“Неужели такой я вам нужен после смерти?”
В.Высоцкий
2005-й, как всякий год, оканчивающийся на ноль или пятерку, является дважды юбилейным для Б.Л.Пастернака (1890-1960). Поэтому, именно раз в пять лет, проявляется повышенное внимание не только к творчеству поэта, но и к литературе “околопастернаковского” характера.
В данном случае речь пойдет о книжке “Невыдуманный Борис Пастернак” (М. Дрофа, 2002). Ее автор — Василий Ливанов, народный артист России, знаменитый исполнитель роли Шерлока Холмса в одноименном советском телесериале.
“Невыдуманный” — это ответственная заявка на полную объективность, достижение которой, в принципе, столь же нереально, как постижение абсолютной истины. Действительно, любая мемуарная литература (кроме откровенно клеветнической и облыжной) предлагает невыдуманный образ избранного лица — в том смысле, что опирается на апробированную информацию. Другое дело, что любой мемуарист из моря фактов, цифр, воспоминаний и пр. целенаправленно выбирает и комбинирует те, которые укладываются в прокрустово ложе его представлений и замыслов. Поэтому любой нарисованный портрет объекта воспоминаний является в определенной мере как невыдуманным, так и выдуманным. В этом плане книжка Ливанова исключением отнюдь не является. Она посвящена “Памяти моих родителей, Евгении и Бориса Ливановых...” и дышит любовью к матери и (в основном) отцу, знаменитому артисту МХАТа — “громовому Ливанову” (А. Вознесенский), “мятежнику” (Б. Пастернак). Это вызывает естественное уважение к автору книжки, однако принятый им способ демонстрации сыновних чувств носит явно сомнительный характер, поскольку книжка все-таки о Пастернаке.
Судите сами. На 18 изображений поэта приходятся 19 фотографий и портретов Ливанова и его семейства, эскизов грима артиста и мизансцен спектаклей, в которых он был занят. Интересно, что все, кроме одного, портреты Пастернака нарисованы Б.Ливановым и являются, хоть и дружескими, но шаржами, зато тот самый один, “неливановский”, выполнен совсем в другой манере. Кроме того, по страницам книги щедро разбросаны многочисленные (30 на 64 страницы текста) миниатюрные “театральные” зарисовки, сделанные рукой артиста, очень выразительные, но к Пастернаку явно отношения не имеющие. Все это создает четкое ощущение перебора. Но главное в другом.
“Есть разные пути самоутверждения. Но самый неправедный путь — утверждаться за счет унижения других. И человек, употребивший такой способ возноситься, уж непременно выберет для унижения личность покрупнее, повиднее, поталантливее, поблагороднее”, — провозглашает Василий Ливанов. Запомните это, дорогой читатель, потому что автор для “утверждения” своего отца, актера Бориса Ливанова, безошибочно выбрал Пастернака, фигуру не просто “покрупнее, повиднее и т.д.”, но даже, по словам Сталина, “небожителя”.
Б.Пастернак и Б.Ливанов дружили около 30 лет: с 1934 г. и почти до самой смерти поэта. Помните, у Лермонтова: “... из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из двух в этом себе не признается...” Так вот, В.Ливанов настоятельно подчеркивает, что в этой дружбе двух выдающихся людей — поэта и артиста — роль “раба” принадлежит Пастернаку, который, вопреки Лермонтову, охотно в такой неблаговидной роли признается, что называется, во всеуслышание — urbi et orbi. Об этом говорят многочисленные письма поэта и подобострастные дарственные надписи на фотографиях и книгах, которые щедро приводит автор. Вот некоторые из них. “Родным брату и сестре моим Борису и Евгении Казимировне Ливановым, без которых я бы сдох с тоски в эти годы наибольшего благоприятствования. Москва. 8 окт. 1947”. “Великому и стихийному артисту, другу моему Б.Ливанову, дань любви и восхищения и общей нашей будущности, раскрывающейся мне в его игре. 1938”. “12 апреля 1952 г. Дорогие Боря и Женя! Спасибо Вам обоим, как стройно все у нас сложилось! Какой большой благотворною силой вошли Вы в состав моей жизни! По месту, которое Вы заняли, Вы стали в ней наряду с природой, искусством, со сводной совокупностью всего пережитого и воспоминаниями о родительском доме...” и т.д.
