Два дня назад увидела в программе канала КУЛЬТУРА новый документальный фильм «Хор – единство непохожих». Заинтересовалась – все же сама в прошлом хористка, - посмотрела.
Послевкусие отвратительное. Не то чтобы весь фильм был плох, временами, когда показывают хормейстеров и хористов, душа играет, но общий натужно патриотический тон, какая-то фальшивая официозная нота, угнетают. На экране лидер страны, министр Голодец, «государственные люди», по указанию которых (соответственно субординации, от лидера к министру – а от него к «исполнителям») по всей стране собирают тысячеголосный (хорошо, не тысячеголовый!) детский хор для открытия Олимпиады в Сочи.
Собрали, спели, Гергиев отдирижировал – и что теперь? Оказывается, дан толчок развитию хорового движения. Тошноту вызывает кадр, где начальственная дама министр Голодец сообщает с кафедры: «Нам удалось изменить менталитет. Сейчас правительственные концерты включают хоровое пение».
Впору за голову схватиться! Неужто министру с командой и вправду удалось то, что даже врагам не удается, – сломать менталитет народа? И стоило ли так напрягаться – ради хорового пения, дела, народу присущего с древнейших времен?!
Что до правительственных концертов, то подозреваю, что министр Голодец была слишком юна в годы, когда на каждом правительственном концерте звучал, как правило, детский хор, но часто выступали и взрослые - Краснознаменный Ансамбль, Юрловская капелла или Государственный народный хор им. Свешникова. Мы, локтевцы (Ансамбль Локтева при Московском Дворце пионеров), перебывали на десятках таких концертов в Большом Кремлевском Дворце, дворце Съездов, в Доме Союзов...
Посмотришь такие фильмы – и покажется, что все забыто, что прошлое замуровано и до него не докопаешься. Но оно было, все что происходит сегодня, лишь продолжение старого, незаслуженно и глупо забытого. Слышала ли Ольга Голодец про казацкий хор Сергея Жарова, сформированный из разбитых красными частей, оказавшихся за границей? Этот хор высоко вознес планку российского хорового пения, давал концерты в лучших залах, вызывал аншлаги. Записей не так много. Но они остались - слава заграничной технике! Хор звучит необычно, мужской с низкими басами, он поражает высоким фальцетным пением верхних голосов и подголосков. Такого сейчас просто нет.
А вот записи хора Свешникова я слышала в Италии... на лекции, устроенной в университете. Она посвящалась русским народным песням. Вы не знали, что народная русская песня пользуется в Италии любовью? Профессор давал послушать аудитории то одну, то другую народную песню. Сидевшая рядом со мной итальянка видела, что мои губы шевелятся, я подпевала свешниковцам.
Дошла очередь и до мощной «Волги-матушки» (Ой ты, степь широкая, степь раздольная, ой ты, Волга-матушка, Волга вольная). Эта запись была хорошо знакома итальянцам по фильму Пазолини «Евангелие от Матфея». Характерно, что фонограмма фильма, включавшая в себя музыкальный фольклор всех народов, в сцене Голгофы давала именно это поразительное хоровое исполнение, где в кульминационном куплете хор звучит как вселенский орган.
Но хватит говорить об общем, позвольте сказать несколько слов о коллективе, в котором мы с сестрой пели с 9 до 17 лет. Говорю о Локтевском ансамбле песни и пляски при Московском городском Дворце пионеров. Владимир Сергеевич Локтев был создателем, руководителем и душой своего Ансамбля. Он умер в 57 лет – от болезни сердца, и мы могли только догадываться о том, что так травит, так разъедает жизнь этого светлейшего и добрейшего человека.
С нашей мамой, сопровождавшей нас на занятия - а дорога в один конец занимала у нас 1,5-2 часа, - Владимир Сергеевич иногда делился своей болью. Локтева хотели лишить права считаться основателем его детища. В 1941 году, студентом Московской Консерватории, комиссованным из ополчения из-за открывшегося кровохарканья, он собрал в Доме пионеров в переулке Стопани (рядом с Чистыми прудами!) оставшихся в Москве детишек, начал с ними заниматься, потом новорожденный хор стал выступать на фронте, в госпиталях... В конце войны всем хористам вместе с их руководителем были вручены медали "За оборону Москвы".
Начальники же говорили другое. Якобы коллектив был создан еще в 1937 году Александровым, потом продолжен Соколовым, а Локтев здесь сбоку припека. В 1987 году, уже после смерти Владимира Сергеевича, его лукавый преемник Алексей Сергеевич Ильин решил устроить празднование 50-летия Ансамбля имени Локтева.
Помню тогдашнее возмущение многих бывших локтевцев, ведь получалось, по Ильину, что совсем не Локтев создал наш Ансамбль. Это было предательство памяти Владимира Сергеевича. Для чего это делалось? Не для того ли, чтобы к юбилею получить какие-то награды? У Александра Александрова был его Краснознаменный Ансамбль, Владислав Соколов возглавлял академический детский хор Института художественного воспитания.
