Мы

Гражданин, пройдемте...

ростой вопрос: как обращаются друг к другу в современной России? Гражданин — слишком тревожно (гражданин, пройдемте). Товарищ — даже в советское время не привилось. Только во множественном числе: дорогие товарищи. А в единственном числе в армии — до сих пор: товарищ полковник, разрешите обратиться. Господина как не было, так и нет. Как-то по русским языковым нормам после господина требуется фамилия. Или должность. Господин Иванов. Господин директор. С советского времени остались при обращении, если не известны имя или должность, возрастно-половые признаки: женщина, мужчина, девушка, парень, реже — молодой человек. Да и до революции никто не стал бы обращаться к крестьянину или коробейнику «господин». Обойдется. Какой он, к чертям, господин?! Господин — от латинского hospes «хозяин, предоставляющий гостеприимство».
В XIX веке дворяне между собой обращение «господин» не слишком применяли. Онегин и Ленский, приятели, друг к другу обращаются по фамилии. Да и генерал говорит: «Онегин, я скрывать не стану». А не «господин Онегин, я скрывать не стану». Тот еще может сказать: господин генерал. Генералу — не по чину обращаться к штафирке со словом «господин».
И это в то время, как во всем мире (цивилизованном) давно есть общепринятые уважительные обращения независимо от социального статуса: пан, сэр, синьор, мистер, герр, мсье, мадам, мэм...
Это почему так? А в форме обращения сказывается некое самосознание общества. Степень развития «гражданской самости». Автономии личности. Признание ее ценности другими. И — косвенно, отождествление жителями самих себя в качестве некоей общности. В России на уровне обращения к другому не успели сложиться эти глубинные формы самоидентификации.
Вопрос об обращении давно дискутировался еще в советской прессе. Русофил и скрытый монархист Владимир Солоухин упорно внедрял «сударь» и «сударыня». Его подняли на смех. И в царское-то время не шибко так говорили. Тем более, что сударь — это сокращение от государь, то есть имеющий право судить. Вот государь имеет, а ты кто такой, чтобы тебя называть сударем? Барышня? От боярыни, жены боярина. Сокращенно — барина. Барышня — изнеженная капризноватая девица. Ну, какая может быть дочь у барина? Такая же, как и барчук избалованный — тоже отпрыск барина.
В общем, так и должно быть в сословном обществе — князь, граф, барон. Так и обращались: позвольте вам сказать, князь. А в России долгое время обращались к «простому человеку» — смерд (вонючий — смердеть, хотя вначале слово смерд имело индоевропейское происхождение и означало «зависимый человек»), потом холоп, то есть раб. Все первичные холопы возникали при захвате в плен своих же «братьев-славян». Вчера он дружинник новгородского князя, а сегодня — холоп на киевщине.
«Яз, холоп твой», — такими словами означалось взаимоотношение верховной власти и подданных. Холопами были все, кто не входил в великокняжескую, а затем в царскую семью. Петр Первый издал указ от 1 марта 1702 года, в нем «на Москве и во всех городах Российскаго царства» вводилось новое обращение «нижайший раб». Оно было Екатериной Второй заменено на слово «подданный». Смысл тот же, но звучало лучше.
Смерды стали самоназываться христианами — все не так обидно. А христиане быстро озвучились как крестьяне. И все — сразу снова появилась обида. Как впоследствии гордое слово колхозник превратилось в оскорбительную кликуху: ну ты, колхозник, лапотник, свинопас.
Ушла эпоха, неизвестно, как называли друг друга древние славяне. Судя по Начальной летописи, могли называть друже (другом), братом, но чаще во множественном числе, а не лично: «Не лепо ли нам бяшеть, братие». Друже, друг — хорошо звучит, если забыть, что тогда слово звучало как «друзи» и означало «другой». Нынешний друг — это был в прошлом некто иной, другой. В общем-то по смыслу ближе к «эй, ты!». Лично могли еще обратиться: «Послушай, детина». Нечто вроде теперешнего «сынок». Очень тепло.
