YDsAngelom2001-w.jpg
На днях у меня была встреча в эфире с Валерией Дружниковой, супругой Юрия Ильча. Они прожили вместе почти три десятилетия, Их знакомство и женитьба были драматичными и романтичными, просто настоящим сюжетом о мужчине и женщине нашего времени, о том, как непросто складываются судьбы, как много трудных дорог надо пройти по пути к счастью. Обо всем этом и о многом другом Валерия очень искренне, очень взволнованно, с большой любовью написала в превосходной книге «Каждому мастеру по Маргарите, или участь писательской жены». Что-то из того, что мне рассказала Валерия, я знал, что-то услышал от нее впервые. Я говорил с ней и слышал не только ее голос, но и голос Юрия Ильича с его неповторимыми интонациями, с его потрясающим чувством юмора. Валерия меня ошеломила. Я не считал, но, оказывается, у нас было с Юрием Ильичем около 150 интервью, и они сохранились в архиве. Как-то так получилось, что мы с ним с первой же встречи нашли общий язык, когда говорили о самой, на мой взгляд, его значительной книге «Ангелы на кончике иглы». Юрий Ильич был очень удивлен, когда я ему безошибочно назвал всех прототипов героев книги. Секрет открывался просто. Мы с ним работали в одно и то же время на одном и том же, так сказать, информационном поле. Только он был постарше меня. Он работал в газете «Московский комсомолец», а я на радио в Москве, и во многом у нас были одни и те же знакомые и источники неофициальной информации.
Книги Юрия Ильича всегда поражали меня парадоксальностью взглядов автора на некоторые факты и события из нашего прошлого и настоящего, необычностью суждений о том, что кажется общеизвестным.
Он преподавал в Калифорнийском университете, был вице-президентом международного ПЕН-клуба. Написал изданную во многих странах книгу-документ «Доносчик 001, или Вознесение Павлика Морозова», роман о московских журналистах «Ангелы на кончике пера» (Варшавский университет включил этот роман в список десяти лучших русских романов 20-го века), монографии о Пушкине «Узник России», «Досье беглеца», «Смерть изгоя». Очень большой интерес вызвала его книга «Русские мифы», о трагедии отечественной литературы, другие книги, художественные и документальные, которые читались буквально на одном дыхании. Это удивительное чтение — актуальнейшие проблемы на фоне широких и поражающих исторических ассоциаций и аналогий. Книги Юрия Ильича, которые не выпускались долгие годы в России, сейчас часто издаются и обрели множество читателей и почитателей.
У меня, к сожалению, сохранились далеко не все беседы с Юрием Ильичем, но некоторые я нашел в своем архиве. Предлагаю вам фрагменты из интервью.
— Когда вы стали думать об эмиграции? Вы ведь были относительно благополучным писателем. Вас печатали.
— Да, печатали и прозу, и публицистику. В начале семидесятых я выпустил несколько книг. Но это не мои книги, поверьте, в них ничего не осталось подлинного, кроме имени автора. Все было искажено, выхолощено, редакторы вписывали в текст убогие сентенции и дурацкие цитаты. Я понял, что жизни моей творческой не будет. Тираж моей детской книжки «Каникулы по-человечески» был выпущен, но потом его пустили под нож.
Начинались мои неприятности с одного из совещаний детских писателей. Я задал вопрос, почему памятники Сталину снесли, а Павлику Морозову стоят до сих пор, и можно ли воспитывать преданность на примере предательства? Моя книга об этом мальчике, жертве и идоле тоталитаризма, долгое время гуляла в самиздате, а потом вышла в свет в Лондоне. Главы из нее передавались по радио «Свобода». Против меня появились сотни статей в прессе. Один московский журнал даже вызвал меня в суд за оскорбление чести героя.
Мне не могли простить и то, что я подписывал письма протеста. Со мной «беседовали» из соответствующего ведомства, угрожали, лишили возможности печататься. А потом нас вместе исключили из Союза писателей. Аксенова, Владимова, Войновича, Копелева, меня. Но им разрешили уехать, а мне нет. Я стал отказником. Я был жив, но во всех официальных бумагах перестал существовать. Я стал чем-то вроде поручика Киже наоборот. Я написал тогда же статью «Ликвидация писателя № 8552». Она была опубликована в «Вашингтон пост». Во время очередной беседы мне предложили выбор... между психушкой и тюрьмой. Но я получил тогда письмо из Америки от известного писателя Бернарда Маламуда. Он был в то время президентом американского ПЕН-клуба и извещал меня, что я принят в члены этой организации. Думаю, это меня и спасло.
Дружников и Крамаров
— Вы были одним из самых известных отказников в Москве. И я помню ваш подпольный театр, куда толпами ходили люди.
