Отрывок из новой книги Эмиля Дрейцера «На кудыкину гору». (Одесский роман)
Действие в этой главе происходит в семидесятых годах прошлого века на почте в Остии да Лидо, в одном из пригородов Рима, дачном городке, в котором жили, дожидаясь въездных виз эмигранты из Советского Союза. Почта в Остии была для эмигрантов всем: квартирной биржей, пунктом по обмену ценной информацией и просто местом встречи людей, связанных общей судьбой. Почта, словно древнегреческий хор, комментировала ход мировых событий вообще и эмиграции в частности. Здесь обменивались слухами. Здесь они часто и зарождались, крепли, становились на ножки, обретали репутацию достоверных сведений из разряда «Сам видел, с места не сойти!», «Чтоб я вам так был здоров!» и совсем новеньких божб, вроде «Чтоб я так доехал до Нью-Йорка!»
Пребывание в Италии начинало тяготить. Выдувало ветром перемен жидкий пух из запаса душевных сил. Предстояло то, что, хотелось думать, будет последним броском. В его преддверии снова забередили страхи. Как то обернется для каждого жизнь на новой земле? С каждым днем разговоры на почте стали все больше напоминать институтские волнения при распределении:
— Вас куда?
— В Кливленд. Я знаю? В Кливленд, так в Кливленд. А вас?
— А мы едем в эту... в Висконсию.
— Милуоки? Да, я слышала, есть такой штат.
— А мне назвали какой-то город, где меня согласились принять. Где он — убей не помню. Говорят, где-то между Нью-Йорком и Сан-Франциско...
Пришла запыхавшаяся, раскрасневшаяся от пробега по магазинам Любка и тут же, хохоча, включилась в географическую тему:
— Я вчера у ведущей заартачилась. Отказываюсь в Нью-Йорк лететь. Только поездом. Они мне карту мира приносят и в Атлантический океан пальцем тычут. Я — ни в какую! Говорю, я, наконец, свободный человек, как хочу, так и передвигаюсь. Насилу мне втолмачили. Я обхохоталась, когда поняла, в чем дело. У меня же в школе по географии всегда пятерки были. А все этот чертов Семен Петрович, молоденький был такой учитель. Заглядывался, гад, на мой бюст — а он у меня рано стал оформляться — и, чтобы я ни молола, ставил пятерку...
Среди толкущихся по углам почтового вестибюля людей Борис заметил давнего одесского знакомого. Узнал по большому, будто живущему самостоятельной жизнью, широкому и плоскому носу. Когда-то тот учился в параллельном классе той же школы на улице Гоголя, что и Борис. Фамилии Борис не помнил. То ли Бухбиндер, то ли Гарфункель... Знал только, что тот стал учителем географии.
— Здоров, — сказал Борис, подходя к нему. — Надо же, сколько лет!
— А, привет, — ответил тот, на удивление крайне сдержанно. И, казалось, без особого интереса, просто по инерции задал обычный эмигрантский вопрос: — Куда едешь?
— В Нью-Йорк, — сказал Борис.
— Так, могу тебе сказать, что тебя ожидает.
— А что меня ожидает? — сказал Борис, внутренне поневоле сжавшись. Действительно, что его ожидает?
— Тебя ожидает жаркое и влажное лето. Лучшее время года — осень. Сентябрь и октябрь. Ясное небо и теплынь. Бабье лето, одним словом... Зима, конечно, не московская, но теплые вещи продавать не стоит. Это тебе не Калифорния, где можно обойтись легкой курткой круглый год.
— А ты куда? — спросил Борис.
— В Новую Зеландию.
— Почему туда?
— Наименьшее количество евреев на квадратный километр, — сказал он. — Девять. Конечно, из тех стран, что принимают беженцев... На самом деле наименьшее, по данным ЮНЕСКО, на Коралловых островах. Полтора... Но туда нашу эмиграцию не принимают, — вздохнул он.
Стараясь подавить смех, глядя на огромный еврейский нос бывшего соученика, Борис спросил:
— А что, нет такого места, чтобы ни одного?..
