Цыгане презирают народ, оказывающий им гостеприимство». Смысл этих слов, сказанных автором «Кармен», прожившим среди испанских цыган не один год, нынче вряд ли будет правильно понят. Ибо те цыгане, которых знал Мериме, были совершенно другими людьми, нежели те, которых знаем (а лучше сказать — плохо знаем) мы с вами. Цыгане Мериме, да и живущие в других странах, и в восемнадцатом, и в девятнадцатом, и даже еще в первой половине двадцатого века — те, пожалуй, имели право презирать народы, которые оказывали им отнюдь не любезное гостеприимство. Чужие и бесприютные, кочующие и голодные (но при этом никогда не терявшие ни страстной своей веселости, ни желания жить так, как именно и живут, — свобода и воля!), они презирали людей, променявших волю на стремление приобретать, копить, окружать себя вещами.
Я ром, а ты — гаджо
Однако и времена меняются. Сегодня цыгане во всем мире отходят от вековых традиций: кочевье народа, которое длилось 15 веков, в одних странах просто остановилось, в других — стало походить на современный туризм. Цыгане начали обрастать вещами! Народ, который полтора тысячелетия являл собой неповторимую загадку — и своим происхождением, и образом жизни, и необычайной музыкальностью, народ, всегда рождавший у людей тайное чувство ностальгии по вольной жизни, растворяется в общей массе! Да нет, еще не растворился. Но вот что удивительно: как и много лет назад, когда цыганские шатры и бивуачные костры были обычным явлением, а нынче являются экзотикой, цыгане, живущие уже в обычных домах, в постоянных и подчас весьма недурно обставленных квартирах, по-прежнему презирают чужих. Обычаи и традиции уходят, а черта характера, всегда резко отличавшая цыган, остается.
Справедливости ради отметим, что теперь это не столько презрение, сколько желание отделить своего от чужого. Но куда денешь чувство высокомерия, когда звучит: «Я ром, а ты — гаджо». Это слово я услышал, когда впервые сидел за столом у цыган (на правах родственника!). И, тем не менее, как позже выяснилось, относилось это слово именно ко мне. В нем не было ничего дурного по отношению к гостю, с которым чокались, желали ему здоровья, но между собой называли «гаджо». То есть хороший в общем-то парень, но... не ром!
За столом сидели только мужчины (женщины и дети были в другой комнате), и эти мужчины, хотя и не были сильно пьяны (цыгане пьют очень умеренно, а цыганки и вовсе первую в жизни рюмку могут позволить лишь после сорока), были необычайно шумны, что-то кричали друг другу на странном языке, яростно жестикулировали и страстно божились, ударяя себя кулаком в грудь. Я бывал за столами армян, грузин, узбеков, туркмен… Но только здесь (несмотря на то, что в другой комнате сидела моя жена — цыганка) я вдруг отчетливо осознал: то не просто незнакомая мне компания, говорящая на своем языке, а совсем иной, незнакомый народ.
А что я вообще-то знал о цыганах до той встречи?
Помнил, как в детстве, в самом конце сороковых, в Москве рядом с Новодевичьим монастырем, где я жил неподалеку, помещался своеобразный цыганский городок, где жгли костры прямо во дворах, где возле хибарок и бараков копошились смуглые, одетые в яркое тряпье женщины, и голые, как туземцы, дети.
В этом, быть может, последнем московском таборе цыган было не более пятисот — горстка среди живущих рядом тысяч москвичей, но … Этой горсткой курчавых и необузданных людей было пронизано все вокруг!
Цыганские мальчишки беспощадно дрались с местными, отстаивая свою независимость, пяти-шестилетние малыши плясали на улицах, в приступе танца падая на землю и продолжая танец на животе. Что касается женщин, то они крикливой цветастой толпой «обслуживали» Усачевский рынок — зазывали, гадали, что-то меняли… В то время мне представлялось, что цыгане — это черти, выставленные из ада, и принявшие образ людей.
Но однажды ночью этот веселый цыганский городок вдруг исчез — как провалился. И наблюдать, как бульдозеры рушат гнилые хибары, а экскаваторы грузят на машины весь этот мусор, было страшно и тоскливо…
Вот, пожалуй, и все, что я знал о цыганах. Теперь-то понимаю, что не слишком много. Ибо лишь тогда, когда судьба кинула меня в самую их гущу, я впервые задумался об истинной сущности и характере такого явления миру, как цыгане. Однако, рассказать решился только сейчас.