Впрочем, автор не забывает и себя, приводя дарственную надпись на переводе “Короля Лира”: “Дорогому Васеньке Ливанову, только чтобы он не проверял этого по английскому тексту, которым он так хорошо владеет. 11 апреля 1949 г.”. С чего бы прославленному поэту и переводчику бояться критики тринадцатилетнего мальчика, понять невозможно. Однако сам Ливанов дает “исчерпывающее” объяснение: “Это была намеренная ложь (Его натура) шла на все для удержания своих поклонников, даже таких ничтожных, как я. Своего Пастернак добился. Я, конечно, был польщен”. Вот уж воистину цель так цель! Ну, просто по Грибоедову: “...Угождать всем людям без изъятья ... Швейцару, дворнику во избежанье зла и т.д.”
Впрочем, было еще одно письмо, но о нем ниже.
А актерское искусство Бориса Ливанова производит на Пастернака потрясающее воздействие: “Первые слова Ливанова-Чацкого: “Чуть свет уж на ногах! И я у ваших ног!’’ — и Пастернак залился слезами. Он их даже не замечал. И это продолжалось весь спектакль, как только выходил Чацкий-Ливанов и начинал говорить”. Это на представлении грибоедовской комедии “Горе от ума”! Что творилось бы с Пастернаком на драмах Шекспира или Шиллера с участием Б.Ливанова, можно только догадываться.
Никаких аналогичных эскапад со стороны ливановского семейства Пастернак не дождался, по крайней мере, в книжке они не приведены. То ли таковых не было, то ли “Васенька” не считает нужным их обнародовать: вдруг кто-то подумает, что в отношениях двух Борисов существовал какой-то паритет!
Мне кажется, что подлинной целью Василия Ливанова было привлечь ослабевшее общественное внимание к Борису Ливанову, который, по утверждению автора, был любимым учеником и последователем K.Станиславского и В.Немировича-Данченко, живым символом МХАТа в течение без малого полувека. Что делать: слава актера, будь он в какое-то время хоть сто раз символом театра и “властителем дум” своих современников, кратковременна. Она остается в воспоминаниях, кинолентах и т.п., интересных, главным образом, специалистам-искусствоведам. Ну, кто сейчас помнит роли Бориса Ливанова, например, в кинофильмах “Дубровский”, “Пожарский”, “Сталинградская битва” или “Без вины виноватые”? О его театральных ролях и говорить нечего. Да и более близкий к нам Василий Ливанов, если и остался в памяти большинства зрителей, то только благодаря роли Шерлока Холмса, хотя его видели в кинофильмах “Коллеги”, “Суд сумасшедших”, “Звезда пленительного счастья” и др.
И Василий Ливанов пускается в осужденный им же “самый неправедный путь: утверждаться за счет унижения других”. Поскольку доказывать, что актер Ливанов значит для российского искусства больше, чем поэт Пастернак, дело безнадежное, он пытается дискредитировать Бориса Леонидовича как личность мелкую, эгоистичную и вздорную.
Например, “В натуре Бориса Леонидовича были черты, традиционно более подходящие женскому характеру. Он знал за собой это женоподобие, и оно ему нравилось. Берусь утверждать это потому, что Борис Леонидович охотно громко и прилюдно страдал по поводу странностей своей натуры”. Ливанов явно заговаривается: если Пастернаку нравилось его “женоподобие”, то почему он “охотно и прилюдно” страдал от этого? Однако дальше: “...женские черты эти обличали присутствие в натуре Пастернака очень своенравной и, если хотите, коварной женщины”. Итак, не просто женоподобный, но еще с чертами своенравной и коварной женщины, — согласитесь, что это сомнительный комплимент для мужчины. Но зато, повторяю, прекрасный фон для монументальной фигуры “громового” Бориса Ливанова.
