Капитан

В поликлинике на углу Большой и Малой Бронной, где мне много лет довелось лечиться, на третьем этаже, против физиокабинета, висела в своё время стандартная доска почета, разграфлённая, как тогда было принято, на две равные половины: наши передовики и наши ветераны. Под ветеранами подразумевались участники Великой Отечественной войны, но поскольку коллектив был по преимуществу женский, похвастать ими поликлиника не могла, и фотографий на этой стороне доски было раз-два и обчелся. И потому невольно привлекал к себе взгляд портрет бравого капитана с казацкими усами и обвитой змеёй чашей на погонах. У всех остальных были только сержантские лычки.

Звали капитана с фотографии Борис Владимирович Бондарь, и для завсегдатаев поликлиники не составляло секрета, что работал он в стоматологическом отделении, а если точнее – зубным хирургом. Работал столько, сколько я себя помнил, пожалуй, что с самого открытия этого учреждения. Но до поры до времени нужды мне в его специальности не было, и, просиживая в очереди к зубным терапевтам, я лишь краем глаза фиксировал неспешно выходящего из соседнего кабинета седоватого мужчину с наружностью гнома в наглухо завязанном за спиной халате и обнаженными до локтей крепкими, как клещи, руками да слышал его скрипучий, без модуляций, голос: «На удаление есть кто-нибудь?». И, сурово обведя глазами притихшую, как бы сжавшуюся под его взглядом очередь, он скрывался на «женской половине», за дверью своих коллег, у которых, в отличие от хирургов, пауз в работе почти не бывает.

Но однажды приспичило и мне, и случилось это как раз под Новый год, тридцать первого декабря под вечер. Не могу сказать, чтобы зуб этот у меня болел, да и зашёл я в поликлинику совсем по другому поводу. Но поднявшись зачем-то на последний этаж, я обнаружил, что у дверей стоматологов никого, и вспомнил безнадёжный вердикт своего врача насчёт моего разрушенного зуба. «Вот сейчас бы одним махом с ним и разделаться», подумал я и сбежал в регистратуру, чтобы заказать карточку. А потом опять поднялся на лифте и стал обречённо ждать, когда её принесут.

На миру, говорят, и смерть красна, и минуты ожидания в пустом коридоре показались мне особенно тягостны. А когда над моей головой рявкнул громкоговоритель, приглашая войти, я вздрогнул, как от удара электрическим током. Голос у Бондаря, и без того не отличавшийся мелодичностью, многократно усиленный динамиком, напоминал трубный глас у входа в преисподнюю.

Я оглянулся. В коридоре по-прежнему ни души. Из кабинета при мне тоже никто не выходил, так что видеть меня там не могли, а фамилия на карточке им ничего не говорила. В общем, свой отступательный маневр я мог совершить анонимно и без свидетелей. И, осторожно привстав, я сделал несколько как бы случайных шагов по коридору, а поравнявшись с входной дверью, круто свернул на лестницу.

Не знаю, сколько бы ещё я тянул с этой висевшей надо мной, как дамоклов меч, процедурой, если б не нечаянно подслушанный разговор в поликлинической очереди. Пожилая женщина утешала молодую: «Это он только с виду такой мрачный да суровый, а руки у него золотые». Это и решило дело. И уже день спустя я выходил из кабинета Бондаря с одеревеневшей челюстью, но с приятной легкостью в груди, убедившись, что руки у него действительно золотые. А суровость, как стало ясно в дальнейшем, была напускная, что так часто встречается у стеснительных по природе натур.

И теперь уже со спокойным сердцем (может, даже слишком спокойным) садился я всякий раз в его кресло при очередном удалении, потому что зубы у меня так и летели. Но однажды случилось ЧП: он вырвал мне не тот зуб.

Моей вины в том не было никакой. Я пришёл к нему с карточкой, где все было прописано черным по белому, сел в кресло и раскрыл рот. Придирчиво его осмотрев и сверившись с записью, Борис Владимирович потянулся за шприцем. Боли я, как всегда, не почувствовал, но успел заметить, как нелегко дается этот зуб моему дантисту. Собственно, мне ещё никогда так зубы не рвали: он изо всех сил долго его раскачивал, пока тот не оказался у него в руках, что не доставило, конечно, удовольствия и его пациенту. Возможно, будь я стоматолог, пожалуй сообразил бы, что подобным манером удаляют только нижние клыки, но не много ли требовать от обычного терапевта? И лишь придя домой и заглянув в зеркало, я обнаружил свой полуразвалившийся коренной зуб красующимся на прежнем месте, а рядом с ним зияющую дыру.

Справедливости ради следует сказать, что и удалённый и оставшийся зубы мало чем отличались друг от друга: какие-то бесформенные пеньки на месте высившихся когда-то литых красавцев. И если уж на то пошло, зуб, оставленный мне Бондарем, больше походил на свой точёный прообраз, тогда как им вырванный не был уже похож ни на что. А истинное их отличие было открыто не глазу, но рентгену: в удалённом зубе сохранялись еще крепкие корни, на которые мой врач Валентина Николаевна имела виды на случай протезирования. Уцелевший же зуб прогнил до самых корней. Словом, врачебная ошибка имела некоторое оправдание и была внутренне мной прощена – в самом деле, с кем не бывает, всё же как-никак коллеги.

