Кончики перьев и кончики крыльев

Опубликовано: 7 января 2005 г.
Рубрики:

Последней строкой своей “Суперженщины” Юрий Дружников, ссылаясь на старика Вольтера, объявляет главной героине: “Целую кончики ваших крыльев”.

Перья, с которых сошла на бумагу “Суперженщина”, несомненно, растут на крыльях. Иногда на тех, которыми украшена Лилия Бурбон, иногда на тех, что в мыслях возносили Вольтера. Я объясню, почему различаю кончики. Дело в том, что афера, предпринятая в финальной части романа русским эмигрантом по имени Харя (в родной Одессе его звали Харитон), оказывается блефом. Сама по себе идея застолбить на свое имя островок, намытый ураганом среди реки на границе США и Мексики, ничего безумного собой не представляет. Скупали же рисковые люди участки земли в Золотой Долине, а потом, когда начиналась лихорадка, продавали их задесятеро... Долларовый стресс, который трясет Харю, есть, конечно, не что иное, как иллюзион; вы понимаете, что деньги — лишь условные знаки, за ними должно стоять нечто ощутимое, скажем, в недрах этой земли, а еще должен совершиться гигантский труд тысяч людей с заступами, — для того, чтобы этот намытый ветром островок обрел стоимость.

До какого-то момента вы читательски такую возможность допускаете. Но вдруг вам становится ясно, что весь этот сюжетный поворот — гигантская ловушка, или, если угодно, воздушная яма (нечто производное от торговли воздухом и долговой ямы), и несколько прохвостов, веселящихся в предвкушении дармовых денег, — вот-вот станут жертвами собственной интриги, а вы — жертвами охмурежа и надувательства.

Их наказывает та самая “равнодушная природа”, которая поманила: островок смыт рекой. И хотя вы уже почти предчувствуете такой исход дела — именно в этот момент в интонации Дружникова начинает ощущаться язвительная улыбка “старины Вольтера”, любившего протыкать своими остротами мыльные пузыри.

Харе, чтобы оформить затею, надо жениться (не буду вникать в американское крючкотворство, противостоящее эмигрантской пронырливости). Главное вот что: девяностосемилетняя жердь по имени Лилия и по фамилии Бурбон, взятая в эту сюжетную аферу на роль невесты, торчит со своим париком, замечательно вписываясь в события, заведомо интонированные саркастически. Пахнет анекдотом. Яд каплет с кончика пера.

Меж тем изначальный импульс дружниковского повествования вполне серьезен и дышит, я бы сказал, чистым кислородом реализма. Картина американского университета, в котором рассказчик-профессор читает курсы и ведет семинары по классической русской литературе, набросана штрихами точными, достойными физиологического очерка. Кажется, что это другое перо, выдернутое, впрочем, из того же крыла. Может быть, это только я настолько наивен, что так доверчиво созерцаю американских студенток, щеголяющих перед профессором чуть не в купальниках и готовых поймать того на сексуальных домогательствах в случае, если он снизит оценку, — но уверен, что картина действительности (как формулировали у нас в соцреализме) дышит у Дружникова подлинностью. Когда он очередной раз извиняется, что мучает нас сценами своей профессорской работы, то кается он (как говаривали у нас в студенчестве) “лишенным искренности голосом”, потому что описания университетской среды — лучшие в романе.

И именно поэтому я с первых строк первой части верю в реальность этой художественной ткани. И даже в то, что учиться русской словесности приходит к Дружникову бодрый американский дедок, задумавший жениться на русской поэтессе-эмигрантке девяноста с чем-то лет от роду. Стало быть, и такое бывает в стране ихней мечты! Там и наш россиянин преображается... нет, на сей раз я не о Харитоне, который преображается в Харю. Я о поэтессе, которая в 1910-е годы переспала со всеми великими поэтами Серебряного века, в 20-е — с корифеями социалистического реализма, потом печатала в советских хрестоматиях детские стихи во славу коммунизма и, наконец, выбрала свободу и прибыла в Америку, где почувствовала такой прилив творческих сил, что обнаружила способность сменить полдюжины мужей...

Никакого художественного подвоха я в этой старухе не чувствую, Дружникову верю и даже начинаю увлеченно соображать, из каких перьев он слепил это чучело. Получается нечто среднее между Лилей Брик, Верой Инбер и Агнией Барто.

