Зеленый квадрат счастья

Опубликовано: 16 августа 2012 г.
Рубрики:

Талант — это и есть вновь

обретенное детство.

                        Шарль Бодлер

 

Cover_w.jpg

Леонид Лернер на обложке своей новой книги «Зеленый квадрат счастья»
Автор на обложке своей новой книги «Зеленый квадрат счастья»
Автор на обложке своей новой книги «Зеленый квадрат счастья»
Леонид Лернер на обложке своей новой книги «Зеленый квадрат счастья»
Я стоял в очереди за апельсинами, а он рядом, у заснеженного ларька, пил пиво. Я думал о том, как можно пить пиво в такой холод. Кроме него, у ларька никого не было. Он переступал ногами в стоптанных ботинках и задумчиво поворачивал кружку на прилавке.

— Ты что, не узнал меня? — крикнул он вдруг.

Очередь повернулась туда, куда смотрел человек у ларька. Все взгляды сошлись на мне, и тогда я пожал плечами.

— Это вы мне? — спросил я.

— Ну, да.

Поставив кружку, он вынул сигарету и закурил.

Я уложил в сумку апельсины и пошел домой. Я проходил мимо него, и он сказал:

— Как живешь, старина?

Я остановился. Он держал руки в карманах пальто.

— Ничего, — сказал я. — Ничего живу...

По его виду невозможно было понять, кто он и чем занимается.

— Женился? — спросил он.

— Да, женился...

— Дети есть?

— Есть...

Он улыбнулся многозначительно, будто готовясь спросить меня о самом главном.

— У тебя новая квартира?

Я все время говорил да. Казалось, он спрашивает о том, что сам давно знает.

— Из наших кого-нибудь видишь?

— Нет, — сказал я и почему-то обрадовался. — Нет, — повторил я тверже, — никого не вижу.

— И я тоже, — грустно сказал он. — Знаешь, никого...

Вздохнул и таинственно улыбнулся.

— Я рад, что встретил тебя. Знаешь, так иногда хочется поговорить, вспомнить детство. Правда?

— Послушайте, — сказал я, — я вас не знаю. Вы, наверное, путаете меня с кем-то.

Он осторожно взял меня за рукав пальто.

— Ты так и не узнал меня? — в голосе его прозвучала такая обида, что я забормотал:

— Вы не обижайтесь, это бывает. Встретишь на улице человека, очень похож на твоего знакомого, а потом все выясняется.

Он стоял, опустив голову.

— Знаешь, мне иногда снится наш палисадник, что был прямо под твоим окном. Помнишь? Под окном целый мир, зеленая трава...

Это было, как во сне. Человек в длинном старомодном пальто, пылая большими ушами, нес околесицу.

— Я пойду, меня ждут к обеду, — сказал я и услышал свой голос. Я просил его отпустить меня на обед.

Но человек будто не слышал. Улыбка бродила по его взволнованному лицу. Он собирался говорить дальше. Тогда я закричал:

— Что ты пристал ко мне?! Я тебя не знаю! Не знаю!!

Человек удивленно посмотрел на меня. Тогда я толкнул его. Он упал в сугроб и несколько секунд лежал, не двигаясь. Потом поднялся, потер озябшие руки и сунул их в карманы. Какая-то женщина участливо отряхнула снег с его пальто...

Моя семья уже сидела за столом: жена, дети, отец. Я отдал жене сумку с апельсинами, и она выложила их в вазу на буфете. Апельсины напоминали мне о сумасшедшем, которого я только что встретил.

— Убери их куда-нибудь, — сказал я жене.

— Зачем? — удивилась она.

— Убери, — зло повторил я, и она, пожав плечами, унесла их.

Я съел ложку супа и поймал себя на том, что продолжаю вспоминать, где мог раньше видеть этого человека. Детство... Но и там его не было.

— Не было, — сказал я.

— Чего не было? — спросил отец.

Я очнулся и взглянул на него. Он смотрел одним глазом. Другим глазом он держал кость, всасываясь в нее. Не дожидаясь ответа, положил кость на тарелку, вытер руки салфеткой и, откинувшись на стул, сказал:

— Сегодня женщину задавили у пяти углов. Представь: когда машина ударила ее, она летела по воздуху... Как птица.

Вероятно, он только сейчас это увидел, потому что вдруг побледнел и глядел перед собой изменившимся взглядом.

— Папа, вы могли бы не говорить этого за обедом, — сказала жена. Голос ее слегка дрожал.

Я встал и вышел в другую комнату.

— Куда ты? — крикнула жена.

— Никуда.

Я лег на диван и уставился в потолок. Он был чист, как белая крахмальная скатерть.

Я вспомнил другой потолок. По тому шли куда-то широкие доски, потемневшие от времени. Они именно шли. У каждой доски было множество таинственных линий, линии сходились и расходились, заворачивались в спираль...

— Ты спишь? — тихо спросила жена. Она вошла в комнату и стояла у дивана, пытаясь в сумраке рассмотреть мое лицо.

— Это было в детстве, — сказал я.

— Что — спросила она с тревогой.

— Я в детстве видел потолок.

— Какой потолок?

— Деревянный...

— Давай спать, — сказала она. — Встань, я постелю.

Я встал и подошел к окну. Дворники соскребали с тротуаров снег. Это было каждый год, каждую зиму: всегда. Это было в детстве. В утренней темноте мы собирались в школу под скрежет лопат.

