Вольно сейчас вычитывать тайные желчные смыслы в «Добро пожаловать…», прозревать в лысом товарище Дынине другого лысого товарища всесоюзного масштаба и проч. Все это — от удивления перед обстоятельством, которому надо искать объяснение: оба фильма — самый светлый и самый черный — снял режиссер Элем Климов. Между ними уместились пять других, очень разных, а, в общем и целом — уместилась режиссерская судьба. Она вела режиссера Климова трудным путем, чья логика была известна лишь ей самой. От дебютной комедии — к «Похождениям зубного врача». И далее — через горькие рубежи «Агонии» и «Прощания» — на пепелище «Иди и смотри». Наверное, точка в этой судьбе — понятно, не человеческой, режиссерской — уже поставлена. Она была поставлена еще в 1985-м, вместе с последним кадром «Иди и смотри», но едва ли Климов это знал тогда. Он верил, что еще снимет «Подлинную историю Ивана-дурака» — ерническую фантазию на темы русских народных сказок в стилистике «под документ». Он рассчитывал на «Преображение» — сюрреалистическую комедию о России екатерининских времен. Про «Ивана-дурака» он и не заикался в начальственных кабинетах, сценарий «Преображения» в двух частях представил тогдашнему всесильному министру советской кинематографии Филиппу Ермашу. Тот ознакомился и изрек: «Первую половину — снимай, вторую не надо». — «Так я же ради второй все и затеваю». — «Тогда гуляй, свободен». А про «Мастера и Маргариту» министр сказал так: «В этом столетии никакого «Мастера…» не будет — и думать забудь».
Столетие, даже тысячелетие на дворе уж давно иное, но «Мастера…» действительно не будет. Во всяком случае, его «Мастера…», которым он жил годы. На днях Климову исполнилось семьдесят, и едва ли он верит, что еще встанет когда-нибудь за камеру.
О «Мастере…» он мечтал истово. Одна из комнат его квартиры до потолка завалена книгами — все это было прочитано во время работы. «Мы с братом Германом, он сценарист, уехали из Москвы, спрятались от всех и долго-долго писали сценарий, — рассказывал мне Климов несколько лет назад. — Понимаете, то, что написано в этом сценарии… Я даже сам не знаю, что это такое. И многое до сих пор не могу объяснить: как мне это в голову пришло? А объяснить другим, как это нужно снять, тем более не могу. Я в сценарии намеренно оставлял белые пятна, чтобы они меня мучили круглосуточно, и я все время думал бы, как воплотить на экране видения, которые мне были…»
Видения подробно обсуждались с оператором, художником-постановщиком. Видения требовали новой кинематографической технологии и чека как минимум на сто миллионов долларов. То есть требовали невозможного. Насчет невозможного Климов любит цитировать Андрея Платонова и Яна Флеминга. Первый писал жене: «Невозможное — невеста человечества. К невозможному летят наши души». Второй констатировал: «Невозможное — это то, чего вы плохо захотели».
Климов готов допустить, что он плохо захотел своего «Мастера…», и в этом вся причина. Вот ведь «Иди и смотри» ему не давали снимать много лет, но он все же добился своего. С «Мастером…» не добился. Может быть, у него, битого-перебитого режиссера, за каких двух небитых дают, сил тогда уже не оставалось. В 1988-м не оставалось, а за три года до этого все было иначе. «Я только что закончил «Иди и смотри», его многие заметили, даже какой-то шум вокруг него возник. Да и мне самому не было за него стыдно. Я был невыездным, а здесь сразу премьеры во всех странах, ретроспективы с «Агонией» и «Прощанием». Я поехал по всему миру, и голова моя тоже слегка поехала. Ну, так и не может быть иначе, когда все на тебя вдруг сразу сваливается. У меня после «Иди и смотри» возникло ощущение, что я все могу, в такой боевой форме я себя чувствовал. Хотя и тяжелая была работа — я чуть не погиб на том фильме психологически. И еще мне показалось, что я все в кино попробовал. Это было ложное ощущение, но оно было. Документальный фильм снимал, комедию снимал, военную трагедию снимал, экологическую драму снимал, исторический фильм снимал. А «Мастер…» — такого я еще не делал». Если бы он взялся за этот фильм тогда, если бы Ермаш дал добро и государственные деньги, если бы все сошлось — но сослагательное наклонение входит в число запрещенных приемов. Возможность снимать забрезжила только в 1988-м, однако с 1986-го по 1988-й, когда Климов официально объявил о своем уходе с поста первого секретаря правления Союза кинематографистов в творческий отпуск, объяснив это началом работы над сценарием по роману Михаила Булгакова, у нас в кино клокотала яростная эпоха, и рулил ею он. Эпоха длиною всего ничего, менее трех лет, и, тем не менее — именно эпоха, получившая впоследствии его имя. Буря и натиск, свергнутые кинематографические генералы, распечатанная «полка», разогнанное министерство, рождение «новой модели», смерть старого проката, романтика крушения и драма великих иллюзий — все это она, перестроечная «эпоха Климова».