Маня-Разговорчик
Смею заверить читателя: редкий человек смог бы взять да и написать о цыганах только потому, что ему так захотелось. Живя в необычных условиях, среди чужих народов, цыгане, за редчайшим исключением, никому не давали вторгаться в свою жизнь, отгораживаясь от любопытных всеми возможными способами. В то время как сами смело входили в жизнь окружающих их людей, если того требовали их своеобразные занятия или другая какая прихоть.
Вот так вошла в мою жизнь цыганка Ляля Калы («Калы» значит, «черная» — прозвище, данное ей матерью), судьба которой ясно говорит о том, как в современных условиях жестких режимов и торжества цивилизации этот народ постепенно теряет свою самобытность. Ее отец, отбыв 14 лет в Норильском лагере, вышел оттуда со специальностью слесаря, поселился под Калугой в рабочем поселке, поступил на завод. Цыганская семья встала на прикол.
Живи Ляля в таборе или просто в постоянном окружении цыган, она наверняка стала бы профессиональной певицей и плясуньей, но тут, на отшибе, мирно окончила школу и поехала в Москву, в институт. В институт не попала, но обратно ехать не пожелала, осталась в Москве, в няньках.
Я встретил ее, стройную и черноглазую, в широченной цыганской юбке, когда она вела по улице двухгодовалую девочку, и поразился: такая молоденькая — и уже ребенок. Мое любопытство и послужило причиной знакомства. А затем началось…
В ночь на Старый новый год она неожиданно пришла ко мне, решительно завесила одеялом окно, чтобы ни один лучик света не проник в комнату, и сказала, что будет гадать. Смяла в ком газету, положила на широкую тарелку и подожгла. В кромешной тьме возник костер. Когда же пламя стало угасать, посвечивая искрами пепла, Ляля поднесла тарелку к стене, и началась чертовщина. На стене возникали и пропадали необыкновенные сцены — то был колдовской спектакль, проходивший под комментарий молодой цыганки. В этом спектакле был Бог, из глаз которого сыпались искры — Бог гневался на меня за мою непутевую жизнь; тут же был и я сам, метавшийся в лабиринте; и была Ляля, которая выводила меня оттуда.
— Смотри! — крикнула она вдруг. — Видишь, лежат двое, а между ними что-то живое?
— Вижу, — прошептал я.
— Знай же: это ты, я и наш ребенок!
Через месяц состоялась свадьба, на которую съехались многие московские цыгане. А ровно через год, день в день со свадьбой, родился сын.
В то время я уже многое понимал. Что там ни говори, но Ляля была дочерью бывшей таборной цыганки по кличке Маня-Разговорчик, которая ухитрялась даже в новых условиях вести цыганскую жизнь.
В одних вещах ужасно бестолковая, в других необычайно смышленая, даже мудрая; совершенно неграмотная, но мысли свои выражающая ясно и образно; то хохочущая, то плачущая; любящая «глоточек водочки» — именно глоточек, из которого затем вырывалось море огня, веселья, прибауток… Любящая покушать в ресторане с чрезвычайно важным видом — знай наших! Побаловаться чайком, который называет «напитком богов», а за чаем и потолковать про жизнь.
— Отец привез нас из Сибири, — рассказывала она. — Мы ведь родом сибиряки.
— Неужто и в Сибири есть цыгане? — удивлялся я.
— Полно, ты что!
— Но ведь там холодно. Как же вы кочевали?
— А лето на что? Отец у нас держал лошадей, продавал, менял.
— Лошадники — самые уважаемые среди цыган?
— Бери выше: отец из клыдарей был. Это самые знаменитые люди.
— И что такое клыдарь?
— Вот, жилы твои голландские! Из-под камня чего хошь достанут. А «клыдарь» от слова «клад». Талантливый, иначе говоря, человек.
— А почему вы из Сибири ушли?
— В тридцатых нас, цыган, сгоняли на работу в тайгу. И тогда махнули мы в Россию. Три месяца шли. Под Вязьмой прибились к табору, и началось житье! День все промышляют — что Бог пошлет. А к вечеру — в табор. Тут песни, гитары…
— А вы сами-то чем промышляли?