Жена стелила постель... В детстве у меня была железная кровать. На ее спинке позванивали шарики.

Эти шарики неожиданно выплыли из моей памяти и звонко покатились по полу, наполняя все вокруг беззаботным шумом. Забытый шум этот катился куда-то под сердце, наполнял грудь. Я глубоко вздохнул, и звон шариков начал удаляться, становился все тише и тише.

...Мне снился зеленый палисадник под моим окном. Маленький зеленый квадрат. Я ходил босиком по мягкой траве, падал на нее всем телом, прижимался щеками к прохладным стеблям и замирал. Ветер гнал по траве волны горьковатого чистого воздуха.

И во сне я знал, что это сон.

 

Этот рассказ я написал, проснувшись от далекого крика с борта неведомого корабля. Сквозь шум волн услыхал: «Зеленый квадрат счастья!»

Я открыл глаза, взял с тумбочки блокнот, ручку и попытался расшифровать загадочные слова. Сначала возник Он, пьющий зимой пиво у ларька (таким бывал и я в дни угнетенности духа); затем я увидел себя — в роли нормального обывателя (каким может стать любой, забывший таинственный код)... И тут до меня дошло, что оба эти человека, разбуженные вещим сном, являют не что иное, как две мои половины. Одна из которых — мучающаяся, страдающая, взывающая, — еще жива, другая — сытая, отлюбившая, равнодушная, — умирает. Двое, живущие в одном, встретились, чтобы спасти друг друга. Странный незнакомец — как образ забытого детства, напомнил забытый мной код. Зеленый квадрат счастья...

Я писал, не отрываясь, на одном дыхании, обливаясь горькими и счастливыми слезами. И слова, казавшиеся при пробуждении столь загадочными, обретали простой и ясный смысл.

Я жил в коммуналке на первом этаже, в комнате, окно которой выходило на булыжную мостовую. Прямо за мостовой стояла моя школа. Заслышав звонок, я выскакивал из окна, перебегал дорогу и с последней трелью звонка падал на свою парту.

На первом этаже все было родным и близким. Незнакомая белокурая девочка из женской школы, каждый день ходившая мимо моего окна, в которую я, ученик мужской школы, был заочно, но страстно влюблен... Рота солдат, рушившая на булыжник грозный топот кирзовых сапог, ведомая в баню с песней: «Стоим на страже всегда, всегда...» А прямо под моим окном лежала крохотная лужайка, маленький зеленый квадрат, на котором все жило, как на настоящем лугу: в мае появлялись одуванчики, менявшие свои желтые шапочки на серебристые пуховые шарики, разлетавшиеся по ветру; в июне зацветали малиновые кашки клевера, в июле вдруг пробивалась одинокая ромашка...

«Детское живет в человеке до седых волос», — уверял Александр Грин. Ему хотелось верить в это и дано было знать, что вместе с забытым детством умирает душа.

Единственное, что помнилось из довоенного детства, происходило в церкви, куда меня, трехлетнего, брала с собой моя набожная няня. Помню огромного мужика с седой бородой в черном платье до пят, прикладывавшего к моим губам холодный крест, и страстный шепот няни за спиной: «Целуй!» Потом шел черный провал с жутким пробуждением в поезде, из которого, как горох, сыпались взрослые и дети. Меня, сжав до боли руку, тащила за собой воспитательница нашего детсада. Мы сбежали с насыпи и легли на мокрую от дождя землю. Над головой что-то ревело, перед глазами что-то полыхало, а я страшно хотел писать... Вновь очнулся уже в детском доме, вспомнил, как мне, пятилетнему, устроили «темную» свои же пяти-шестилетки: накинули одеяло и били по голове, на которой лопались нарывы. Спас, тогда уже семилетний, брат Игорь, прибежавший на мои крики из другой палаты. Страшен был этот детский дом в горьковской деревне Поповка, где зимой в палатах царил такой холод, что мы, спавшие, как в тюрьме, на нарах, ни днем, ни ночью не снимали рваных телогреек и валенок. Старшие откуда-то приволокли к себе буржуйку, на ее железной спине мы, младшие, пекли очистки из-под ворованной картошки: картошку ели сырую, как яблоки, а печеная кожура шла на десерт... По утрам шли в столовую — большой нетопленый сарай, индевевший по стенам изморозью, где на столах в измятых алюминиевых мисках лежала сваренная на воде манка. А рядом с миской — пайка черного хлеба, которую, во избежание побоев, младшие тут же отдавали старшим, беспощадным от голода беспризорникам. Двое из них как-то по весне сбежали, их ловили в лесу с собаками, а потом в кабинете Фитиля, детдомовского завуча, длинного и худого, как жердь, били железными прутьями...

Начав вспоминать, я уже не мог остановиться. Мрак детдома уступил светлому лучу нормального детства, если можно считать таковым все еще голодные послевоенные годы. В лето сорок девятого я впервые за десять лет своей маленькой жизни осознал и прошедшую войну, и семейную драму, и себя, как личность. Хрупкий нервный мальчик в шапке темнокудрых волос шел мне навстречу из глубин моей памяти, и я почему-то ничем не отличал его от себя, прожившего с тех пор еще более полувека.

 

 

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
To prevent automated spam submissions leave this field empty.
CAPTCHA
Введите код указанный на картинке в поле расположенное ниже
Image CAPTCHA
Цифры и буквы с картинки