— Да, был такой театр ДК, что означало Дружников и Крамаров. Ходили к нам в основном евреи-отказники, которые на себе испытали то, о чем говорилось в моей пьесе «Кто последний, я за вами». События разворачивались в московском ОВИРе, куда приходили отказники. Я думаю, у нас на спектакле было не меньше отказников, чем в очереди в ОВИР. Сначала спектакль мы ставили на квартире у члена-корреспондента Академии наук Лернера, а потом на Мосфильмовской, на квартире у Крамарова. У Савелия была большая квартира, приходило человек 200. Все они не помещались в комнатах, стояли на лестничной клетке, и мы выносили туда репродуктор. Но наш театр существовал недолго. Милиция стала проверять паспорта у наших зрителей, записывать фамилии, и, чтобы не подвергать людей опасности, нам пришлось театр закрыть. Со мной ограничились «беседой».
— Наверное, потому, что о вас много писали за рубежом? И не просто писали, а к вашей судьбе было приковано внимание весьма влиятельных людей.
— Да, мое дело дважды рассматривалось в Конгрессе США. 65 сенаторов направили письмо Михаилу Горбачеву. В 1987 году на приеме у него был сенатор Джерри Сикорский. Он говорил обо мне, и Горбачев обещал меня отпустить. А я как раз в те дни открыл у себя дома выставку «10 лет изъятия писателя из советской литературы» и пригласил иностранных журналистов. Их пришло много. В тот же вечер мне позвонил домой начальник ОВИРа и сказал: «Юрий Ильич, что вы волнуетесь? Ваша виза давно готова». И мы уехали в США, благо у меня было приглашение от трех университетов.
— Ваше первое впечатление? Помните, что удивило, что показалось привычным?
— Работа, вот мое первое впечатление. Я прилетел в два часа ночи, а в восемь утра уже читал первую лекцию в Техасском университете. Помню, говорил со студентами (а их было 75 человек), глядя не на них, а в потолок. Смущен был, не знал, куда глаза деть. Сидят передо мной девушки: вся одежда — две полоски купальника. А у юношей — одна полоска. Это в моем представлении никак не вязалось с солидной университетской обстановкой.
А второй шок я испытал, когда вышел после лекции на улицу. Мне казалось, что я неплохо знаю английский язык, но я явно переоценивал свои знания. Меня техасцы понимали, а я их нет. С тех пор прошло много лет. Давно уже живу в Калифорнии, преподаю в университете. Чтобы попасть в университет, выдержал огромный конкурс. Читаю лекции, пишу книги.
Голливуд
— У вас уже есть и другой опыт, насколько мне известно. Опыт сотрудничества с Голливудом. Правда, весьма необычный, вы там снимались. Я видел этот фильм. И при всем уважении к вам не могу сказать, что вы затмили славу Грегори Пека или Аль Пачино, но это было хорошо для непрофессионала. Каким вам показался актерский хлеб?
— Нелегкий, нелегкий хлеб у актеров. Впрочем, как и у писателей тоже. Если же говорить о фильме «У времени в плену», то ко мне обратился режиссер Марк Левинсон. Просил прочитать сценарий, дать какие-то советы. А потом он мне предложил сыграть роль писателя из Москвы, не очень удачливого в Америке.
— С вами вместе в том фильме должен был сниматься ваш друг Савелий Крамаров, о котором вы уже упоминали.
— Да, но он уже был болен тогда. Меня часто спрашивают, почему он не состоялся в Америке. Он здесь снимался, но... Помните, какая у него была известность в России. С ним невозможно было идти по улице в Москве, все оборачивались. Однажды он подошел к малышу, игравшему в песочнице, и спросил его: «Кто я?» Мальчик ответил: «Ты — Крамаров».
Савелий думал, что он и в Америке станет известным. Когда его выпустили в США, поначалу все у него складывалось неплохо. Его приглашали сниматься... Но скоро стали возникать проблемы. Разные. Например, Савелию не давался английский язык. На съемках американских фильмов звук записывается сразу, а не так, как у нас раньше, после съемок, в студии. Память у Савелия была далеко не блестящей, ему трудно было запомнить английский текст, да и говорил он с акцентом. Это резко сужало диапазон ролей, которые ему могли предложить. Вот и получилось, что он мог играть только русских иммигрантов. А много ли американскому кино нужно русских иммигрантов?
Когда я бываю в Москве и речь заходит об эмиграции, то я вспоминаю пример Крамарова. Он показывает: человеку творческому надо сто раз подумать, прежде чем решиться на отъезд. Конечно, многие это понимают. Я спросил у одного известного писателя в Москве, не собирается ли он на Запад. Он ответил: «А зачем мне уезжать, мне и здесь плохо».