Диапазон искренних чувств, которые пятнадцать лет кряду питают к ней делатели нашего кино, предельно широк: расстояние по прямой — как от «Добро пожаловать…» до «Иди и смотри». Для одних эти вольные времена прекрасны и пребудут таковыми навеки, для других — смертоносны и виновны во всех последовавших затем бедах. Одни поют осанну, другие клянут.
Герой романа, по которому Климов хотел поставить, но не поставил и уже не поставит фильм, говорит слова, которые шестидесятники занесли на свои скрижали в качестве расхожей житейской мудрости. Слова о том, что никогда ничего ни у кого просить не надо, особенно у тех, кто сильнее: сами придут и сами все дадут. В 1986-м те, кто устал ждать, что кинематографические власть имущие придут и дадут, просить не стали, а произвели революцию, имя которой было Пятый съезд Союза кинематографистов. «Землетрясение в Кремле» — под таким заголовком вышел репортаж о Пятом съезде в одной итальянской газете. «Вы представить себе не можете, как к тому времени у всех накипело. Госкино достало смертельно, оно у всех в печенках сидело. Это же пыточная камера была, ходить туда — и противно, и страшно».
Пятый съезд низверг прежний секретариат во главе со Львом Кулиджановым и избрал новый, перестроечный секретариат, во главе которого встал Элем Климов. Он признается, что полной неожиданностью это для него не было: слухи сверху доносились. Перестройке чуть больше года исполнилось, еще далеко не все гайки соскочили с болтов аппаратной ситемы, первый секретарь СК, каким бы революционным не был тот съезд, обязан был устраивать ЦК. Климов устроил. Кажется, слово перед Михаилом Горбачевым за него замолвил Александр Яковлев. И Климов согласился на должность. «Всеобщая эйфория, все хотят перемен, избирают меня — я не мог отказаться, да и не хотел». Вернувшись домой с кремлевского банкета, где сказал первые слова в новом секретарском качестве, он ночью не спал — на длинном узком листочке набрасывал майские тезисы: уже в двенадцать часов следующего дня должен был начаться пленум в Союзе. Среди тезисов — изменение системы отношений СК с ЦК и Госкино, «полка», восстановление справедливости по отношению к людям со сломанными судьбами, перестройка ВГИКа. «Предполагалось полное изменение всей системы, полное».
Что же все-таки это было — ваше согласие на должность? Только лишь романтический порыв или все же с припеком желания власти?
Чистой воды романтизм. Ни я, ни люди, которые пришли со мной, не искали для себя никакой выгоды». — «Вы сами подбирали себе команду?» — «Сам. Советовался, конечно: кого из документалистов лучше пригласить, кого из провинции? Я не имел отношения только к республикам: они избирали своих первых секретарей, которые автоматически становились членами нашего секретариата. И как-то так все собрались. Были там порочные — с точки зрения прежних властей — фигуры. Например, Виктор Демин. Ему здесь печататься почти не давали — он это делал в рижском «Кино». Или изгой Женя Григорьев. В то же время я пригласил, скажем, Андрея Плахова. Он работал в «Правде», но мне сказали, что парень он талантливый и серьезный и что никакой секретарской славы ему не надо». — «Вы ни в ком из своей команды не ошиблись?» — «Ошибся. Не во многих, но ошибся. Имен называть не стану».
Климов и вправду выгоды себе не искал. Искали потом другие, его команду сменившие. Те, что несколько лет спустя устроили политическое шоу в жанре «чаепития в Мытищах» с публичным покаянием перед обиженными и оскорбленными классиками совкино. Климова вообще любят упрекнуть в людоедстве, при том что сам он на съезде не выступал, участия в бунте не принимал. Но вакханалией его не считает. «Мы никого не ели поедом, все произошло само собой, и понятно, почему. Съезд был не только историческим, но и истерическим. Крышка с котла слетела. Наши киногенералы так удобно расселись в своих креслах, так много имели и так цинично имели нас в виду… Им обязаны были давать в очередь ставить фильмы. Естественно, они обиделись, когда их не избрали, а избрали нас. Но на самом деле людей, которые снимали в очередь, просто не сделали секретарями. Все остальное у них осталось. Когда мы избирали потом руководителей студий на «Мосфильме», то проголосовали и за Бондарчука, и за Наумова. Они работали. Бондарчук снимал «Тихий Дон», Ростоцкий — своего «Федора Кузькина», Озеров работал, Матвеев работал, Наумов».
Виновным в разрушении проката — главное и самое страшное обвинение его заклятых врагов — Климов себя признавать тоже отказывается. «Вопрос с прокатом был полностью разработан — с учетом тех социально-политических и экономических обстоятельств. У меня на столе лежал замечательный проект. Мы собирались перестроить всю прокатную систему. Понимали, что в ситуации рынка огромные кинотеатры-сараи бессмысленны: нужны многозальные и многопрофильные кинотеатры, необходима реклама. В те годы молодым людям некуда было податься в свободное время. Разве что на дискотеку, где дело обязательно кончится дракой. А куда еще? Некуда».