Но это только цветочки, а за ягодками дела не станет. Читаем: “От любых укоров совести Пастернак был прочно защищен своим возведенным в абсолют эгоизмом”. Или: “Ничего не могло остановить Пастернака, когда дело касалось его чувств и желаний. А если учесть, что Пастернак объясняется в любви жене своего друга, в то время как его жена Женя и его друг Генрих Нейгауз заняты поисками пропавшего ребенка...” Или: “Однажды на многолюдной встрече Нового, 1948 года, в ЦДЛ ... Сергей Васильев хотел сказать Борису Леонидовичу, что, хотя, молодое поколение не знает поэзии Пастернака, но для людей старшего поколения он навсегда останется и т.д. Но, как только Васильев начал свое славословие и произнес слова о незнающем Пастернака молодом поколении, Борис Леонидович выскочил из-за стола, набросился на Васильева и стал его самым серьезным образом душить ... Пастернака пришлось оттаскивать силой”. А для иллюстрации бездушия Пастернака Василий Ливанов говорит об опубликованной в иностранных журналах и газетах фотографии Пастернака с Ольгой Ивинской и ее дочерью: “Что думал тогда Борис Леонидович о чувствах своего родного сына 1, преданно любящего его и Зинаиду Николаевну 2, и думал ли он о нем вообще? Наверное, жестокие страдания Лени того времени ускорили его безвременную кончину ... он умер от разрыва сердца ... он не дожил до 40 лет”. Странная, однако, чувствительность для взрослого человека да еще по столь ничтожному поводу!
Но с особым смакованием цитируется письмо Пастернака к Б.Ливанову от 14 сентября 1959 г. по поводу критических замечаний артиста в адрес романа “Доктор Живаго”: “...я давно ушел от серого, постылого, занудливого прошлого и думал, что забыл его, а ты с головы до ног его сплошное воплощение и напоминание...”. Завершающие это письмо фразы: “Я говорил бы и говорил впредь нежности тебе, Нейгаусу, Асмусу. А конечно, охотнее всего я бы вас перевешал” говорят о том, что писавший их человек находился явно в невменяемом состоянии, в которое его ввергла травля из-за публикации романа за рубежом. Поэтому публиковать такое письмо не только неэтично, но и неблагородно, безнравственно. Тем более, что Пастернак, опомнившись, горько каялся и упросил Б.Ливанова вернуть ему это письмо.
А еще автор книги пишет: “Пастернаковское христианство сродни лермонтовскому: “Я или Бог, или никто”. Это уже прямое передергивание, потому что у Лермонтова читаем: “Кто может, океан угрюмый, / Твои изведать тайны? Кто / Толпе мои расскажет думы? / Я — или Бог — или никто!” То есть, не “я являюсь или Богом, или никем”, а кто толпе расскажет мои думы — “может быть, я, или Бог, или вообще никто не расскажет”. Согласитесь, разница принципиальная.
Впрочем, в книжке “достается” не только Пастернаку. Вот что Василий Ливанов пишет о К.Чуковском: “Я же абсолютно не верил, что этот неряшливый громогласный старик может иметь какое-то отношение к “Мухе-цокотухе””. Кстати, неряхой представлен и сам Пастернак, который одет в “блекло-желтый плащ и ... немыслимо заношенную шляпу с отвисшими полями”. А вот о С.Михалкове: “Но хорошо знакомый мне дядя Степа был моряком и вовсе не заикался”. Впрочем, это детские впечатления, что с них взять. А вот уже “взрослого” В.Ливанова до нервного состояния доводит А.Вознесенский.
Вознесенскому “посвящены” такие строчки: “...малорослый юноша, сутулый, с головой, пригнутой в угодливом — чего изволите? — полупоклоне ... лакейская ливрея с позументами ... — вот идеальный наряд для этой фигуры ... он ... что-то вещал через свою совсем по-старчески отвисшую нижнюю губу ... белый чесучовый пиджак очень горбатился на спине, а сильное поредение волос надо лбом компенсировалось спущенными с затылка длинными седыми космами”. Или: “И вот Вознесенский, когда-то скачущий под ногами зеленым лягушонком, на наших глазах принялся раздуваться в вола”. Или: “Вознесенский стремится оглупить и принизить друга Пастернака 3” и т.д.