— Но если продолжить тему кино, то вы отказались быть убийцей, насколько мне известно.
— Да, я отказался убить жену Александра Сергеевича Пушкина. Я написал сценарий фильма о Пушкине, и его хотели поставить в Голливуде. Сначала сценарий одобрили, намерения были серьезные, но потом там передумали. Вызывает меня редактор киностудии и спрашивает — сколько у вас трупов в сценарии? Я отвечаю — один, Пушкин. Редактор задумался и сказал — этого мало. А нельзя сделать так, чтобы до того, как Дантес убьет Пушкина, Пушкин убьет свою жену? Тем более, что причины у него для этого были. Я говорю — это исторически не соответствует действительности. Редактор снова задумался и говорит — а нельзя ли Пушкина сделать гомосексуалистом? Я отвечаю — Пушкин не был гомосексуалистом, он любил женщин. Жаль, сказал, редактор, а то Пушкин из Сибири стал бы более понятным американцам.
Пушкин
— Вы не только перед взыскательным редактором провинились, но и передо мной. Из-за вашей трилогии «Узник России» я стал несколько иначе относиться к Александру Сергеевичу Пушкину. Это ваша вина, вы сняли с него хрестоматийный глянец.
— Но я вас убедил?
— К сожалению, да. Теперь мне некуда деться от моих знаний, и печально, что я лишился некоторых своих иллюзий.
— Не только вы, пушкинисты меня чаще ругают, чем хвалят. Моя биография Пушкина альтернативна той, которую раньше учили в школе, да и сейчас учат. В американских университетах тоже преподается стандартный Пушкин. Патриот, для которого Россия превыше всего, борец за свободу, чуть ли не декабрист. Это все у меня поставлено под сомнение в моих книгах о Пушкине. И суть этой трилогии, что поэт всю жизнь стремился вырваться за границу, а его не выпускали. Он мечтал поехать в Париж, Лондон, в Америку. А его держали на поводке. Я собрал множество материалов. И они говорят о том, что Пушкин шел на дуэль, не только защищая честь жены, но и потеряв интерес к жизни. Он хотел как бы эмигрировать в другой мир. И он шел на верную смерть, готовый к ней. У меня немало фактов, которые разнятся с общепринятыми, рисуют Пушкина как живого человека, а не икону. И Пушкина, и его окружение. Это очень важно сейчас, когда мы хотим знать правду обо всем. Я, например, пишу о няне Пушкина, которую сделали его учительницей по части фольклора. Это добрая, но безграмотная старушка была алкоголичка, поставляла Пушкину крепостных девушек.
— А нам нужно это знать?
— Я выступал недавно в Канаде, подходит ко мне человек и говорит — а я не хочу этого знать. Конечно, это его право. Но мое дело сказать то, что было. Я полагаю, что в XXI веке надо избавляться от мифов и знать эту правду.
Писатель в отказе
— У меня много дома ваших книг. Я помню то впечатление, которое произвелa на меня книга «Доносчик 001» о Павлике Морозове. Книгу эту перевели на многие языки, и до сих пор в России нет такого ее полного и комментированного издания, как в Америке. Но особенно мне нравится ваша книга «Ангелы на кончике иглы». Мне она больше говорит, чем обычному читателю, потому что многих людей, которые были прототипами ваших героев, я знал лично. А чем вы объясняете, что этой книге и сейчас сопутствует успех, хотя она написана на злободневную тему о тех временах, которые вроде бы давно уже прошли. Эту книгу сейчас издали в Лондоне, печатают в Париже.
— Я писал ее четверть века назад. Я был отказником, в опале. Странички приходилось прятать, потому что в то время за такой текст вполне могли арестовать. Мне повезло, были вокруг добрые люди. Один из иностранцев заложил микропленку с романом в коробку из сигарет, и ему удалось ее вывезти. Были у меня и другие пути, очень надежные. К знаменитому отцу Александру Меню приезжали священники из разных стран. Священников таможня стеснялась обыскивать, неудобно было задирать им рясы. Они вывозили мои рукописи, пленки, письма. Помогали и дипломаты, перевозившие полученное от меня с дипломатической почтой. Были друзья в американском, австралийском посольствах.