Реформу не дал провести премьер Николай Рыжков — прежде чем подписать подготовленное секретариатом СК постановление Совмина о кино, он вычеркнул «прокатный» абзац. Что ж, для главнокомандующего в священной войне с кооперативами это был логичный поступок.
А если бы даже и не вычеркнул? Все прекраснодушные схемы команды Климова, интеллектуально усиленной экономистами, философами и другими деятелями умственного труда, не предполагали, что с таким грохотом в одночасье обрушится страна. И что наступит, накроет с головой эпоха видео, разом обессмыслив все радужные цифры, на которые делалась ставка, на которых строились расчеты: 14 посещений кинотеатра на человека в год. Перестройщики же считали, что видео — не самая близкая опасность, что у народа нет пока денег на видеомагнитофоны.
Насчет народа они заблуждались. Они много насчет чего заблуждались. Например, насчет западного мира: даже не предполагали, что капиталистам так быстро надоест игрушка под названием perestroyka. «Когда мы в 1987-м году поехали завоевывать Голливуд, еще продолжалась холодная война. Американцы снимали антисоветские фильмы, мы — поменьше, но и у нас было какое-то плавание, одиночное, что ли. У нас тогда множество друзей в Штатах появилось — это же была политическая акция. Называлось — киносаммит. Помню, Арманд Хаммер все удивлялся вслух: «Ребята, что уж вы так сразу — киносаммит. Все же саммит — это когда политики встречаются на высшем уровне». Сейчас о тогдашней эйфории забыли: все понимают, что дела с нами иметь по-прежнему нельзя, и боятся сюда инвестировать».
Оказалось, что и Госкино — это не только пыточная камера, что есть у него и полезные функции. Иначе не пришлось бы его восстанавливать спустя несколько лет. Кстати, одним из немногих «прогрессистов», кто предостерегал тогда о том, что последствия полного разрушения Карфагена чреваты неприятностями, был Вадим Абдрашитов. Но его голос не услышали: эйфория.
Главное же, они заблуждались насчет собственной способности все перестроить сообразно идеалу. И насчет собственных сил. Климов устал. «Когда живешь нормальной жизнью, будь ты режиссер, журналист или сантехник, ты выбираешь себе круг общения — товарищей, приятелей, друзей. В этот круг не может войти семь с половиной тысяч человек. И когда вдруг на тебя падает семь с половиной тысяч, и все хотят общаться и решать свои вопросы, то можно сойти с ума. Я до такой степени объелся человеческим фактором, что у меня мыло из ушей лезло. Если посмотреть на те мои фотографии, меня узнать нельзя. Я превратился неизвестно во что».
Он решил уйти в отпуск. Сказал: «Все, ребята, ухожу. У меня уже изменения на молекулярном уровне происходят. Мне надо кино снимать». Уговорил занять пост своего друга Андрея Смирнова: «Пойми, старик, иначе я сдохну». Ушел. Из отпуска не вернулся. «Мастера и Маргариту» не снял. Невеста человечества не далась в руки.
Грядущие обвинения, камни в спину и собак, навешанных по поводу и без, Климов предчувствовал. Рассказывают, что он, вернувшись домой из Кремлевского дворца, где был триумфально избран на должность, записал в дневнике: «Сегодня меня переехал поезд». Сейчас, когда его спрашивают, каково это — слыть у многих «врагом отечественного кино номер один», он отвечает: «А мне по фигу. Никаких комплексов, абсолютно. Пускай говорят». В кинематографической жизни он участия не принимает. Разве что входит в комиссию по выдвижению на премию «Оскар»: перетасовав ее состав и изгнав оттуда всех неугодных, академическое руководство «Золотого орла» поднять руку на Климова не рискнуло: как-никак, единственный в стране действительный член Американской киноакадемии. На последнее прошлогоднее заседание под лозунгом «Дом дураков» против «Кукушки» он не пришел. Свой голос собирался отдать за «Кукушку». Кажется, при голосовании это не учли.
С «Мастером…» у него не получилось, а другое ему неинтересно. «Когда забрался на высокую гору, подышал разреженным воздухом — очень скучно спускаться в долину». Климов пишет стихи. Уже не один килограмм написал. «Сын говорит мне: «Папа, ты такие стихи пишешь, что потом, когда тебя не будет…» Я ему: «Ты хочешь сказать, когда меня наконец не будет?» — «Нет, я хочу сказать, что они тебя не по фильмам, а по стихам будут вспоминать…»
«Элем Германович, а вы не прочтете что-нибудь из тех ваших килограммов?» — «Вообще-то, я пишу их только для себя и дал зарок не публиковать. Они у меня все панковские. Даже не знаю… Ну, вот непанковское двустишие: «Стою в восторге на коленях пред навсегда закрытой дверью».
Добавить комментарий