Мы, словене — от «слово», то есть, говорящие на понятном языке. Синоним «люди» (так себя называли во всех архаических обществах), а другие — не совсем. Немые. Мы — поляне, живущие в поле, мы древляне — в лесу, мы дреговичи — в болотах.

Откуда есть пошла земля русская

«Так же и эти славяне пришли и сели по Днепру и назвались полянами, а другие — древлянами, потому что сели в лесах, а другие сели между Припятью и Двиною и назвались дреговичами, иные сели по Двине и назвались полочанами, по речке, впадающей в Двину, именуемой Полота. А другие сели по Десне, и по Сейму, и по Суле, и назвались северянами...»
Трудно сказать, самоназывались они так или нет. Вся эта «Повесть временных лет», «Откуда есть пошла земля Русская» записана была полумифическим Нестором только в XII веке, а описывает события аж IX века. То есть, произошедших 300 лет назад! К тому же до нас дошел самый первый список «Повести» вовсе не Нестора, а так называемая Лаврентьевская летопись от 1377 года, переписанная монахом Лаврентием (и еще двумя безымянными его помощниками). То есть, между ранними событиями и записями прошло более 500 лет! Про полян, словен, про «другарей» и «Братиев» сказано в конце XIV века — а как там говорили, назывались и обращались друг другу в Древнем Киеве — кто знает? Судя по новгородским берестяным грамотам славяне чаще обращались друг другу по имени, а если имени не знали, то «эй, ты». Ну, это и сейчас основная форма. Да, древние корни. Не выделилась из общинного сознания личность, к которой стоило бы обращаться сударь или господин.
Пришлось толпе новгородцев для управления собою звать чужаков. В легенде о призвании варягов сказано, что на княжение были позваны Рюрик Синеус Трувор. Эти Синеус с Трувором под рукой Нестора превратились в братьев Рюрика, хотя по-нормански сие означает «Рюрик со своим родом и дружиной (сине хус трувор)».
Трудно сказать, было ли слово «славяне» этнонимом, то есть самоназванием славянских племен. Вот древнегерманский (точнее — готский) историк Иордан в VI веке в своем «Происхождении и деяниях готов» их так называл (склавены). А еще антами и венедами. Вопрос спорный, вроде бы анты и венеды не славяне, но есть мнение, что они самые.
Так как братья-славяне не только охотно воевали друг с другом и обращали смердов в холопов, но и продавали захваченных в рабство османам и арабам, то там слово «славяне» как раз и стало означать рабов (арабское ас-сакалиба). Так и осталось во всех языках, начиная с английского slave — раб, славянин.
Для осознания себя некоей этнической общностью нужны многие столетия. А для холодной, подмороженной России и тысячи лет оказалось мало. Слово «русские» появилось поздно. Во время Киевской, потом Владимиро-Суздальской Руси никаких русских не было. Люди себя отождествляли с названием княжества: рязанцы, тверичи, смоляне, владимирцы, суздальцы, новгородцы. Русью, как известно, самоназывалась скандинавская дружина Рюрика. Потом этот термин был молвой перенесен на дружину киевского князя, потом на все население Киева. Потом слово как-то ушло в тень, заменившись на названия княжеств. И только с появлением Москвы, когда великим князем стал Иван III, его вторая жена София Палеолог предложила взять старый корень Русь в звучании Рос, дала ему греческую огласовку «ия» и получилась Россия.
Страна-то родилась, но вот как называть ее жителей? Хорошо, постепенно этноним «русские» стал набирать силу. Но только для части людей, для тех, кто говорил по-русски. И традиционно полагал, что он тоже происходит от русских. Что делать было татарам, чье Казанское и Астраханское ханства были захвачены при Иване Грозном? Что делать прибалтам, присоединенным при Петре и Екатерине? Всем среднеазиатам и кавказцам, прицепленным к России при Александре Первом, Николае Первом и Александре Втором? Они и сейчас считают русских оккупантами.
И вообще давно замечено, что этноним «русские» грамматически есть не столько существительное, сколько прилагательное. То есть, как приложение к чему-то. Посему приняты такие словосочетания как «русские татары», «русские евреи», даже «русские украинцы». А, скажем, «татарские русы» отсутствуют. Есть в самообозначении «русские» что-то незавершенное.