— С шести лет я уже побиралась и плясала. А в тринадцать уже гадала, друг мой.
Когда я познакомился с Лялей, Марья Николаевна давно уже слыла одной из самых известных в Калуге и в Москве цыганских гадалок. Она была в полном смысле этого слова профессионалом — гадала только «тет-а-тет», глаза в глаза, не признавала никаких карт, «работала» исключительно методом импровизации. Тем больше удивляла ее искренность, и то, с какой охотой рассказывала она мне свое прошлое и настоящее.
— А как вы учились гадать? Кто учил?
— Дар Божий, от матери мне достался. Сестра Зина тоже ведь знает, что и как говорить, да не получается. Говорю тебе, дар Божий, чтоб мне подавиться этой сигаретой! Другие ходят толпой, чтобы отвлекать и обманывать, а я всегда одна. И всегда по-моему выходит. Которой скажешь на ходу: «В любви не везет», — а которой: «В любви не богата». Огрызнется: «Ты почем знаешь?» — «Приостановись, — отвечаю, — я тебе все скажу». Я ведь все по лицу и глазам примечаю. Если смазливая, наверняка какой-нибудь начальник обхаживает…
— Смазливая может и у станка работать.
— Понятное дело. Да все равно какое-никакое, а начальство есть. У нас же кругом директора! Она мне: «Да ты что, я с начальством не гуляю». Стесняется, врет. А я: «Я и не говорю, что гуляешь. Он тебя любит, как передовую работницу». Тут она сознается. И пятерочку на руку кладет. И просит сделать так, чтобы он ее не бросал. А я говорю: добавь — и все будет хорошо.
Цыганская женщина
Русские женщины вызывали у нее откровенное чувство жалости: и своей беззащитностью, и покорностью судьбе, и зависимостью от мужской любви. И хотя в цыганской среде всегда существовал и до сих пор существует культ мужчины, поклонение мужчине носит здесь совершенно другой характер. В этом поклонении нет ни капли рабства — оно освящено традицией и совершенно осознанно. С легкостью необычайной, сколько бы не было на руках детей, любая цыганка может покинуть своего супруга, чтобы уйти к другому, или пуститься в самостоятельное плавание. Такая независимость объясняется очень просто: у цыган семью, детей, мужчину содержит именно женщина.
— Знаешь ли ты, что такое баба цыганская? Тяжеловесный ломовик! Она и пашет, и коротит, и боронит. У цыган женщина кругом! Мужчины за столом, а бабы на стреме. Видит, что мужик что-то не так говорит, никогда не оконфузит — Боже упаси! Но если что худое случилось, мужа под мышку — и бегом.
И таковы практически все цыганки, каких я видел: и прекрасные и уродливые — все они живут, ни минуты не созерцая. Вероятно, оттого практически не ведают страха перед жизнью — ни перед кем, и ни перед чем. Наблюдая их, я не раз вспоминал Кармен. Все ложноромантические представления об этой поразительной женщине смешны. Теперь я знаю, что она шла на смерть вовсе не потому, что отстаивала свою любовь и независимость. То был человек, не ведающий страха потому, что для него ничего не существовало, кроме сей минуты.
Думаю, что из всего цыганского, что нынче еще осталось в нашем мире, цыганские женщины являются самыми характерными, самыми примечательными, и самыми устойчивыми. Я бы поместил их на первом этаже многоэтажного цыганского дома. Ибо с тех пор, как табор, в силу сложившихся условий, перестал быть единым целым, цыгане резко распались на своего рода категории, живущие как бы на разных этажах.
Особую категорию представляют «плащуны» — имитаторы нищих, не кочующие, но ведущий привокзальный образ жизни, снующие по электричкам, где угрюмо, без всяких фокусов, требуют подаяния. И, наконец, представляю читателю так называемых «рабочих» цыган, заполнивших все этажи всероссийского цыганского дома. То цыгане — спекулянты. Как-то я зашел к одной «рабочей» цыганке Зине по прозвищу «Рыжая».
— Помните таборную жизнь? — спросил я. — Вот уже лет тридцать, как вы прочно осели. Живете в полном достатке, в серванте фарфор и хрусталь. Сравнивая прошлую таборную жизнь с нынешней, чему бы отдали предпочтение? Хотели бы вернуться на дорогу?