Зато с ней никак не хотела мириться моя Валентина, и сколько я на следующее утро ее ни успокаивал, побежала-таки в соседний кабинет выяснять отношения. Бондарь пришёл с изменившимся лицом. Была задета его профессиональная честь, и, сколько я успел понять, случай, подобный нынешнему, был в его практике впервые. Завязалось бурное объяснение, на которое стянулись врачи от соседних кресел, причем сам я для тяжущихся сторон как бы перестал существовать – имела значение лишь моя зубная формула. Шел скрупулёзный подсчет всех присутствующих и отсутствующих зубов, периодически сверяемый с записью в карточке. Кипятилась Валентина Николаевна, но и Бондарь обнаружил нешуточный темперамент, который трудно было предположить за его всегдашней суровостью – словно проснулся в нём тот самый капитан с фотографии. И только один я, возможно по легкомыслию, сохранял философское спокойствие посреди этих бурлящих страстей: утраченный зуб, как казалось мне, их не стоил.

Стороны разошлись, так и не придя к согласию, а Бондарь ушёл к себе мрачнее тучи, ошибки своей не признав, но, может быть, лишь публично. Потому что, встречаясь со мной в коридоре, он теперь не только отвечал на моё приветствие, но иногда и здоровался первым. Чувствовал ли он всё-таки за собой вину или оценил моё поведение во время той разборки, но, казалось, он ко мне потеплел, что я успел заметить в ходе наших, к сожалению, не прервавшихся с того случая «свиданий» в его кабинете. Но главное, он сделался свободнее в моем присутствии, когда заходил на половину своих «девочек», как он их называл, и я, сидя в кресле с раскрытым ртом, ловил краем уха их непринуждённый трёп, который они умудрялись вести не отрываясь от бормашины.

Здесь он был просто Боря, и здесь он служил объектом постоянных подкалываний и подтруниваний, на которые, однако, никогда не обижался, лениво и как бы нехотя отшучиваясь. А ещё, как я стал это постепенно понимать, его здесь любили. Быть может, за этим он и ходил сюда, чтобы погреться в лучах этой любви. Потому что если в течение тридцати лет заниматься изо дня в день одним и тем же делом, можно в конце концов и подустать. К тому же, в отличие от своих женщин, он избегал брать больничные листы и за тридцать лет, кажется, так ни одним и не воспользовался.

Но раз в году, обычно в сентябре, в так называемый бархатный сезон, Борис Владимирович брал отпуск и уезжал в Гагру. Согласовывать с кем-то свой отпуск надобности ему не было, потому что на всю поликлинику он был такой один, и на время его отсутствия хирургический кабинет просто закрывали. Ну а больным ничего не оставалось, как терпеливо ждать его возвращения – тем, кто мог ждать – или же брать направление в другую поликлинику. Но большинство предпочитало всё-таки ждать.

Однако в ту осень ждать пришлось почему-то долго. Миновали уже все сроки, а Бондарь всё не появлялся. Коллеги его как-то неопределенно отмалчивались, а потом на двери появилось маленькое объявление, что удаление зубов будет теперь проводиться лишь дважды в неделю в одни те же фиксированные утренние часы. И в ближайший же понедельник на пороге знакомого кабинета возник новый, очевидно, временный его хозяин, тоненький практикант в очках и в сверкающем всеми оттенками синевы свежем, как снег, халате. Больные повздыхали, повздыхали, но – куда денешься – потянулись на приём к молоденькому хирургу.

И всё-таки Бондарь появился. Неузнаваемо изменившийся, с землистым лицом, он, как обычно, возобновил свой приём, правда, теперь уже только в послеобеденную смену. Выходить, как прежде, к восьми утра, стало ему, очевидно, не под силу.

И снова сидели под его дверью группки страждущих, и всё так же, заставляя вздрагивать, раздавался из динамика его скрипучий голос, приглашая войти очередную «жертву». Только вот народу перед хирургическим кабинетом день ото дня всё убывало. Но достигалось это скорее всего искусственно: просто коллеги, видя его состояние, изыскивали всевозможные пути, придерживая больных или направляя их в обход Бориса Владимировича в другие лечебные учреждения. А он, хоть и догадывался, должно быть, об этой их тактической хитрости, но не подавал вида.

И так продолжалось половину ноября и весь декабрь. А потом заболел я сам и месяца два не появлялся в поликлинике. Было, как говорится, не до зубов. А когда вновь поднялся на пятый этаж, то сразу всё понял. Доносившийся из динамика сочный бархатный баритон красноречиво свидетельствовал, что в хирургическом кабинете воцарился новый его хозяин. Только уже не временный, а постоянный.

С исчезновением Бондаря жизнь в стоматологическом отделении, конечно, не остановилась. Всё так же полны были его коридоры и слышался из-за дверей «ободряющий» визг и свист бормашин. Но что-то всё же неуловимо переменилось. Поскучнели что ли врачи? Потускнел ли их обычный непритязательный трёп, потерявший свою былую искрометность? Теперь доктора обменивались репликами всё больше по делу: кто что достал из товарного дефицита, у кого какие проблемы со здоровьем и т.д.

Нет, не рискну сказать, что был он, как теперь говорят, неформальным лидером или душой этого маленького коллектива, но казалось, что именно эта не поддающаяся определению субстанция и ушла с его смертью из этих стен. А особенно, когда их, один за другим, стали покидать кадровые сотрудники. А вскоре наросла и новая генерация больных, которым уже ничего не говорило имя старого хирурга. Как и та непритязательная доска почета, выброшенная, должно быть, за ненадобностью, на которой красовалась когда-то его фронтовая фотография.