Петр дал термин «россияне». Этот термин в казенном виде применяют в современной России. Однако никто так себя в быту не называет. Никто не говорит о себе: «я — россиянин». Ни русский, ни татарин. Ни, тем более, чеченец или грузин. В Америке спросят: ты по национальности кто? Ответит: русский. Или татарин. В России не произошел синтез национальности с гражданством страны. А в Америке, которая по срокам гораздо моложе России — произошел. И вообще в странах Запада произошел. Там живут американцы, англичане, французы, итальянцы. Так они себя ощущают, и это не может быть случайностью. Для осознания себя одной нацией кроме времени нужно еще что-то. В общем случае — некий подходящий для этого ход истории. И географии. В России холодно, огромные пространства — вот и была нужда в общинах, в защите и в управлении большой территорией сравнительно малыми силами, посему — дворяне будут нести службу, а крестьяне (крепостные, а потом колхозники) будут их содержать.
Помимо известных признаков нации стоит назвать, казалось бы, такой эфемерный признак, как самоидентификация людей. То есть, субъективное отнесение себя именно к такой-то, а не иной общности народа. Можно предположить, что как раз этот субъективный признак и будет самым общим и необходимым для определения нации. И здесь никак не обойтись без коллективного «мы». Кто мы? Русские? Россияне? Может быть, некие русскоязычные?
Можно себе представить, как сложно устоять России (СССР) от центробежных сил, когда там и языки разные, и историческая судьба разная и когда еще, вдобавок, нет таких немного мистических уз, как «мы», например, русские. Ну, пусть хоть россияне.
Не вышло с россиянами. Корень-то — все равно Россия, а Россия — это русские. С какой стати литовец станет себя называть русским? У него хотя бы какие-то основания были — существовала же Литовская Русь, она же Великое княжество Литовское. А Латгальской Руси (для латышей) — не существовало. Равно как Татарской или Чеченской.

Советский народ и всечеловечество

В СССР эту национальную слабину осознавали. Посему пытались ввести новую историческую общность — советский народ. Да-с, почти преуспели, вот только в быту на вопрос, ты кто по национальности, никто не говорил «советский». Помимо малого времени — каких-то 70 лет, с этой новой общностью еще выходила теоретическо-марксистская глупость. О ней стоит кое-что сказать подробнее.
Марксистско-ленинская теория предполагала отмирание наций и их слияние в некое коммунистическое всемирное и всеобщее человечество. Так как реально нации и народы существовали, то приходилось, применяясь к обстановке, говорить не только о сближении или слиянии наций, но и об их благоденствии и процветании. Так возникла устойчивая идеологическая формула: «дальнейшее сближение и расцвет наций». Ее можно считать творческим развитием марксистской теории про возникновение всеобщего человечества. Творчество заключалось в прокламировании двух несовместимых и противоположных процессов. Один — это слияние, сближение, который означает, что остается все меньше и меньше признаков, отличающих одну нацию от другой. Постепенно у них возникает один язык, одни обычаи, одно искусство. И даже генетически они за счет перекрестных браков сближаются. И потому постепенно фенотип у них тоже становится похожим, так что уже нельзя сказать, кто же перед нами: «лицо кавказской национальности» или «среднесоветское лицо»? Но тут же рядом присутствует прямо противоположный процесс: расцвет наций. А расцвет как раз означает выявление особенностей нации, развитие своего языка и искусства и т.д. Конечно, советских марксистов трудно было смутить такими противоречиями. Они их объявляли диалектическими и всех отбривали. Кто не понимал, стало быть, не дорос до диалектики. И тут же приводили примеры, скажем, из биологии. Вот в каждой клетке живого организма и в целом в любом организме происходят два противоположных процесса: ассимиляция и диссимиляция (грубо говоря, еда и противоположный процесс), и как раз благодаря этому организм живет.