Зина посмотрела не меня, как на ненормального.
— Сказали бы: иди на все четыре стороны — никуда б не пошла. А зачем? Живем в теплом доме, сыты, нос в табаке. Ушла я из той жизни навсегда.
Я слушал ее и удивлялся. Ведь именно в этом доме я встретил живую легенду — цыгана, перед памятью о котором склоняются и старики, и молодежь. То был дядя Зины, Иван Васильевич, по прозвищу Короткий. Об этом легендарном человеке, прошедшем тюрьмы и лагеря, но оставшемся верным цыганским традициям, я слыхал немало. Рассказывали, что он помнил чуть ли не десяток колен своего древнего рода, был знатоком лошадей, главным судьей в трудных цыганских спорах, любителем книг… Словом, некоронованным цыганским королем.
В последний год жизни Короткого глодала язва, но он все же приехал из-под Тулы в Москву на похороны Миши Шагаева, Зининого мужа. Во время церковной панихиды подошел ко мне и тихо, но отчетливо сказал: «Пойдем, выйдем». И я пошел вслед за седым человеком в элегантном сером пальто.
Он приходился Ляле двоюродным дедом.
— Знаешь, почему она за тебя вышла? — сказал он, щурясь на холодное октябрьское солнце. — Цыгане разбегаются, как тараканы. Гаснет цыганская душа.
Он мог стать цыганским бароном. Но не стал. Потому что, несмотря на удаль и удачу в делах, был все же больше мудрецом, чем житейским человеком. Не случайно, когда таборы остановились, Короткий ушел от цыган, да и вообще от людей — нанялся в Яснополянскую толстовскую конюшню, где и прожил в тишине и покое последние пятнадцать лет своей жизни.
«Мы — цыгане»
Можно как угодно относиться к цыганам, но не жалеть о том, как буквально на глазах уходит из жизни это удивительное племя людей, невозможно.
Наблюдая цыган, я сделал вывод: как нельзя заставить эвенков жить на юге, так нельзя цыган сделать оседлыми — они со временем просто прекратят свое существование, как нация. Ибо именно в кочевье родилась и пошла по всему миру загадочная цыганская душа. Могут возразить: а нужна ли такая нация, которая всем своим образом жизни вносит в нашу жизнь явный дискомфорт?..
Сегодня уже многим ясно, что мир ожидает трагедия, так как человек уничтожает все, что мешает ему удобно жить. Без всяких раздумий, ради сиюминутной выгоды мы уничтожаем леса и реки. Без всякого стеснения, добывая нефть и газ, фактически разоряем земли малых народов… Что касается цыган, то мир сегодня так переродился, что не оставил им ничего, кроме права жить так, как живут все. И дело тут не столько в жестких режимах, сколько в сплошной цивилизации, которая, как грозная и неизлечимая болезнь, захватила весь мир. Мне рассказывали, что в Швеции встречали цыганские таборы, кочующие на … «Вольво». И я подумал: хорошо, что наши цыгане еще не дошли до такой жизни. И не скоро дойдут. И поживет еще на свете цыганская душа, слетая к нам по вечерам на крыльях театра «Ромэн».
Кода я шел на спектакль «Мы — цыгане», то настроен был далеко не оптимистично. Каково же было мое удивление, когда я увидел на сцене подлинно цыганское искусство, проникнутое вековым страданием и бешеным весельем. «Это изумительно, — без конца повторяла французская актриса Анни Жирардо, которая, приехав в Москву, каждый свободный вечер приходила в «Ромэн». — Первый раз в жизни вижу настоящих живых цыган!»
Захлестнутая эмоциями, Анни Жирардо забыла, что это всего-навсего театр. И, конечно, не подозревала, что, уйдя со сцены, эти певцы и танцоры останутся только внешне похожими на цыган. Живущая среди комфорта, едва-едва связанная с народом, цыганская их душа висит на волоске.
Свадьба «У Яра»
...Теперь мы живем врозь: не выдержали друг друга темпераменты близких по своей судьбе людей — еврея и цыганки. Но я по-прежнему иногда захожу в дома к цыганам, родне бывшей жены. Впрочем, с каждым годом все реже и реже. И вдруг звонок: «Леня, это Света Шагаева. Забыл? Двоюродная сестра Ляльки. Младшую Сюзанку замуж выдаю. Приходи. В ресторане «У яра» гуляем!»