Лиля Брик означена буквально. То есть черным по белому вписано в текст, что обе Лилии схожи. Если бы не было вписано — все равно висело бы в воздухе. Потому что героиня Дружникова, если уж переспала со всем Серебряным веком (исключая, “конечно”, Хлебникова, который “последнюю ванну принял до революции, а со мной встретился после”), то ведь у Маяковского с этим было все в порядке, он рифмовал “ванную” и “землю обетованную”, так что эта Лиля (Бурбон) вполне представима рядом с той Лилей (Брик). В общем, чтобы не влезать в такие дебри, как выход вдовы замуж за красного командарма, тоже отмеченный Дружниковым, ограничусь мотивом ванной, весьма продуктивным для понимания американской цивилизации: американец, как можно узнать из Макса Лернера, весьма гордится своей ванной и именно с нее начинает обустройство своего дома.

Но Лиля Брик — не единственная опора суперженщины, есть и другие. То, что героиня Дружникова — “двоюродная племянница Льва Давидовича”, наводит на мысль о Вере Инбер. А то, что пишет детские стихи, незамедлительно влетающие в советскую классику, — на мысль об Агнии Барто. Я, грешным делом, заподозрил, что и строки этой своей вымышленной Лилии Дружников выудил из книг той... “Но если на родину враг нападет, нас Ленин великий на бой поведет...” с последующей заменой на “Сталина”, а потом на “Пушкина...”. Но нет, все-таки создательница “Болтуньи Лиды” такими вещами не грешила, и призывный стих Лилии Бурбон надо записать на авторский счет самого Дружникова.

Само долголетие суперженщины (на какое-то мгновенье вызывающее в памяти Ирину Одоевцеву) вряд ли нужно автору для характеристики героини: она и так хорошо врезана в читательскую память. Зато оно нужно для стратегической задачи: сравнить эпохи и страны, сквозь которые прошла эта бабушка. А также для сюжетно-технической задачи: чтобы нанизать на эту высохшую, но не сломленную жердь те приключения, которые необходимы для жанра авантюрного романа.

Должен сказать, что авантюрность эта, хоть и заложена в характер главной героини, стилистически из первой части не вытекает. Вернее, не предполагается при завершении первой части. Когда эта часть — “Потрепанный парус любви” — печаталась в качестве самостоятельного произведения в книгах Дружникова — я не чувствовал ни намека на то, что девяностолетняя русская старуха, у ног которой окочурился от перенапряжения только что женившийся на ней “средний американец”, учинит после такого триумфа еще что-нибудь.

Учинила! Правда, для этого ей пришлось сменить пейзаж: отбыть от берегов Северной Америки на юг и окунуться в терпкую атмосферу Америки Латинской. Ей-то что, она, как мы знаем, и не такое выдерживала. Но ее автор для такого поворота обнаруживает избыток энергии, явно ищущий выхода в самых неожиданных направлениях. “Отчитав лекцию о романах Тургенева”, он обнаруживает себя в окружении типов, которых вряд ли думал встретить на своих университетских занятиях.

Один из них — типичный американский академический дятел, всю жизнь долбящий единственную тему (в данном случае это проза “старика Хема”), вдруг оказывается... тангером. Что такое тангер, немедленно объяснено: это — любитель танго. Фанат, как сказали бы в наших палестинах. В их палестинах сказано: это только русские чудаки воображают, будто 1917 год — год их революции, а для всего человечества это год Великой Революции Танго. Того танго, которое “родилось в борделях Буэнос-Айреса, когда переселенцы из Европы и Африки рванулись в Южную Америку искать счастья. В заливе Рио-де-ла-Плата корабли выбрасывали этих бездомных на берег тысячами... Озверевшие от долгого плавания люди искали себе партнерш, а лучший способ для знакомства, чем танго, придумать трудно”.

Вот партнершу-то и ищет себе книгоед, озверевший от плавания по волнам хемингуэевской прозы. До Буэнос-Айреса ему добираться недосуг, а в Сакраменто наведывается регулярно. Увидев нашу девяностолетнюю Лилию на семинаре “по романам Тургенева”, американский профессор решает ее с помощью нашего профессора закадрить. Разумеется, интеллектуал начинает с просьбы, чтобы ему растолковали, “что за бардак происходит в России”, и лишь потом сознается, что его интересует... спина русской поэтессы, переспавшей, как все знают, со всем Серебряным веком и нимало притом не согнувшейся.