— Может быть, и есть, — сказал Бухбиндер-Гарфункель сокрушенно. — Но ЮНЕСКО этого не знает.
Борис рассмеялся. С горечью подумал: стоит ли удивляться, что евреев недолюбливают, если они сами себя не жалуют!..
— Господа-бывшие товарищи, — обратился к толпе на почте чей-то голос, — может быть, кто знает, что нужно везти в Америку? В Италию было ясно: хохлому и гжель. А в Америку?
— А черт его знает! — ответил кто-то: — Браславские, бывшие соседи, пишут: везите все, что сможете. За все на первых порах надо будет платить долларами, которых по приезду еще долго не будет. Поверите: уговорили. Отправил багажом не только книжные полки, но и молоток и гвозди, чтоб прибить к стене... А сослуживцы, что осели в Миннеаполисе, сообщают: не везите ничего, кроме языка... Легко сказать, везите язык. Это же вам не полуфабрикат из гастронома на Дерибасовской! Завернул в фольгу и привез в чемодане... Как выучишь язык вне среды обитания? Да и то, говорят, американский английский отличается от британского, который в школе учили, еще больше, чем русский от белорусского...
— Во, во! — воскликнула полная брюнетка в плаще с капюшоном, хотя дождя не предвиделось. Это было, видимо, все, что в спешке удалось уложить в чемодан из верхней одежды. — Язык... Тут вот подруга пишет из Бостона: «Когда ехала, я понимала, конечно, что в Америке говорят по-английски. Но все-таки не до такой же степени...».
— Если ехать на Брайтон-Бич, — успокаивал другой голос, — то можно вполне без английского обойтись... По крайней мере, на первых порах.. Вот двоюродный брат пишет: зашел в тамошний магазин деликатесов, что наши открыли, и слышит, как один покупатель, тоже из бывших наших, говорит продавщице: «Насласайте мне плиз двести грамм вон того чиза... Ничего, что я говорю по-английски?». А если в магазин американец из местных забредет — не проблема. Продавщица кричит менеджеру в конторку: «Додик, иностранец зашел». И Додик выходит на помощь.
— Да, язык, пожалуй, самое трудное, — вздохнули рядом. — Ольга Осиповна моя пишет из Феникса, что в штате Аризона: «Ты подумай, Сонечка, я в Америке уже восемь лет, а они тут так и не научились говорить по-русски»...
— Язык — что, — прозвучал в толпе солидный мужской голос... — Вопрос времени. Вот если бы кто-нибудь смог бы мне растолковать, что за заварушка была несколько лет назад с Никсоном? За что на него взъелись? За какой-то Уотергейт? По «Голосу Америки» передавали, что будто бы за то, что он послал своих людей в какой-то кабинет за документами, а дверь была закрыта. Вот они ее и сломали... А шуму-то сколько из-за этого поднялось!. Так он же, Никсон, то есть, — президент страны. Да не какой-нибудь там банановой республики, а Соединенных Штатов Америки. Ему все карты в руки... Или вот в «Нью-Йорк Таймсе» опубликовали какой-то секретный доклад Пентагона. Я, конечно, знаю: свобода прессы и все такое! У нас за такие дела расстреляли бы без суда и следствия. И правильно сделали бы!.. В конце концов, нельзя же подрывать оборону собственной страны... Или вот еще вопрос. Может, найдется какой-нибудь здесь грамотей и объяснит, чего я до сих пор в толк не возьму. За что, скажите на милость, Киссинджеру дали Нобелевскую премию мира? За то, что сдал северо-вьетнамским коммунякам Южный Вьетнам? За этот позор премию?..
— Язык, политика... — сказал, нервно жуя мундштук папиросы, средних лет мужчина с невеселым землистым лицом хронического почечника. — Мне бы ваши заботы... Язык — что! Так, средство коммуникации. А что если душа не лежит к вашей Америке? Куда угодно поехал бы без всяких колебаний, но только не к этим бездушным янки...