Цыганская свадьба — событие чрезвычайное. По размаху и удали равных ей в России нет. Ни «новый русский», ни даже какой-нибудь олигарх тут и в подметки не годятся. Не в смысле богатства — в широте души, в забубенности. Ну, скажем, кто из них смог бы на свадьбу любимой дочери (а Светка Шагаева трех вырастила, двух уже замуж отдала) кинуть всю свою мошну, без остатка, весь свой нынешний день, не думая о завтрашнем: будет день — будет пища. Пожалуй, никто. У цыган же (хоть и круто изменилась их жизнь в эпоху наших цивилизаций) в главных поступках по-прежнему — свобода и воля. А потому в ресторан «У яра» съехалась чуть не вся цыганская Россия.
Однако, все по порядку. Свадебному пиру предшествовало венчание. Да не где-нибудь, а в Елоховском соборе. И, будучи приглашен и туда, по дороге я невольно размышлял о непобедимой цыганской любви к престижу, а, впрочем, и к победной торжественности.
«Венчается раб Божий Вячеслав, венчается раба Божия Сусанна… — гудит дьякон. — О послании им любви и помощи, о сохранении их в твердой вере и непорочном жительстве, Господу помолимся!»
— Заметьте, — сказал мне отец Борис после венчания, — Сюзанна вовсе не случайно пришла совершить самый важный обряд в своей жизни к нам, в Елоховскую. Здесь же ее и крестили. Через нашу церковь прошло много цыган. Неизменно крестя и венчая своих детей, отпевая своих усопших, — резюмировал священник, — цыгане вносят в свою, весьма хаотичную жизнь, известный порядок и добротолюбие
Выйдя из церкви, подхожу к новобрачным.
— Знакомьтесь, дядя Леня, — смеется хрупкая красавица Сюзанна, которую помню толстенькой и неуклюжей девочкой, — это Славик.
У жениха черные, слегка влажные глаза, с робким обожанием устремленные на невесту. Но суров цыганский обычай. Кончится свадьба. И уже завтра Славик станет повелителем Сюзанны. Впрочем, и тут, как в Евангелии: «Муж да полюбит жену свою, а жена да убоится мужа своего».
По дороге к «Яру» Сюзанна спрашивает: «А вы с тетей Лялей венчались?»
— Нет, — отвечаю. — Я ведь тогда был некрещеный, и уже дважды разведен.
Вспоминаю, как будущий мой тесть (Царствие ему Небесное), узнав о причудах дочери, внезапно нагрянул ко мне домой и прямо с порога угрюмо приказал: «А ну-ка, парень, покажи ксиву». Я протянул ему паспорт, он полистал его, поднял на меня бешеные глаза. И вдруг тихо сказал: «Ты наш цыганский обычай знаешь? Если на свадьбе она не будет честной — убью!» — «Как же вы об этом узнаете?» — «Честь будем выводить». — «Это как же?» — оторопел я. — «Хочешь жить — узнаешь», — сказал он и ушел, хлопнув дверью.
С тех пор я знаю: с древних времен живет у цыган обычай — в самый разгар свадьбы новобрачных уводят в спальню, чтобы затем явить миру простынь с доказательствами невинности молодой. Моя русско-еврейско-цыганская свадьба состоялась-таки без показа миру «чести» невесты. И вот, спустя четверть века, я гуляю на свадьбе, где все должно идти, как положено — по-цыгански. На домашних цыганских застольях мужчины и женщины сидят в разных комнатах. В зале «У яра» столы разделяет проход: женщины и дети — слева, мужчины — справа.
Перед тем, как разойтись по сторонам, интересуюсь у бывшей своей жены, что за народ собрался, слишком уж много совсем незнакомых. А Ляля шепотком: «Здесь всего четверть московских, большинство — цыганская провинция, светкина агентура и клиентура». — «Какая еще агентура?» — «Коммерческая. Света Шагаева ведь не только купец — менеджер! Свое ателье открыла, модные платья шьет, заказчики и покупатели — вся цыганская Россия. И агенты, само собой, цыгане — мы же самый мобильный народ!»
Рядом со мной сидит сын Мишка — тоже, как и мать, «испорченный» цыган: стал футболистом. Впрочем, цыганский знает. Здесь, на свадьбе, мой переводчик.
