Поэзия Инна Ярославцева

Родилась в Москве, окончила мат. школу 57 и ВМК МГУ. Постепенно перебралась из математики в маркетинг, и из России в Америку. Руковожу отделом маркетинга в крупной компьютерной корпорации. Учусь в бизнес-школе Колумбийского Университета. Живу в Новой Англии. Публикации в “Вечернем Гондольере”, “Сетевой Словесности” и других интернет-изданиях.

* * *

Оттого, что мороз, несмотря на немое вранье
Календарных листов да восторженных сводок погоды,
Что по черному снегу когтями стучит воронье —
Может, смертных пугая, а может, готовясь к исходу,

Оттого, что весна не спешит, не спешит, не спешит,
Только трещинки птиц на закатном небесном фарфоре,
Очевидно, покой слишком белыми нитками шит,
И хандра сторожит, и мой номер опять не в фаворе,

Оттого, что не гончие — верное время само
Замыкает кольцо, завершая успешную травлю,
Я пишу вам, mon cher. Впрочем, что там — и это письмо
Все равно не отправлю, mon cher. Все равно не отправлю.

Я тебя попрошу досмотреть мои русские сны.
Все равно захлебнувшись подсоленной пеной цейтнота,
Опоздаешь, проспишь, перепутаешь время отлета,
И меня не проводишь из холода этой страны
До стеклянной стены.
Ты последний из стаи и рода.

А еще, посмотри, ты последний на снимке у школы,
Там, где лица одно за другим исчезают на фото,
Только мраморный фон, только мы среди белого фона,
Убери эту рамку — и поле готово для взлета.
И финальными титрами выплывет слово “отъезд”,
И единств театральных не в силах отвергнуть каноны,
Для иллюзии общего действа звенят телефоны,
Но единство времен разрушается дальностью мест.

Но я смею просить: досмотри мои русские сны,
Не меняя ключей от замка и пароля на входе,
Разгреби этот хлам, этот мусор из старых мелодий,
Воссоздай эту форму по острым значкам кривизны!
Я не верю, дружок, будто мы начинаем с нуля,
От последнего кадра на прежде отснятой кассете.
В новый срок — видит Бог — я не жгла своего корабля,
Он размок и потек, как положено ветхой газете.

Но крошатся слова, под руками крошатся слова.
Я не буду звонить, чтобы просто сказать: я жива.
Дотяни до весны. Досмотри мои русские сны,
Чтобы где-нибудь ждал “тот ручей у янтарной сосны”...

* * *
Нью-Йорк завален елками. Январь
Не балует удачей и погодой,
Толкая по сосудам киноварь
Как сумерки толпу по переходам.
А сумерки сгущаются в вино,
В бесцельность припаркованной беседы,
Где собеседник явно заодно
И с январем, и с пятницей по средам.

Нью-Йорк завален мусором. Поток
Идей и тел рассеиваясь к ночи,
Проскальзывает в мертвый водосток
Сабвеев, переходов, многоточий.
Спроси меня о чем-нибудь, спроси,
Как помнят сон, но памятуют дату,
Как время примерзает к циферблату
В бесплодном ожидании такси,
Как новостроек каменный словарь,
Соединил невечных и незрячих.
Про елки у гидрантов. Про январь,
Нас наказавший каверзной удачей.

Если мерзнуть стоять и автобус прождать много лет,
То за пару монет
Ты получишь счастливый билет.

В каремельно-ванильный мороз от бабаевских труб.
В застывающий пар. Намокающий шарф возле губ.
Продыши на стекле индевеющем синий кружок.
Дореформенный в кассу из варежки брось пятачок.
И автобус опять остановится около школы,
Где знакомые спины вдали и раскатан каток.
Их опять не догнать, поскользнувшись, и ветер жесток.

Впрочем, нынче на том тротуаре киоск кока-колы,
И от нас до киоска нe меряно миль на восток.

Говорят, в автопарке давно изменили маршрут.
Может, врут.
Наливай. Не горюй. Я уверена — врут.

Перешли мне кусочек неба в пустом конверте,
Ничего, что оно горчит от гвоздик Прованса,
Твой январь, наконец устав от бесед о смерти,
Проведет по глазам рукой, выводя из транса,
Проведет по руке пером, выбирая точку,
Уколоть спеша, в уголок на изгибе самом,
Чтобы красным вином судьбы заливая площадь
Изменить городской зимы цветовую гамму.
Чтобы сизый металл Дефанс и пустые стулья
В Тюильри, голубиной тени мазок на крыше,
Захлестнуло живой и жаркой волной июля,
Чтобы forte, forte, fortissimo, выше, выше..

