В начале сентября к 75-летию Сергея Довлатова на канале КУЛЬТУРА был показан фильм Алексея Шишова и Елены Якович «Жизнь нелегка. Ваш Сергей» (2007).
Странно, что я не видела его раньше. Фильм прекрасно сделан, в нем о Довлатове говорят и его питерские знакомцы по университету - Анатолий Найман, Константин Азадовский, Игорь Ефимов, Самуил Лурье, и его друзья и приятели - Василий Аксенов, Нина Аловерт, Эрнст Неизвестный, Людмила Штерн...
Но главное – нам вживую показывают трех женщин его жизни - Асю Пекуровскую, Тамару Зибунову и Алевтину Добрыш. Жену Лену, с которой Довлатов расходился и сходился, которая звала его в Америку, куда он в конце концов уехал, котоая родила ему девочку Катю и мальчика Колю и которая прожила с ним непростые американские годы, - в картине мы не увидели, по-видимому, по причине присутствия в ней женщин-соперниц.
Но мне хватило и трех, чтобы задуматься о роли женщин, «женщины» в жизни Довлатова.
Тема меня заинтересовала еще тогда , когда у нас был диалог по поводу Сергея Донатовича с Соломоном Волковым. Вот утверждение Соломона: Довлатов, конечно, был тем, что сейчас здесь называют словом “мизогинист” (женоненавистник. — И. Ч.). Про своего брата Бориса он говорил, что тот норовит “трахнуть” все, что движется. На самом деле он говорил это и о себе. И он, и Бродский по их отношению к женщинам были “сатирами”.
Я протестовала против такого определения, хотя видела, в отношениях Довлатова к женщинам странность. С одной стороны, он не может без них, о чем говорит и его проза, с другой – пишет о них без лирики, очень иронично и зло, взгляд на «героинь» очень трезвый, оценивающий, лишенный романтизма. Так я думала, пока буквально на днях не перечитала повесть «Филиал» ( 1987), написанную за три года до смерти. Но прежде чем начать о ней говорить, несколько слов о судьбе Довлатова.
Родился в 1941 году в Уфе, мать- армянка, отец – еврей, семья – актерско-литературная, родители развелись. Учился на филологическом факультете Ленинградского университета, финно-угорское отделение. Занятия не посещал, по воспоминаниям, в университете запомнил «только коридоры», в результате был отчислен. Но друзей-филологов приобрел, первая любовь была также из студенток- филологинь, красавица Ася Пекуровская.
Служба в армии во внутренних войсках в 1960-х была столь мучительна и катастрофична, что дала толчок писательству. Три года службы «надзирателем» родили такую же эсхатологичную, беспросветно страшную «Зону». В 1960-1970 в СССР Довлатова не печатали. В Эстонии, куда он уехал от беспросветности, его свеженапечатанную книгу «Пять углов» рассыпали по приказу КГБ.
Потом была работа в Пушкинском заповеднике, мучительное желание изменить жизнь – бессмысленную, пьяную, не дающую надежды ни на будущее, ни на издание написанных вещей. Отъезд в Америку последовал в 1978 году, к этому времени на родине у Сергея был опубликован всего один маленький рассказ в журнале «Юность».
В Америке за 12 лет он издал 12 книг. Но что-то не сложилось и тут. В фильме есть его интервью перед камерами в год смерти. Он говорит, что завел дачу, что ему-де совсем не свойственно, занялся хозяйством, начал что-то мастерить... Камера показывает по-прежнему крепкого, большого, высокого человека, разве что с «ненужным» животиком, с ярким лицом восточного типа, с большими темными глазами. Нет, не сумел сам себя заговорить «дачной идиллией», ушел в черный запой, которого сердце не выдержало. Напомню, что писатель прожил всего 49 лет. Много это или мало?
В повести «Филиал»: «Возраст у меня такой, что каждый раз, приобретая обувь, я задумываюсь: «Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?». Это написано в 45. Шутит? Рисуется? Но вот еще, опять оттуда же: «Мне сорок пять лет. Все нормальные люди давно застрелились или хотя бы спились». Нет, не шутит. У Довлатова все всерьез, в своей прозе он удивительно честен и искренен. Не рисуется. Видно, испытывал такое ощущение, что жизнь долгой не будет, как-нибудь нечаянно оборвется.