“Подходящая спина на дороге не валяется”. Эта спина и держит всю вторую часть романа, то есть на ней сюжетно держится второй роман заглавной героини. И вся фактура: клуб тангеров, хонки-тонк для танцулек на окраине техасского Остина, милонга — клуб для избранных, нечто вроде тайного союза... Некто Родриго, владелец другого заведения, интересный тем, что в свое время проучился пару семестров в мединституте “то ли в Омске, то ли в Томске” и с тех пор имеет наготове несколько непереводимых русских выражений. Еще более он интересен как удачливый прохиндей, промышляющий подделкой документов, подрабатывающий дантистом и отводящий душу среди тангеров.

Бандонеон! Кумпарсита! Рассказчик, несколько опьяненный экзотикой, честно признается, что с этой грандиозной сцены жена вытащила его в одном ботинке.

Роман таким образом приобретает оттенок странствия. Когда-то в доброй старой Англии такой роман называли готическим: приключения в нем должны громоздиться одно на другое, для чего нужна крепкая вертикаль. Такая, как спина несравненной Лилии Бурбон. Но для этого Лилия должна все время произрастать где-то рядом. А она, как назло, очередной раз уступает место очередному козлу, которого Юрий Дружников пускает в огород своего романа на всю третью часть.

Это тот самый Харя, о котором я упомянул в начале разговора.

Пора, между прочим, объясниться насчет этой клички. Лет двадцать назад в одной из повестей исчезавшей советской литературы мне встретилось что-то сходное. Женщину звали Харя, а полное имя было — Харитина, и никакого сарказма по отношению к ней там не было — сплошное сочувствие. У Дружникова, напротив, именно сарказм сопровождает прохвоста с первых же строк. Думаешь: ну вот еще один эмигрант с рожей-будкой, уголовник, угонщик машин, убийца… Да нет же! На самом деле перед нами бывший ученый муж, специалист по научному коммунизму, раздобревший на легких хлебах, а здесь, в Америке, от безделья на дармовых вэлферах даже и ожиревший.

Задуманная им афера с приватизацией таинственного острова, как я уже сказал, лопается. Суперженщина, отыгравшая в этой истории роль подставной фигуры — невесты в фиктивном браке, — ощущает себя оплеванной и предлагает автору заткнуться. Автор исполняет ее желание и напоследок, призвав на помощь старину Вольтера, целует своей героине кончики крыльев.

Я же напоследок займусь тем, откуда крылья растут.

Какая все-таки сила толкает Юрия Дружникова от авантюры к авантюре в его романе? Что за энергия ищет выхода? Откуда эта жажда все новых ситуаций, заставляющая тащить с собой высохшую старуху с болтающимися на платье лауреатскими значками и прочими советскими цацками — то ли покровительницу маршрута, то ли заложницу жанра?

Жанр — авантюрный. Маршрут — межконтинентальный. По границе, по кромке, по невидимому водоразделу. Американцы и русские. Контраст душ, перепад образов жизни — самое ценное в этом странствии.

Характер американца я экстрагирую из таких сменных женихов суперженщины, как Кен Стемп (тот, что умер у ее ног от перенапряженья) и Пит Хейтер (тот, что втащил ее в тангоманию), а также мистер Робинсон (адвокат, которого Харя втащил в свою аферу).

От русских представительствует Харя, и еще — некоторое количество его соотечественников, поминаемых по смежности.

Суперженщина — не в счет, она — переходящее красное знамя. Собственную историю Лильки Шапиро, вышедшей замуж за литератора по фамилии Бурбон, а потом сменившую всемирность советского образца на мировую цивилизацию образца американского, надо писать на других скрижалях, выводя экстерриториальность галута из безбрежности бедуинской пустыни.

Но вот американец. Он фантастически доверчив. В Америке международные мафиози заказывают убийства по телефону и по телефону же договариваются о поставках наркотиков для целых стран. Свобода слова! Американец живет в мире, где все имеет стоимость, и готов за все платить. Он платит даже за отсидку в тюрьме.

На вопрос “Как дела?” американец отвечает “О’кей!” и показывает ослепительные фарфоровые зубы. У него точный счет в банке и точный перечень подарков к свадьбе, загодя переданный в соответствующий отдел супермаркета: гостям остается только выложить деньги, не надо ничего вручать самим: фирма доставит.