Боюсь, что любой биолог сильно огорчил бы «диалектика». Он сказал бы, что ассимиляция и диссимиляция никогда не происходят в одном месте и в одно время, а всегда в разных, то есть они разнесены либо во времени, либо в пространстве. И в клетке есть свои пространственные локализации (компартменты), одни из которых ответственны за ассимиляцию, а другие — за диссимиляцию. Даже колхозная лошадь производила в одно и то же время ассимиляцию с одной стороны туловища, а диссимиляцию — с противоположной. Но в случае с нациями два противоположных процесса должны были происходить одновременно и в одном социальном пространстве!
Так как ничего похожего в действительности не наблюдалось, то в самые застойные времена на кремлевской кухне была изготовлена «новая общность людей — советский народ». Главным кашеваром был не кто иной, как «серый кардинал», секретарь ЦК по идеологии Михаил Андреевич Суслов.
При этом особо подчеркивалось, что «советский народ» — это не новая нация. Боже упаси так думать. В советском народе продолжался расцвет прежних наций, шло, конечно же, и их дальнейшее сближение. Тем не менее, оставался маленький, не до конца выясненный теоретический вопросик. Если советский народ не нация, то он типологически выше нации или ниже? Ну, ниже, это вряд ли, это было бы даже неприлично. Нации жили, трудились, строили социализм, а потом коммунизм, сближались и расцветали, дожились до новой общности советского народа, и вдруг эта общность ниже, чем исходные нации? Это как если бы мы в колбасную машину заложили свинью, а на выходе из нее получили бы сразу продукты переваривания. Так что «ниже» сразу отметаем с идеологическим негодованием.
Тогда, стало быть, выше? Наверное, советский народ — это что-то переходное от наций к будущему всечеловечеству? С чистой логикой (марксистской) это еще можно совместить, но отнюдь не с действительностью и даже не с текущей политикой самих советских марксистов.
Трудно было понять, почему бы не объявить общность «советский народ» переходной стадией к всемирному человечеству, то есть, почему бы не считать советский народ выше исходных наций. И только из совсем не марксистских источников я уловил: в семидесятые годы национальные напряжения уже чувствовались настолько, что их доводили до сведения вождей. Нужно было как-то успокоить национальные окраины, нужно было продемонстрировать, что никто не покушается на их самобытность и республиканскую «автономию». Вот Суслов и изобрел блестящую идею — объявить о возникновении новой общности «советский народ», которая не есть нация и которая не выше наций, но, напротив, в которой все нации получают еще больший расцвет, чем прежде. А раз еще больший расцвет, значит, слияние как-то оказалось в загоне и не афишировалось. Потому-то и не выходило даже по привычной логике называть советский народ ступенью к мировому человечеству. А по особой диалектической, конечно, можно было. Но для этого нужно совершенно уж необычное напряжение диалектической мысли.
Когда Суслов в начале 1982 года дал дуба, то появилась и разгадка этого недостатка напряжения диалектической мысли. В самом конце некролога было сказано, что «Михаил Андреевич внес крупный вклад в сокровищницу марксистской мысли», а после шло медицинское заключение о болезни и смерти, которое начиналось словами: «Последние годы М.А.Суслов страдал сильным атеросклерозом сосудов мозга и закупоркой центральной мозговой артерии». Превозмогая недуг, Михаил Андреевич последним усилием мысли все-таки внес еще кое-что в копилку марксизма. Он написал, что единственным признаком, так сказать, базой для появления советского народа, служит общность мировоззрения всех советских людей. И этим мировоззрением как раз является единственно научное марксистско-ленинское учение.
Да, совсем напрасно перетрудился товарищ Суслов. Ведь тогда получалось, что все верующие или просто не разделяющие этого мировоззрения люди не входили в понятие «советский народ». Более того, объявлялись как бы людьми второго и третьего сорта, неполноценными. А в советской конституции была давно записана статья о свободе совести, гарантирующая всем советским людям свободу вероисповедания, которую можно было даже понимать как свободу философствовать в духе агностицизма или впадать в разные религиозные ереси. Получилось, что незабвенный Михаил Андреевич ненароком совершил антиконституционную вылазку. А так как конституция была советской, стало быть — антисоветскую. Конечно, можно сказать, что конституционные гарантии никогда при коммунистах не выполнялись. Это правда. Но они никогда официально и не опровергались, как это получилось в рассуждениях Михаила Андреевича.