Читала «Филиал» - и в голос смеялась, невозможно удержаться от смеха, хотя писатель рассказывает нам свои истории с простодушной миной. Но таков его «репризный стиль», что после первой фразы неизбежно следует вторая, острая, каламбурная, ироничная, заставляющая рассмеяться.
А бывает, что как у Гоголя или Пушкина , смех заложен в одной фразе-характеристике: «по виду учащийся юридической или зубоврачебной школы» ( ср. У Гоголя «Или вышла замуж, или сломала ногу»).
Смеюсь, а сама думаю вот о чем: не был Довлатов веселым человеком, хотя его многие таким запомнили. В самой сердцевине был он человеком печальным, чтобы не сказать трагическим. Женщине, которая приютила его в Эстонии, Тамаре Зибуновой, уже уехав от нее и своей дочки Даши, он пишет из Америки: «Видно, мне суждено перешагнуть грань человеческого отчаяния».
А вот еще из письма 1978 года:« Как же я из толстого, пугливого мальчика, а затем романтически влюбленного юноши превратился в алкоголика и хулигана?». Думаю, ничего веселого в таком превращении не было. Понятно, что Тамаре он жаловался, хотел, чтобы она простила его отъезд, его неучастие в жизни дочери. С другой стороны, Тамара Зибунова сегодняшняя не склонна романтизировать свои отношения с Довлатовым. С экрана она говорит о том, что Сергей не был героем ее романа, что «свалился» на нее неожиданно, и она должна была выбирать между вызовом милиции или романом с этим полузнакомым мужчиной, позвонившим ей с вокзала, а затем оккупировавшим ее квартиру.
Да, был он несравненным рассказчиком, когда был в ударе, мог загипнотизировать. Но какой женщине понравится, когда живущий рядом «время от времени впадает в тяжелое беспросветное пьянство»?! Вот еще о Довлатове она же: ему «хотелось быть благополучным», испытывал «ощущение неполноценности». Не детские ли впечталения развода родителей и жизни вдвоем с матерью оставили в душе мальчика это ощущение? А впоследствии оно могло усилиться от фатальной «невезухи» с изданием его рассказов и повестей. Представляется, что эта система казалась ему непробиваемой, а ряды советских писателей, к которым его никак не хотели причислить, особой богоизбранной кастой.
В Америке, хотя книги его начали переводиться на английский и печататься в хороших издательствах, счастья все же не было. Иосиф Бродский помог ему напечататься в престижнейшем журнале «Нью-Йоркер» - и это не принесло полного удовлетворения. Соломон Волков видит причину неудовлетворения Довлатова в том, что он не был принят американским читателем, ждавшим от него «бестселлера», и кроме того, ему не симпатизирвал а университетская элита, создающая интеллектуальные авторитеты.
Мне же кажется, что причина в другом. Американская аудитория не могла до конца понять Довлатова, его своеобразный язык, его юмор, его «катастрофичность». Ему нужны были читатели в России, но там его не знали. Слава писателя на родине началась почти сразу после его смерти, когда был издан «Чемодан».
Женщина, из чьего дома проводили писателя сначала в больницу с инфарктом, а потом и на кладбище, звалась Алевтина Дробыш. Простая, ныне немолодая женщина, на два года старше Сергея. Довлатов, по ее словам, скрывался у нее во время запоя.
Жена Лена не держала его дома в этом состоянии, он искал пристанища у подруги. В день смерти Довлатова Алевтина привезла ему от знакомой настой ромашки – у него сильно болел живот. Потом оказалось, что боль вызвал случившийся инфаркт.
Не знаю, можем ли мы в этом случае говорить о любви, скорее – о жалости - с одной стороны и благодарности – с другой.
Но в жизни Довлатова была любовь, я бы назвала ее первой и последней, ибо, похоже, она исчерпала его эмоциональные силы. Говорю об Асе Пекуровской. Была она сначала возлюбленной студента-второкурсника, потом женой, сразу после оформления брака ушла от него к Василию Аксенову, в 1973 году эмигрировала в США, и сейчас уже более 30 лет живет с мужем-немцем и сочинчет книжки для своих внучек, не говорящих по-русски. Считается, что у ее дочери Маши отец Довлатов, но девочка так и не знала до смерти Сергея, что ее папа живет в Америке.
