов, мне кажется, Нюренберг передумал посылать Шагалу это письмо. Оно так и осталось лишь в черновом варианте.
***
После смерти Нюренберга Юрий Трифонов в 1980 г. поехал во Францию по своим делам, но попросил переводчицу своих книг Лили Дени отвезти его на юг, в город Сен-Поль-де-Ванс, где жил Шагал. Он мечтал увидеть не только чудесного художника, но и друга юности своего бывшего тестя Нюренберга (фигурировавшего в рассказе Трифонова под вымышленным именем).
Я думал об Ионе Александровиче. Они были ровесники. Один называл другого Марк, а другой говорил тому Иона. В 1910 году судьба столкнула их в Париже, потом они встречались там же в двадцатых, когда Иоана Александрович жил в Париже в командировке, не знаю точно какой. Я не мог не вспоминать о нем.[17]
Трифонов стремился встретиться с Шагалом отчасти из ностальгических соображений. Ему хотелось убедить самого себя, что его прошлое — не сон. Он пытался доказать себе, что его первая жена Нина Нелина была реальной: «Летающие любовники Шагала — это мы все, кто плавает в синем небе судьбы»[18].
Про самого Иону Александровича спросить почему-то боялся. Почему-то казалось, это будет все равно, что спросить: существовала ли моя прежняя, навсегда исчезнувшая жизнь?[19]
Он долго не решался спросить Шагала про Нюренберга. Поэтому спрашивал про других знакомых. Старый художник реагировал всегда одинаково, задавая один и тот же вопрос: «Да, да. Он умер?» Когда Трифонов, наконец, спросил про Нюренберга, Шагал опять без всякого выражения задал тот же вопрос: «Он умер?», чем разочаровал моего отца. Он ждал другой реакции. Он долго готовился к этой встрече, собирался написать рассказ о Нюренберге (имеется в виду рассказ «Посещение Марка Шагала»). Звонил мне: «Хочу писать рассказ о старике. Ты что-то помнишь?»
Однако Шагала можно понять. Ему было 93 года. У него скопилось много собственных драм и могил: погибли в концентрационных лагерях многие витебские родственники, умерла первая и горячо любимая жена Белла. И надо было срочно заканчивать дела. Ведь он имел по-прежнему много заказов – витражи, эстампы, иллюстрации к книгам. Надо было отвечать за свой личный музей в Ницце. Некогда было сентиментальничать. Приходилось спешить. И ему уже было не до друзей юности.
Возвращаясь после встречи с Шагалом на машине в свой отель, Трифонов думал о двух художниках — столь похожих по биографии, но разных по судьбе:
На обратном пути мы ехали побережьем, и море лежало в сумерках громадной сине-голубой простыней, под которой можно было спрятать всех, всех, всех[20].
Море как вечность способно поглотить великих, знаменитых, забытых, одиноких, богатых и бедных. Всех.
Переписка Шагала-Нюренберга хранится в Отделе рукописей Третьяковской галереи.
Последнее письмо Нюренберга находится в личном архиве О.Трифоновой-Тангян.
[1] Ю.Трифонов. Посещение Марка Шагала в кн. Ю.Трифонов Избранные произведения, т.1, М. Литература, 2005, с.442
[2] Елисаветград не раз менял названия. Долгое время он назывался Кировоград. В настоящее время – Кропивницкий.
[3] Шульман А. Расстрелянный мир. Сайт Музей Марка Шагала. http://chagal-vitebsk.com/?q=node/190
[4] Нюренберг А. Одесса–Париж–Москва. Воспоминания художника. М., «Мосты культуры», 2010, с. 355
[5] Там же, с. 343–344
[6] Там же, с. 348–349.
[7] Там же, с. 530
[8] Нюренберг А. Дневники. Отдел рукописей Государственной Третьяковской Галереи.
[9] Трифонов Ю. Посещение Марка Шагала, в кн. Ю.Трифонов. Избранные произведения в двух томах, т. 1. М., «Мир книги», с. 445.
[10] Там же, с. 441–442.
[11] А.Нюренберг. Одесса-Париж-Москва, с. 336.
[12] Иосиф (Зося) Константиновский. Во Франции известен как Констан. Художник-анималист.
[13] Амшей Нюренберг
[14]Трифонов Ю. Начало. В кн.: Трифонов В. Как слово наше отзовется. М, Советская Россия, 1985, с. 108.
[15] Нюренберг А. Одесса-Париж-Москва. М., «Мосты культуры», 2010, с. 354.
[16] С.Деспюжоль–Иошпа А я иду с Шагалом по Москве... В альманахе: Из Парижска (Русские страницы) № 6, 2016, с. 142.
[17] Трифонов Ю. Посещение Марка Шагала, в кн. Ю.Трифонов. Избранные произведения в двух томах, т. 1. М., «Мир книги», с. 441.
[18] Там же, с. 442
[19] Там же, с. 449
[20] Ю.Трифонов, Посещение Марка Шагала. В кн.; Ю.Трифонов. Избранные произведения, т.1, М., «Мир книги», 2005, с.450.
Добавить комментарий