radzinsky w.jpg
Мы встретились в Нью-Йорке. Я спросил:
— Вы пишете о Сталине, сделали фильм, продолжаете исследовать эту зловещую фигуру. Стране теперь известно очень многое. Тем не менее, Сталин становится в России всё более популярной исторической фигурой. Чем это объяснить?
— Ну, дело в том, что... Вы поймите, любовь к Иосифу Виссарионовичу это в большой мере любовь не к Иосифу Виссарионовичу, а это нелюбовь к тому, что происходит за окном, прежде всего. Поэтому огромная часть людей, которые смотрят на весёлые забавы наших олигархов, начинают думать. И мысли у них просты: «Сталина бы на вас!» Это первое. Второе, это — Иосиф Виссарионович очень любил Ивана Грозного. Очень любил. Более того, на книге об Иване Грозном он написал: «Учитель!» В моей книге есть кусок очень большой о том, что вскрывают гроб Ивана Грозного и делают скульптуру знаменитую. И Иосиф Виссарионович встречается с этой скульптурой. Первая была расколота, потому что тот Иван Грозный ему не понравился. Потом будет создан уже после его смерти этим великим художником тот сладострастный портрет. Так вот Карамзин абсолютно ответил на ваш вопрос, а меня даже могли не спрашивать. Он написал, что «после смерти Ивана Грозного стоны его жертв умолкли, бумаги о его злодеяниях пылились в архивах, и постепенно для новых поколений остались зримыми только памятники его государственной силы и великих побед. И постепенно имя «Мучитель», которым называли его современники, сменилось на очень уважаемое в Азии имя «Грозный». Но дальше он прибавляет забавную фразу. Её стоит всем запомнить: «Но история, — говорит он, — памятливее людей. История запомнила: «Мучитель!» Поэтому каждый раз, когда я вижу эти восторги по поводу Иосифа Виссарионовича — это политическая игра, он участник наших всех предвыборных компаний. Это не разговоры об истине, это разговоры о нелюбви друг к другу.
— Если сравнить задачу писателя во времена Советского Союза и сегодня: остаётся ли писатель властителем дум, остаётся ли «поэт в России больше чем поэт»?
— Задача во времена Иосифа Виссарионовича и всех последующих была простая, и она была сформулирована так: «Если пишешь — не бойся, если боишься — не пиши». Был такой лозунг. Теперь наступило самое опасное время для писателя, когда ты вправе совсем забыть про боязнь и потому не можешь говорить родственникам: «Знаешь, я конечно бы написал, но ты же понимаешь...» Вот это уже говорить нельзя. Надо писать. То есть вы голый. Вы стоѝте, а вокруг юпитера, и всё. Что вы стóите — это книжка. Больше вы не стóите. Причём, последняя книжка, как правило.
— Так что, «сеять разумное, доброе, вечное» — ушло в прошлое?
— Да ну, перестаньте! Писатель, если он Писатель, он с этого начинается. Иначе продолжения нету.
— С драматургией не думаете расставаться?
— Нет, что вы, у меня сейчас в Малом театре на роскошной сцене выйдет пьеса «Театр императрицы». Мне хотелось чего-то вот такого классического написать. У меня есть ещё пьеса «Палач», которая очень долго репетировалась в театре Моссовета, и я очень рад, что мне удалось прервать эти репетиции. Эта пьеса о французской революции, о палаче, который всех... сначала короля, потом королеву, потом сестру короля, а потом уже за революционеров примется, а потом всех... Там очень смешно, потому что Робеспьер, Дантон и Демулен в окне стояли и провожали глазами... мимо них проезжали на площадь к гильотине все кареты. Потом остаётся один Робеспьер стоять. А Дантон и Демулен смотрят на это окно из телеги. А потом и его повезут, и он увидит своё окно. Это и есть революция. Революция — обречённое дело для всех, кто её устраивает.
Интересно слушать Эдварда Радзинского. И читать, читать надо.
Добавить комментарий