Видя, что к нему обернулись с интересом, отчего вдруг среди эмигрантов появился странный тип, заговоривший языком советских газет, мужчина вздохнул глубоко:
— Я, конечно, понимаю, что дело это индивидуальное. Но у меня к янки особый счет. Душевная травма. Столько лет прошло, а не заживает...Да, да, не смотрите так на меня. Повторяю, куда угодно поехал бы с закрытыми глазами. В Австралию... В Новую Зеландию... Хоть в Африку к папуасам. Хоть к самому черту на рога... Еду в эти самые хваленые штаты без всякой охоты. Еду, потому как деваться некуда. Дочка с мужем и внуком туда перебирается. Вот приходится, стиснув зубы... Да, все хотят в Америку, землю обетованную. Но у меня к этим янки особый счет. Давний, неоплаченный.
Говоривший насупился. Помолчал, смотря нерадостно в пространство перед собой, как бы вспоминая то, что, очевидно, никогда не забывал. Наконец, еще раз вздохнул и заговорил быстро:
— Конечно, я понимаю, что по трезвому разуму, быть может, и не прав. Но война переворачивает все ценности. Когда живешь на грани жизни и смерти, если повезет и выживешь, то уж никогда не забудешь полученных уроков...
Журналистским инстинктом Борис почувствовал, что предстоит услышать интересную историю, и развернулся всем телом в сторону говорящего. Заметив это, мужчина оживился, что сможет рассказать в деталях кому-нибудь то, что его так долго тяготит:
— Я всю войну прошоферил. От Махачкалы, где жил до войны и где меня призвали, до самого Берлина — все за рулем. Всю войну крутил баранку. До призыва был таксистом, вот меня в шоферы сразу и определили. Сначала дали нашу полуторку, ГАЗ-ММ. Вот я и промемекал на том старом грузовичке первые года полтора... А весной сорок третьего по ленд-лизу среди прочего пришли к нам в дивизию тягачи-студебеккеры и несколько джипов марки «Виллис». Вот меня на один такой «Виллиc» и посадили. Такое мне выпало везение. Как сел в первый раз за руль, сразу почувствовал, что машина меня приняла. На редкость замечательное оказалось существо. В наших боевых условиях — на вес золота... По какой угодно нашей российской грязюке шла, не чихала. На любой пригорок карабкалась. Я к ней сердцем, можно сказать, прикипел... Не удивляйтесь. Тот, кто провел, как я, всю войну за рулем, знает, что такое бывает. И сам руки-ноги вынес без существенных потерь, и машина на удивление все выдержала. Была она у меня вроде как талисман. И под бомбежку с ней не раз попадали. И под обстрел. И под пулеметный огонь случалось... Оба выжили. Держали меня при штабе Второго Украинского фронта. Кого только на ней за всю войну не перевозил!.. Трех подполковников, двух полковников... Однажды, недели две, генерала армии. Война, ясное дело, пассажиры мои менялись. Кого на другой фронт перебрасывали. Кого ранило, а то и убило. Меня тоже раз как следует тряхануло. Контужен был. До сих пор иногда в голове шумит, как будто игла дошла до конца пластинки, а патефон не отключается, все шипит да шипит... А моему «Вилли», как я его про себя прозвал, хоть бы что. Вынес все передряги...
— Конечно, ему тоже не раз доставалось. Однажды взрывной волной перевернуло, но он ничего, приземлился на собственные колеса, как ни в чем нe бывало... Я, конечное дело, следил за своим «Вилли». За собственным сыном так не следят. Так к нему за все эти военные годы привязался. Бывало, въезжаем в освобожденный город, везу своего штабника, а сам — весь глаза. Рыщу вокруг на предмет подбитого «виллиса». Как обнаружу, обращаюсь по форме к своему пассажиру. Так, мол, и так, прошу разрешить пять минут остановки. А тот уже знает, что не по личной малой нужде прошусь, а по нужде куда более важной. Содрать с подбитого «виллиса» все, что можно, в качестве запчасти. На случай поломок, которые, конечно же, в военных условиях не заставляли себя ждать.
— Так, знаете, к своему «Вилли» за войну сердцем прикипел... Однажды какой-то обормот из комендатуры позарился на него и стал отбирать через высокое начальство. Я от горя чуть не заболел. Умолил моего тогда начальника, подполковника Пархоменко Ивана Андреевича, чтоб отстоял машину для меня...