В «Филиале» , основанном как все прочие повести Довлатова, на реальных впечатлениях, он, посланный на конференцию славистов журналист, встречается там со своим прошлым – с Тасей, так назвал он ее в повести. «Вдруг я заметил, что у меня трясутся руки. Причем не дрожат, а именног трясутся. До звона чайной ложечки в стакане». Это герой предчувствует, что сейчас что-то случится. И случается. К нему в номер приходит его первая любовь. Любовь, которую в юности он ощущал как «погибель».
Фазы этой любви последовательно описаны. Познакомившись с Тасей, герой час сидит дома на кровати, ощущая себя глубоко несячастным. Вечер в Павлоске описан с использованием приема «остранения», когда все предметы кажутся нереальными и незнакомыми. Вот герой с Тасей входят в автобус . «Женщина дремала у окна. На груди ее висели катушки с розовыми и желтыми билетами». Кто постарше, поймет, что это автобусный кондуктор, продающая билеты. Но завороженный Тасей герой ничего не соображает. Следует ночь любви. «Это был лучший день моей жизни. Вернее – ночь. В город мы приехали к утру».
Встречавшие их в ту пору на Невском рассказывают, что это была фантастически красивая пара, словно с другой планеты. Видно, так преображает любовь.
Потом Тася разбила герою жизнь, ибо он не мог без нее, а она ускользала, он ревновал, а она искала приключений. В моем сознании возник образ в чем-то схожий с Манон Леско. А Довлатову достается роль кавалера де Грие. Правда, сыграл он ее не до конца. Он - вырвался. Ушел. Но вот через много лет она его настигла: «Я не могу уяснить, что же произошло. Двадцать лет назад мы расстались. Пятнадцать лет не виделись. У меня жена и дети. Все нормально. И вдруг...».
А вот о героине: «Таська не меняется. Она все такая же – своенравная, нелепая и безнравственная, как дитя». Если бы не было бы этого «как дитя», можно было бы счеть это «отрицательной характеристикой». Но «как дитя» меняет знак. А вот еще: «Вот оно мое прошлое: женщина, злоупотребляющая косметикой. нахальная и беспомощная». И опять слово «беспомощная» заставляет усомниться в двух первых характеристиках.
И наконец, казалось бы, полная дискредитация героини: «Что плохого я сделал этой женщине – лживой, безжалостной и неверной?» Обратим внимание на слово «неверной», оно здесь ключевое. И мы сейчас к нему вернемся. Но вначале приведу абзац, следующий за этой фразой: « Вот сейчас Таська попросит: «Не уходи», и я останусь. И тут я с ужасом подумал, что это навсегда... До самой, что называется, могилы. Или, как бы это поизящнее выразиться, - до роковой черты».
Узнаете Довлатова? Я нет.
Такого, говорящего «до роковой черты», - не узнаю. «До роковой черты» был со своей Манон кавалер де Грие. Отправился за ней, каторжанкой, в далекую Америку, был вместе с ней в час ее смерти.
Довлатовская Манон ускользнула, не сказала: «Не уходи», ушла сама. В самом конце герой видит Тасю, которую ведет под руку «довольно мрачный турок». Думаю, турок всплыл тут не случайно. Очень «ревнивая» фраза, согласитесь.
И вот вопрос: был ли Довлатов «сатиром», как назвал его Соломон Волков? И не была ли его первая любовь настолько иссушающей, что для прочих женщин не оставила места? И не было ли чего-то похожего в жизни довлатовского «покровителя» , до которого так хотелось ему дотянуться, - Иосифа Бродского?
Перечитайте посвященное М. Б. стихотворение «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером» - и найдете там, кроме «чудовищно поглупела» и «молода, весела, глумлива», - подводящую бессмертный итог фразу: «Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии».
Нет, не властно время стереть из памяти то, что преследует тебя «до роковой черты». Время в этом случае бесправно. Не знаю, вспомнил ли Довлатов эти стихи, завершая свой «Филиал». Но его концовка очень напоминает концовку Бродского. У того: «Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива».
У Довлатова: «Закурив, я вышел из гостиницы под дождь». На поверку, тот и другой, Бродский и Довлатов, оказываются пленниками одной – юношеской любви.