Книга «Ангелы на кончике иглы» о том, как делалась журналистская кухня. Это одна сторона. А другая тема — это Андропов, как КГБ внедряется в систему власти в государстве. Один из персонажей книги, работник органов, говорит: наша задача захватить власть в стране. Но тогда это было невозможно. Была партия, которая владела властью в стране и делала все, что хотела. И она сама боялась КГБ, вспоминала 37-й год. Поэтому в КГБ держали своего человека, чтобы контролировать эту репрессивную машину. Это была история. А теперь многие западные эксперты видят, что в России происходит нечто, описанное в романе. Глава государства сам вышел из КГБ, это учреждение под другим теперь названием обретает все большую силу. Все это дало как бы второе дыхание моему роману. Когда книгу издавали в Лондоне, издатели мне сказали, как же вы не понимаете, это сейчас самая актуальная книга. Это никакая не история, а то, что происходит сейчас. А ЮНЕСКО, находящийся в Париже, включил эту книгу в список лучших современных романов. В переводе на польский книга получила премию имени Достоевского
— Вы как-то вспоминали слова, сказанные вам Сергеем Довлатовым: «Свобода здесь, читатель там». Теперь там и свобода писать, что хочешь. А читатель у русского писателя в массе своей по-прежнему там. Как, на ваш взгляд, существует ли теперь единая русская литература? Или она складывается из двух потоков: того, который творится там, и другого, создаваемого в эмиграции. И есть ли будущее у русской литературы в эмиграции?
— Меня довольно часто спрашивают, может ли творить писатель, оторвавшись от своей среды. Многие в Москве, например, считают, что русская литература в эмиграции себя исчерпала. Я на это отвечаю, что если так мыслить, то половину русской классики можно считать оторванной. Начиналось все не с Герцена, как думают, а еще с князя Курбского, который сбежал от Ивана Грозного и написал свои письма о государстве Московском. Вспомним Гоголя, который писал «Мертвые души» в Риме. Тургенев полжизни провел во Франции. За границей писали Тютчев, Достоевский. Умерли за границей Жуковский, Чехов, Бунин. Да таких примеров можно привести множество. Из истории видно, что русская литература в России и в эмиграции — это сообщающиеся сосуды, ветви одного дерева. Именно эмиграция спасала русскую литературу от вымирания.
Американский профессор и кампус
— Вы живете в небольшом городке Дейвис, где все население — студенты, преподаватели да обслуга. Не скучно?
— Нет, конечно. С молодежью общаться очень интересно. Да и времени нет скучать. Я живу в муравейнике, который называется «кампус». Этого слова нет в русских словарях. Но вы же понимаете, что это означает. На кампусе своя телефонная станция, полиция, пожарные, общепит. На каждого служащего (считая и меня) приходится в среднем три компьютера. Без специального разрешения внутри кампуса можно передвигаться только пешком и на велосипеде. На велосипедах в Дейвисе едят, дремлют, целуются и, говорят, ухитряются зачать детей, хотя сам я этого не видел. Президент университета едет на работу на велосипеде и в шлеме, а его секретарша, которая живет далеко, — на «Мерседесе». Едут на занятиях и на роликовых коньках (на них же выезжают на занятиях к доске), и на инвалидных колясках. Идут лекции, и кампус кажется неживым. Перерыв — и муравейник зашевелился. Тысячи студентов и сотни преподавателей вываливаются на улицу, садятся на велосипеды и перемещаются в другие здания. Кругом кипит жизнь. А вы говорите, не скучно ли мне.
— Не жизнь, а мечта. И много в этом муравейнике приходится работать?
— Много. Уже привык, что приходится работать 16-17 часов в сутки, без выходных. Это не я один такой трудяга, так у всех. Все наши профессора 30 недель в году читают лекции, а остальные 22 недели свободны. Но свобода — понятие относительное. Обязательно надо заниматься исследовательской или творческой работой, писать книги, статьи. Иначе, какой же ты профессор, какое же ты имеешь право учить. Бернард Шоу как-то говорил, что тот, кто способен творить, тот творит. А кто не способен, тот учит. Американцы считают иначе: кто не может создавать, не способен и учить. Учить должен тот, кто способен творить. Петуха ведь не за то только держат, что он кукарекает. И курицу не за то, что она кудахчет, а за то, что несет яйца. Так и писателя держат в университете не только за то, что он читает лекции, а за то, что он еще пишет. Я и пишу. У меня свой читатель. Я пишу для людей интеллигентных, образованных, для тех, кого считаю своими единомышленниками. Мои книги переводят на разные языки, у меня есть читатели в Америке, России, Европе. А что еще нужно писателю для счастливой жизни.
Из книги Валерии Дружниковой я узнал то, о чем Юрий Ильич мне никогда не говорил. О том, что он писал стихи. На мой взгляд, очень хорошие и добрые.
Не знаю, кто придумал дверь.
Войдешь — за ней тепло, участье,
Такое редкое теперь
И так похожее на счастье.
Давайте жить потом, как прежде,
В недосягаемой дали.
Есть дверь — там, значит,
быть надежде,
Есть дверь — так, значит,
быть любви.
Добавить комментарий