Будучи вынужденными подтверждать свою идею «расцвета наций» при их одновременном слиянии, коммунисты поддерживали и субсидировали искусственные издания на языке, на котором не говорил народ (яркий пример — белорусский «язык»)!

Имперский синдром и «совок»

И все-таки, если нет столь важных скрепляющих уз, как общее «мы», нет национальной самоидентификации, что держит вместе такой конгломерат из русских, башкир, татар, мордву, меря и чудь? Территория. Огромная, непомерная и суровая. Точнее, не сама территория, а чувство гордости за ее величие. Мы — самая большая страна в мире! И самая сильная. Ну, это как следствие «самой большой». Но вот уже 20 с лишним лет — не самая сильная. Это страшно обижает. Кажется нелепым и предательским.
Интересно, чем берет Сергей Кургинян в публичных диспутах в телевизионных передачах цикла «Исторический процес», «Суд времени», «Суть времени». Почему он выигрывает по результатам голосования с разгромным счетом десять к одному у знающих людей — Леонида Млечина, Николая Сванидзе и др.? Потому, что по умолчанию аудитория принимает аксиомы Кургиняна как самоочевидные. А именно: все, что было направлено на расширение территории, на увеличение военной силы (для этого она и нужна), на вселение страха в окрестный мир — все это очень хорошо, прогрессивно, это заслуживает восторга. Все, что агрессивно — очень прогрессивно! Тем более, что Кургинян не скупится на факты и цифры. И они под его постулаты кажутся очень убедительными. А что, разве заводы не строили, каналы не рыли, Прибалтику, а потом и всю Восточную Европу и даже Китай не включили в свой лагерь? Рыли и включили — прав Кургинян.
Его оппоненты говорят со всеми фактами в руках об ужасах коллективизации, о голодоморе, о рабском труде зэков, о Большом Терроре, о загубленных поколениях. Кургинян и все остальные певцы империи вроде Александра Проханова и Александра Дугина вовсе не отрицают ГУЛАГа, лесоповала, каналов и котлованов. Да, все это было, но жертвы оправданы. Это и не жертвы, даже, а герои, а если и жертвы — то священные. Вроде Александра Матросова. Дело прочно, когда под ним струится кровь. Какое дело? Да вот — строительство империи. Именно в этом и есть высшее предназначение России, ее миссия в мире, ее судьба. А наша судьба — быть счастливыми от осознания принадлежности к ее величию. Была бы страна родная и нету других забот.
Млечин-Сванидзе надрываясь говорят о бедственной жизни, бараках, нищете, голоде, о невинных жертвах. Для контраста говорят о массовой автомобилизации в Америке, холодильниках, о начале телевизионной эры, забитых едой супермаркетах еще в 30-х годах, о симфонических концертах и потрясающих библиотеках, о том, что всего этого были лишены советские люди. Все это никак не воздействует на массового зрителя. Ибо главное совсем не машина и не холодильник, а количество танков, произведенных крепостными на построенных рабами заводах.
Поэтому и Сталин становится «лицом России» — при нем росла империя и увеличивалось число танков, а Горбачев — предатель, при котором территория уменьшилась, империя распалась, танки продали в Ирак и Сирию, самолеты с ракетами разрезали. Таким образом в качестве эрзаца, заменителя народной идентичности в виде хотя бы «россиянина» вышел захудалый результат — от всего советского народа остался «совок», термин вовсе не благолепный. И обидное «хомо советикус». И «эй ты, мужчина».
В общем, создать искусственно, с помощью неких теорий, идеологии или социального заказа национальную общность, какое-то принимаемое всеми на подкорочном уровне «мы» («русские») не выйдет. Равно как измыслить некую самодельную русскую идею.
Другими словами, русских как народа еще полностью нет. Есть заготовка. И в этом таится некая опасность будущего распада. Неустойчивость. Эфемерность.
Ну, ничего. Тысячу лет протянули и без этого «мы», дай Бог, еще столько же осталось.
А может, не осталось?
Эй, русский мужик, дай ответ!