— Ну, вот, кончается Великая отечественная. Всеобщая, естественно, радость и ликование. А на меня грусть нашла. Надо с «Вилли» расставаться. По ленд-лизу полагалось вернуть одолженное на время войны оборудование. Мол, попользовались американской нашей техникой — и хватит. Верните законным владельцам.
— Ну, стал я своего «Вилли» в благодарность за службу готовить к репатриации... Так, поверьте, сына на свадьбу не отправляют. Как назло, за пару дней до капитуляции какой-то мальчишка из «гитлерюгенда» с крыши пальнул по машине, когда я своего генерала вез по Лейпцигу. Сморчок промахнулся, слава Богу. Но пробило радиатор. Стал по всему городу рыскать, как его залатать. Пока не нашел по вывеске какую-то автомастерскую. Закрыта, конечно. Жалюзи спущены и на замке. Дал из автомата очередь по замку. Жалюзи загрохотали, закрутились кверху. Вытащил владельца мастерских из подвала. От наших прятался. Думал, я его расстреливать буду. А я ему автоматом махаю в сторону «Вилли». Мол, плевать я хотел двадцать раз на тебя и твою мастерскую — запаяй радиатор. А то из-под «Вилли» течет, как из-под новорожденного...
— В общем, как приказано, еду в Гамбург, где причалил американский ихний авианосец, что пришел забрать уцелевшее по ленд-лизу. Весь день до этого я чистил своего «Вилли». Как на свидание с любимой готовил. До блеска надраил. Карбюратор и все металлические его кишочки перемыл в авиационном бензине. Через знакомого техника из авиа-мастерских достал... Бак заправил до краев. Сменил масло с фильтром заодно. Радиатор залил антифризом, самым лучшим, какой смог достать. Так что мой «Вилли», хоть и ветеран войны, если не считать немного примятого правого борта, в остальном был в самой лучшей форме.
— И вот, въезжаю я, значит, в порт. Выруливаю на пирс рядом с ихним авианосцем. Трап широкий перекинули на берег, так что въехать можно прямо с пристани. У трапа встречает меня высокой такой, худой, что твоя жердь, рыжий янки. Улыбается дьявол во все свои шестьдесят четыре зуба... Знаю, что у нормального человека их всего должно быть тридцать два, если, конечно, не растерял, что не мудрено во время войны, парочку, по крайней мере. Но у этого — поверьте, все шестьдесят четыре во рту сверкали... Хлопает по плечу. Раша, хорошо, мол, молодцы, Гитлер капут...
— Полагал, осмотрит машину и скажет спасибо, что, несмотря на военное время, сумел сохранить в презентабельной форме. А тот, прежде чем занести свои ножищи внутрь кабины, даже глазом в сторону «Вилли» не повел... Я стою, чуть ли не слезы на глазах. Как с близким другом, расстаюсь. А рыжий тот янки вкатывает моего «Вилли» на борт, да на какие-то подмостки. Запускает шланг в бензобак. Я так понимаю, чтобы спустить топливо на время перевозки. Мало ли что, Атлантический океан — не лоханка. Штормы и прочее...
— И вот пересаживаюсь на нашу «эмку», — рассказчик глотнул воздуху, — как вдруг слышу за спиной — «Жах!»... Оборачиваюсь — и ничего не понимаю. Что такое? Только что стоял на подмостках мой «Вилли» и вдруг — как испарился. А на его месте — огромный металлический блин. Тот янки подвел к моей машине огромный пресс на колесах и — шмяк!
— Мне позже объяснили, что старые машины, вроде моей, американцы не ремонтировали, а пускали на металлолом. Я это все умом, конечно, понимаю. Но в сердце до сих пор... Не смейтесь, — сказал мужчина, хотя никто не смеялся, — до сих пор незаживающая рана... То есть, повторяю, куда угодно поехал бы с легким сердцем — в Канаду, Австралию, в любую страну, где наших принимают. Но не в эту бессердечную Америку. Душа не лежит...
Добавить комментарий