Я далеко не уверена, что этим уважаемым людям так уж хотелось получить лавры основателей локтевского Ансамбля. Наша с сестрой статья в «Комсомолке» называлась «Мы – локтевцы» и отстаивала приоритет Владимира Сергеевича. На концерте памяти Локтева, собравшем выпускников Ансамбля, Ильин ехидно и зло говорил о нас с сестрой как о "кандидатах наук", желающих сорвать готовящийся "юбилей". Так мы тогда и не спели песню, посвященную Локтеву:
Мы в глазах его читали
Доброту и озорство.
Мы потом таких искали -
Не нашли ни одного.
Эти песенность и струнность
Не дают покоя нам.
Окликаем нашу юность –
Откликается Ансамбль...
Да, Ансамбль. Собственно, это и был Владимир Сергеевич – высокий, очень худой человек с необыкновенно добрым подвижным лицом и улыбкой, озаряющей не только это лицо, но и мир вокруг.
Как мало сейчас «добрых людей»! Ушел из оборота этот эпитет, определяющий коренное человеческое качество, недаром в сказках постоянное обращение «добрый человек», «добрый молодец». Сейчас все больше «умный», «деловой», «энергичный», «обеспеченный».
Локтев был добрый. Он был добр к детям, он их любил. Однажды мальчишка из Ансамбля во время поездки на Дальний Восток унес с японской выставки авторучку. Думал – не увидят. Но увидели. Скандал! Международный! Провели собрание, хористы «воришку» осудили.
Мальчишка практически остался один, все от него отворачивались. Хорошо помню, как в эти дни с ним все время ходил Владимир Сергеевич. Они о чем-то разговаривали, что-то обсуждали. Тогда это было непонятно, сейчас я понимаю: Локтев парнишку жалел, видел, как безудержно тому захотелось иметь классную японскую авторучку – пофорсить дома перед девчонками!
В нашей с сестрой судьбе Владимир Сергеевич сыграл огромную роль. Он услышал нас на городской эстафете искусств, пригласил в Ансамбль, потом поручил солировать в одной из лучших своих песен «Родная страна» на слова Ольги Высоцкой. Узнав, что я пытаюсь писать стихи, тут же побежал к преподавательнице поэтического кружка Кудряшевой – и отрекомендовал меня ей. Я стала (правда, ненадолго) членом замечательного поэтического кружка Дворца пионеров, вырастившего такую поэтессу, как Ольга Седакова.
Эту мою «способность» Владимир Сергеевич не забывал, постоянно просил сочинить слова то к одной, то к другой мелодии. В итоге слова писали профессионалы, но можно представить, какую гордость (и одновременно какое смущение!) я испытывала, получив такое задание. Когда Локтев узнал, что мы с сестрой пишем песни, он попросил нас остаться после занятий и спеть все нами сочиненное. Выбрал из этого песню «Дворняжка Джерри» - и дал нам исполнить ее на одном из Отчетных концертов.
Может возникнуть ложное впечатление, что Владимир Сергеевич занимался только нами, но нет. Он видел и знал по именам всех своих питомцев – из всех трех частей своего Ансамбля - хора, балета и оркестра. Он знал, о чем можно поговорить с каждым, знал интересы, мечты. Он подолгу разговаривал с нашей мамой. От него к людям шло тепло. Когда, стоя на станках в хоре, я встречала его взгляд, это было как подзарядка от батарейки. Сегодня мне странно видеть дирижеров, управляющих хором с мертвыми, каменными или угрюмыми лицами. Тут же вспоминаю Локтева, буквально излучающего свет и бодрость. Зная каждого участника, Владимир Сергеевич при этом гордился, что все мы - единый Ансамбль. «Держать марку!» - вот что мы слышали от него перед каждым концертом.
А какие помощники были у нашего волшебника! Назову только нескольких, тех, с кем больше всего пришлось общаться. Людмила Михайловна Андреева, хормейстер. На первый взгляд, строгая маленькая женщина, улыбавшаяся редко, но зато как! Сразу становилась молодой, озорной, черноглазой. Репетировала стоя за роялем, все два часа не присаживалась.
Корила за звук: "Колхоз "Красный лапоть", показывала, как нужно петь благородным красивым звуком – и это было благородно и красиво. Занимаясь с альтами, она называла мою сестру «крокодилом» альтовых партий, в том смысле, что ее было невозможно сбить. В поездке по Болгарии она поселила нас с сестрой к себе. Не для того, чтобы опекать, – ей справедливо казалось, что мы ей не будем мешать. Мы были ужасно застенчивые и скромные девицы. А Людмила Михайловна не читала нам нотаций, не поучала, вела себя просто и естественно, чем помогала нашему "раскрепощению".