Но туман занавесит собора бетонный гребень,
Разведет мосты силуэтом знакомой арки —
Мне всего-то нужно кусочек пустого неба,
Да парижский штамп на квадратике яркой марки.

Завернись в эту повесть, как в старую рыжую шаль,
Где чужая любовь согревает в сюжетных узорах
От гостиницы зябкой, перонной тоски в коридорах —
Сзади — страшная даль, впереди — непонятная даль.

Между жизнью и жизнью — чистилище, пристань, транзит —
Два листочка судьбы, неумело прихваченных скрепкой....
От мигающей вывески ночью на стенах подсветка,
Батареи плюются, и в щель из-под двери сквозит.

Завернись в эту повесть — на час оторвись от забот,
От нелепого крика внутри, от бездомного воя.
Со знакомых страниц собирая по крохе покоя,
Представляя, что все устоится и время пройдет.

Не тогда ли в гостинице, слушая в трубке пунктир
Ты себе обещала, что город ответит за это —
И за грубость портье, и за черствую тяжесть багета,
За нехватку бумаг, доказательств, печатей, квартир.

Пережившим любовь не к лицу разговоры о злом —
Эта старая сказка привычно ложится на плечи,
Как уютно текут обороты обыденной речи,
Как нам дан в утешение дар не жалеть о былом.

Ностальгия —
лекарственный привкус от слова во рту,
как настой на спирту,
как кириллицы острые зерна.
И до хруста попкорна
костяшками сжать темноту.
Я всегда так легко проводила по жизни черту —
как по свежему дерну.

Над игрушечным городом тянется ратуши шпиль —
И по тысяче шпилей на каждую тысячу миль.
Ностальгия —
слегка пересоленный слой в пироге,
ломит руку к пурге
от пурги за четыре границы.
Там ручные синицы,
Изба на куриной ноге...
Там обычно судьба вылезает за кромку страницы,
Выводя по дуге.

Но отстрочены ровно полоски шоссейных дорог.
И стежок за стежком приближается новый порог.

Спокойствие в обмен на немоту,
Принять от Новой Англии с поклоном,
И выдохнуть. Размеренно, не стоном,
Не выкриком, не кровянистым комом.
Закрыть глаза. Почувствовать траву.
Восточный бриз потягивает йодом,
Смягчая мачт и пирсов остроту.

Спуститься в осень с заднего крыльца,
И зачерпнуть осенного тумана,
И пить его из низкого стакана,
Звенящего от примеси свинца.
Прошелестя три четверти романа,

Не теребить страницы от конца.
И оценить со временем резон
Не горячиться, медленно и мерно
Судить о преимуществе модерна
И погружаться у камина в сон,
Переходящий в старость постепенно,
И, медленнее, в завороть времен.

Мой стих непробившийся — больно и странно.
Не то, чтобы рана, ведь боль безымянна,
Не то, чтобы слепо, но немо и глухо,
И пальцы фальшивят, вбивая со слуха.

Мой год недопетый, мой путь тупиковый,
От первого камня до камня второго,
Пунктирного смысла нетвердую свечку
Задуло грозой от калитки к крылечку.

Мой град неразрушенный, сын нарожденный.
Японские клены взлетают с газона —
Багровые птицы, крестом по странице.
И ветер утихнет, и рифма приснится.

Августин
Скоротечная игристость мимолетной переписки,
Блеклый фантик от ириски с незапамятной прогулки.
Год далекий, путь неблизкий,
Запах патоки в шкатулке.

“Ах, мой милый Августин”, — котелок поет над паром,
“Все прошло”, — поет, — “не даром, все оставит отпечатки”.
Так и ждет моя перчатка
На перилах в замке старом.

Августин, в столице траур, августейшая утрата,
По приказу магистрата на домах спускают флаги...
Это осень виновата
Желтой грустью в плоской фляге.

Помнишь, старый император похоронен в базилике,
Где страшили в детстве лики на гранитных саркофагах...
Пляшут солнечные блики,
В неподписанных бумагах.

Ах, мой милый Августин, ты почувствовал движение
Словно перышка скольжение, дуновение по коже.
Время камни не тревожит —
Только наши отражения.

Ах, мой милый Августин,
Все прошло — и время тоже.