Но особую ненависть В.Ливанова вызывает Ольга Ивинская, последняя романтическая и трагическая любовь Пастернака. Думается, потому, что из-за этой женщины поэт начал отдаляться от семейства Ливановых. “Никто иной, как Ивинская, утвердила Пастернака в усугубившей его личную трагедию мысли о том, что близкие друзья только мешают ему чувствовать себя счастливым. А особенно Борис Ливанов, решительно и давно не пожелавший ни под каким видом даже обсуждать с другом присутствие в его жизни ее, “привязанности”. Ливанова Ивинская, естественно, возненавидела, т.к. боялась его прямого влияния на Пастернака”. Не наоборот ли?
И для начала Василий пытается развенчать Пастернака как рыцаря Прекрасной Дамы: “...когда она 4 вышла из тюрьмы, Пастернак послал к ней подругу с поручением передать, что их любовная связь кончена. Как выяснилось впоследствии, поэт опасался, что любовница “постарела” в заключении, но воочию убедившись, что только “слегка похудела”, возобновил роман”. Хочу оговориться, такой демарш (если, конечно, мы не имеем дело с бесстыжей сплетней) чести Борису Леонидовичу не делает, но и те, кто его смакует (кстати, это не только В.Ливанов), выглядят еще отвратительнее. апример, “В “воспоминаниях” О.Ивинской каждое слово — ложь, и особенно наглая, потому что умышленная”. Или: “Ивинская целенаправленно клевещет...”. Или: “Вряд ли Ивинская понимала, что приготовленное с ее помощью самоунижение для поэта 5 смертельно — для этого ее личность была слишком мелка, слишком цинична, а ее самомнение раздуто самим Пастернаком”. Или: “...ее цель оклеветать Ливанова, представить большого художника ... послушным сталинским холопом, человеком случайным в пастернаковском окружении”. (Ну, как сговорились Вознесенский и Ивинская!) И так далее.
Хочу оговориться: я совсем не в восторге от Ивинской, именно она опубликовала злополучное письмо Пастернака от 14 сентября 1959 г., да и информация об отказе от любовницы, постаревшей в тюрьме, тоже исходит от нее. Но это Ольга воскресила для стареющего поэта и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь. Это о ней он писал:
“Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
И в нем навек засело
Смиренье этих черт,
И оттого нет дела,
Что свет жестокосерд” —
и еще много других столь же замечательных строк. И уже одно это заставляет относиться к памяти О.Ивинской, если не трепетно, то хотя бы с уважением. Или, еще лучше, почтительно помалкивать. Потому что сводить таким образом счеты с женщиной, тем более, давно упокоенной, как-то очень не по-мужски. Тем более, что Пастернак уже не может защитить ни себя, ни свою возлюбленную. Но мудрый поэт, кажется, предвидел и это:
“Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?”
Да, пересуды остались, и еще какие!
Однако ничто не ново под луной! И в далеком уже 1959-м году поэт Ярослав Смеляков посвятил вдове Пушкина стихотворение “Натали”, где, в частности, говорилось:
“Детей задумчиво лаская,
старела как жена и мать...
Напрасный труд, мадам Ланская,
тебе от нас не убежать!
...для тебя, дитя балов,
был мелкий шепот старый сводни
важнее пушкинских стихов.
... русский нынешний народ
и под могильною землею
тебя отыщет и найдет” — и т.д.
Поэтам присущ эмоциональный перехлест, но спустя несколько лет Смеляков, видимо, устыдившись своей запальчивости, написал стихи “Извинение перед Натали”:
“Но Пушкин Вам нарочно верил
и Вас, как девочку, любил.
Его величие и слава,
уж коль по чести говорить,
мне не давали вовсе права
Вас и намеком оскорбить.
...Я ... просто тихо извиняюсь
с той стороны, издалека.
... Я Вас теперь прошу покорно
ничуть злопамятной не быть
и тот стишок, как отблеск черный
средь развлечений позабыть”.
Его (поэта Я.Смелякова) пример — другим наука. Если, конечно, “по чести говорить”.
— Вы поняли намек, мистер Шерлок Холмс?
— Элементарно, Ватсон!
1 Oт первого брака, Леонида.
2 Mачеху; любил ли он мать, неизвестно.
3 Б. Ливанова.
4 О. Ивинская.
5 Oтказ от Нобелевской премии.
Добавить комментарий