На какой-то праздник всем нашим педагогам я придумала по шутливому четверостишию для праздничной газеты. А Людмиле Михайловне – не могла, думала, что такую любовь нельзя выражать публично. Была глупой, наивной, смешной, отправила свое посвященное ей стихотворение в конверте, а в газете о ней ничего не было. Но, скорей всего, не это послужило причиной разрыва нашей с ней душевной дружбы. Кто-то нас с сестрой оговорил перед ней.
Когда мы впоследствии столкнулись с тем, что Людмила Михайловна на нас обижена, с нами не общается, - вместо того, чтобы подойти и выяснить причину, мы страдали, терялись в догадках, плакали... Сейчас думаешь, как же просто можно было все выяснить: подойди и спроси. Мы были подростками. Мы этого не знали и не умели.
Станислав Дмитриевич Гусев, любимый ученик Людмилы Михайловны, только вернувшийся из армии, учившийся в Консерватории на дирижерско-хоровом отделении. Он занимался с первыми голосами, я его обожала. Да и плох тот учитель, которого не обожают. Станислав Дмитриевич, как и Людмила Михайловна, был эрудит, много знал, любил литературу. Он часто цитировал поэтические строчки. И нам с сестрой это ужасно импонировало, иногда даже удавалось продолжить его цитирование. «Все это было бы смешно», - начинал Станислав Дмитриевич. «Когда бы не было так грустно», - заканчивала я. Томик Лермонтова был моей настольной книгой с раннего детства. Именно Станислав Дмитриевич аккомпанировал нашей «Дворняжке Джерри» на концерте. Он подобрал к ней озорной, веселый аккомпанемент.
Мы с сестрой ходили на защиту его диплома в Консерватории, где он дирижировал большим студенческим хором. Хор пел отлично, защитился наш хормейстер на высший балл. У Локтева Станислав Дмитриевич одно время руководил оркестром. В поездках мы садились в автобус к оркестрантам, там было гораздо интереснее, чем у хористов, велись "интеллектуальные" разговоры.
Впоследствии Станислав Гусев стал хормейстером Большого театра, после смерти Юрлова, руководил его капеллой, а с 2012 года нет его на земле. Мир его праху. В моей памяти он остался очень молодым, даже юным, талантливым, на редкость симпатичным. Был он тогда одинок, и я думаю, разбил не одно девчоночье сердце.
Хормейстером в нашем хоре был и Виктор Сергеевич Попов – тот самый, что потом стал всемирно известен как руководитель Большого детского хора радио и телевидения. А в те поры Виктор Попов - молодой, голубоглазый, статный красавец - ушел из хора Владислава Соколова, приведя к нам часть своих хористов, и был с воодушевлением принят Локтевым. Вот в ком не было ни капли зависти или ревности! Локтев, чувствуя в Попове большого мастера, поручил ему работу с группой хора, оставшейся в Москве. Другая часть уехала на гастроли. Когда мы вернулись, Попов устроил «отчетный концерт» своей группы. И мы услышали настоящее «прибалтийское пение». Прибалты были для нас критерием красоты и чистоты хорового исполнения. Но хор Попова пел не хуже.
После этого Локтев отдал в ведение Попова свой хор. Сам занимался с нами все реже. Он был хормейстером совсем другой школы. И репертуар наш был не похож на тот, который принес с собой Виктор Попов.
Был новый хормейстер сдержан, закрыт, немногословен, говорил гнусавя, несколько в нос, показывал смешно, так как пел высоким мужским фальцетом сопрановые ноты. В нем чувствовалась школа хора мальчиков, который его воспитал, школа Свешникова.
Начал устраивать у нас "сдачи партий", спрашивал всех по одиночке, рисовал в тетрадке какие-то крючки. Страшно было неимоверно. Готовились как проклятые. Слова болгарской песни-скороговорки "Посадил полынь я" отскакивали от зубов. Потом очень гордились, что получили у Попова высший балл, я среди первых голосов, сестра - среди вторых.
Локтев и Попов ничего не делили между собой. На капустниках под Новый год Локтев наряжался Дедом Морозом, Попов – Снегурочкой. Ансамблисты умирали от хохота, когда Снегурочка начинала говорить гнусавым фальцетом - голосом Виктора Сергеевича. Парочка была замечательная, оба высокие, подвижные, уморительно вдвоем танцевавшие, загляденье да и только!
Воспоминания затягивают. Но нужно остановиться.
Как же все-таки определить, что такое хор? Хор – это... это... Пожалуй, лучшее определение дал хормейстер из фильма, который я изругала: «Хор – это лучшее средство быть счастливым человеком». А я скажу короче: «Хор – это счастье». Когда поешь в хоре, ощущаешь близость к Богу.
Из далекой дали доносится до меня звук нашего пионерского оркестра, где преобладали балалайки и домры, слышится мелодия, поют детские голоса...
Эти песенность и струнность
Не дают покоя нам.
Окликаем нашу юность
Откликается Ансамбль.
***
Фильм «Хор – единство непохожих»
Хор Донских казаков под управлением Жарова