О новой жене американец отзывается с таким же вдохновением, как о новой яхте. На шее у него вместо крестика — ключик от велосипедного замка на веревочке. Отдавая богу душу, американец говорит жене на ее родном языке: “Ню ладно”. На его отпевании исполняют веселые куплеты: в Америке покойного принято провожать в том стиле, в каком он жил.

Живет американец позитивно. Даже усталый, вернувшись с работы и пообедав, он не садится на скамейку у подъезда глазеть на прохожих — он стрижет траву, запускает с детьми змея, крутит педали на тренажере или болеет за бейсбол перед телевизором.

В женском варианте фигуры еще живописнее: американка стережет американца на предмет сексуальных домогательств. Она дублирует мужика по всем статьям. “Разница между полами лишь в том, что американец бреет щеки, а американка — ноги”, — со знанием дела замечает Дружников.

Остается один проклятый вопрос: почему при такой непробиваемой самодостаточности американца так тянет “к русской сфере”?

“Помню семидесятилетнего бывшего морского пехотинца, которого во время Второй мировой войны занесло под Мурманск. Мужик сидел у меня на лекциях по истории цензуры… Всю жизнь, объяснил он, ему не давали покоя выражения, которые он слышал от русских моряков, но в словарях ничего подобного не отыскивалось…”

Знаете, что самое главное, самое ценное, самое иррациональное в этом эпизоде? То, что американец искал объяснения — в феномене цензуры (которая, между прочим, и писателя Юрия Дружникова в свое время подтолкнула к эмиграции). Я не могу сказать, что американец видит нашу реальность искаженно. Может, вся штука как раз в том, что он ее видит неискаженно. И потому все время упускает суть…

Теперь — о русских, которые у Дружникова прибиваются к американскому берегу.

Русские охотно берут в долг, но никогда не отдают. Прослышав, что в Америку легче всего пускают баптистов и даже деньги им платят “просто так”, — русские прикидываются таковыми, и в консульствах им приходится устраивать экзамен из Библии. По части грамотности, однако, русские не уступают другим, например, тем же мексиканцам. В Техасе — дом для прибывающих переселенцев. Скамейки перед входом, естественно, никогда не пустуют. Расписаны эти скамейки русскими и испанскими ругательствами вперемешку: в этих словесах языкового барьера словно не существует.

Стирание всех и всяческих границ (братание со всем миром) сочетается у русских с крутым желанием заявить свою абсолютную и полную независимость (немедленно отделиться государственным образом от той страны, в которой они оказались).

“Множество людей в Америке, во что только ни верующих, живут, как хотят. Молокане, индийские гуру, не говоря уже о коренных индейцах, — все они имеют почти государства в государстве: коммуны, фаланги, общины, чего душа пожелает. Есть городок в собственности у киноактрисы Ким Бейсинджер — она просто скупила там все дома. Почему бы и нет?

Энтузиасты приобретают землю, проповедуют свои идеи, запрещают автомобили и ездят на лошадях, коротают дни при свечах, учат по-своему детей в домашних школах, существуя век за веком совершенно независимо от федеральных и местных властей; те с ними считаются, и никто никому не препятствует. Несомненно, все платят налоги, чтобы собственность и их права защищали полиция, национальная гвардия, армия”. Так русским всего этого мало. Сбившись в мало-мальски ощутимую группу, они норовят объявить себя внутри Америки независимым государством.

Вот ирландец — он приезжает в Штаты заработать денег и проводит здесь всю активную “середину” жизни, а потом возвращается в Ирландию обеспеченным человеком: его там ждут! В России — не ждут. Или ждут — но с несколько иными чувствами. Дружников вспоминает, как в Москве возвратившегося из Америки эмигранта дважды грабят по милицейской наводке, а потом говорят: “Только тебя, братишка, нам здесь не хватало. Валяй-ка ты туда, откуда явился”. Не из-за этого ли случая Харитон Лапидар решает навсегда остаться в Америке?

А все-таки греет душу трогательное тыканье друг в друга американской и русской души. И много способствует пониманию того, какие комплексы взаимно гасятся в таком контакте.

За это понимание — низкий поклон Юрию Дружникову, владеющему как пером веселого беллетриста, так и пером вдумчивого наблюдателя.

Целую кончики ваших перьев, уважаемый автор авантюрного романа!

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
To prevent automated spam submissions leave this field empty.
CAPTCHA
Введите код указанный на картинке в поле расположенное ниже
Image CAPTCHA
Цифры и буквы с картинки