«Тэрнэнгэ бах!» — разносится по столам, но этот тост я и сам могу перевести: «Молодым — счастья!»
Знакомлюсь с соседями. «Арташ, — протягивает мне руку веселый армянин. — Я тут тоже свой, муж Надьки Соколовой, тетки жениха». У худенького седого еврея Саши Цимбалова — другая «цыганская» история. Кончил консерваторию по классу скрипки, играл в симфоническом оркестре, но вот «беда» — женился на цыганской певице, ушел в цыганский ансамбль. Тянет к нам свою рюмку широколицый татарин: «А я Сашка-оглы, с Калача, у меня друзья из «Ромэна». — «А я Соколовский, — бьет себя в грудь угольный красавец с испанской бородкой, этот уж точно «ром», из тех цыган, для которых все мы (не цыгане) — просто «гаджо». На нем яркий желтый пиджак, на груди из-под батистовой рубашки сияет золотой, в жемчугах, крест, в пальцах — сигара, в кармане звонит мобильник, прикладывает к уху: «Чавела!»
«Бут бэрща тумэн тэдживэс! — Сто лет вам в счастье прожить!» — кричит молодым мой бывший шурин Витя Крылов, с детства «золотой», то есть блондин, таких цыган кличут «крашеными». Но Витя еще и «академик»: кончил среднюю школу! В армии был сержантом, затем пошел в таксисты — так и остался без клички. «У этих Крыловых все непутевые», — говаривал Миша Сайченко, их тульский сродственник, редкий цыганский бас, а потому и сам «непутевый» — поет в Тульском кафедральном соборе.
«Бах сарэнгэ састэпэн!» (Всем счастья, радости, здоровья), — обходит столы, прихрамывая — в одной руке стакан, в другой тяжелая трость, седобородый цыган, наверное, из последних конокрадов — «клыдарей».
— Как живешь, дядя Ваня? — спрашивают его.
— Болею! — хохочет он.
Внезапно, как по команде, из-за столов выскакивают дети. Бегут к сцене — навстречу им несется «Цыганская венгерка». Пляшут истово. Иные в приступе танца, падают на пол и продолжают танец на животе. Выходит Вера, племянница легендарного танцора и певца Михаила Шишкова, маня за собой всех, кто хочет петь. И вот уже цыганский хор — сплошная импровизация! — берет на голоса «Невечернюю», крепнет, сливается, и — вдруг разливается в бешеную плясовую. Спешит в круг бывшая моя теща, самая известная в Калуге гадалка, острая на язык, оттого и кличка: Маня Разговорчик. «Чего сидишь? — кричит она мне. — Идем, жилы твои голландские! Посмотришь, как я их всех обставлю».
— Миша! — зовет со сцены Вера Шишкова. — А ну, выходи к нам!
И высокий седой красавец не спеша выходит к ней навстречу, лениво похлопывая себя по груди и бедрам. Музыка притихла. Миша застыл, поник плечами, будто загрустил. И вдруг весь зал взорвался: «Эх, чавела!» И словно ветер пронесся, гром ударил, молнии сверкнули — седой цыган стал крутить и дробить такое, что тут уж все вскочили: «Жениха и невесту!»
Из-за «тронного» стола выплывает Сюзанна в снежно-золотой парче со шлейфом, шлейф держит сестра Анжела, за Анжелой ее муж Олег, за Олегом жених… Но только вошли в бешеный круг, как тут же и вышли. И к дверям, к дверям… Тут и я понял: жениха и невесту увозят «честь выводить». С ними едут эксперты — так сказать, цыганское «жюри» из нейтральных семей.
В ожидании, когда вернутся молодые, нахожу Лялю: «Слушай, неужели и в самом деле простынь привезут?»
— Нет, конечно. Кончились те времена. Свидетели сделают объявление — только и всего.
— А где же дорогие подарки? Раньше, говорят, с подносами ходили. На подносы деньги бросали, золото, бриллианты…
— Будут, будут подносы, — отвечает Ляля и загадочно улыбается.
Молодых встречали дети с подносами в руках. Едва они вышли из машины, как к ногам Сюзанны с подносов посыпались свежие лепестки роз. Приподняв тяжелую парчу свадебного платья, Сюзанна осторожно шагнула через розовый холм и пошла в зал.
Добавить комментарий