«Длительное общение с российскими писательскими знаменитостями заставляет меня с горестью признать, что абсолютное их большинство были решительно гнусны, как личность» В. Белинский |
И действительно. Художественный талант почему-то ходит чаще всего в рискованной паре со всевозможными отклонениями от нравственно-психической нормы. Чем писатель талантливее, тем он невыносимее в жизни. Он истеричен, нарцистичен, подвержен загадочным фобиям и «арзамасским ужасам», нравственная гигиена у него отсутствует, его сексуальные пристрастия патологичны. Зачем Лев Толстой, образец морального здоровья, заставлял Пьера Безухова видеть гомосексуальные сны и намекал на кровосмесительную связь Элен и Анатоля Курагиных? Читая переписку Достоевского с женою, покрываешься краской стыда, при том, что «прюдствующая» Анна Григорьевна вычистила резинкой наиболее откровенные места из эротических откровений своего супруга. «Ночи на вилле» Гоголя написаны пером латентного гомосексуалиста. Жизнь Марселя Пруста, Джойса, Фолкнера, Хемингуэя — это ворох пороков и скверн. О Владимире Набокове и говорить не приходится. Прочитайте его «Аду или страсть» — а лучше не читайте: в моральном плане это порнография и запредельный блуд.
Среди писателей чрезвычайно высок процент самоубийств и сумасшествий. Они, как правило, запойные пьяницы; никудышние семьяне; неверные мужья. Личное общение с ними искусительно и опасно. Они морочат вас своими комплексами, неврозами и капризами, заражают своими фантазиями, заставляют в себя влюбиться — бац! и исчезают в поисках новых жертв своего выморочного обаяния. Девушки и женщины, бойтесь писателей! Как только они начнут свои лукавые речи, как только станут называть вас Беатриче своего сердца — закрывайте уши и бегите в безопасное место.
Предусмотрено ли писательство в ряду древнейших профессий? Нет; в Ветхом Завете ни о чем подобном не говорится. Говорится, правда, о проституции, но на эту тему уже столько написано, что оставим аналогию в покое, и зададимся вопросом: почему профессиональный литератор смотрится белой вороной в роевом человеческом множестве? Заявите-ка в здоровом мужском кругу, что вы писатель — и вокруг вас образуется озадаченная пустота: «Смотри, мы думали, он нормальный, как все, а он... писатель. Ну его».
С писателями невозможно, без них — скучно. Что мы видим перед собою, двигаясь по жизни или по улице? Так, ничего особенного, бесперспективный пейзаж: унылая чреда домов, мы бредем куда-то, попутный автобус подъехал. Мы садимся в него и погружаемся в анабиоз до конца трамвайного или жизненного пути.
А у писателя не так. У него вместо глаз увеличительные стекла, в ушах локаторы, нюх, как у собаки. Улица для него сплошное переживание. Сколько тут блеску, красок, звону, какие поразительные люди и все разные! У одного на лице написано преступление, другой совершеннейший Скупой рыцарь, третья — стыдливая распутница, а вон на балконе пятого этажа кто-то в красном платочке сверкает белозубой улыбкой. Мгновение — и он уже там, чтобы посмотреть на самого себя с высоты и убедиться, что он неподражаем в своих ниспадающих штанах и сигаретой за ухом.
Писателями не становятся, ими рождаются. Уже в школе они начинают терзать окружение нелепыми выходками. Они первыми начинают курить и тыняться вокруг девчоночьих раздевалок. Институтов (если это не Литературный институт им. Максима Горького) они, как правило, не кончают. Нелепые и всклокоченные, они хохочут, когда положено молиться, и плачут на свадьбах, потому что новобрачные — чаще всего их бывшие возлюбленные. Их мозги устроены иначе, не так, как у нас, простых смертных. «Мышление образами», «художественное мышление» — вот как это называется. Но что это? Ни за что не поймем, а они объяснить не умеют. Они косноязычны, но это какое-то особенное, божественное косноязычие. «Бессонница, Гомер, тугие паруса» — что за бред, какие паруса и при чем здесь бессонница? Вопрошающий крутит пальцем у виска, как вдруг его самого начинает трясти мелкой дрожью.
Слова есть, значенье темно, иль ничтожно,
Вот ты, читатель, ты хотел бы родиться писателем? Пишущий эти строки ни за что на свете. Пишущий их несчастлив ровно настолько, насколько гримаса судьбы подвигла его стать профессиональным филологом. Боже, а ведь кончал военно-морское училище, работал строителем на Чукотке, был краснощек, уверен в себе, блестел, как начищенный медный пятак и по утрам громко пел в туалете.
Но тебе, читатель, и не грозит стать писателем. Ты для этого слишком нормален. Тебе, например, хочется быть распинаемым на кресте или поджариваемым на медленном огне? Ты испытывал сладострастие от глотания иголок? Поедал, как Шиллер, наркотики, чтобы почувствовать себя неслыханно красным, невыносимо прекрасным оранжево-желтым апельсином? Испытывал тяготение к мертвым женским телам, как Николай Гоголь? То-то же.
Коран, по преданию, был создан в мгновение ока. Он написался на внутреннем листе души пророка за долю секунды, пока тот рушился на песок в эпилептическом припадке. Из опрокинутого кувшина не успела пролиться вода, а написанное печаталось в матрицу цивилизаций и народов. Нет в мировой литературе романа с более невозможным, эпатирующим названием: «И-ди-от». Этот роман тоже написан эпилептиком. Устами эпилептика Мышкина эпилептик Достоевский описывает в нем технику подлинного, настоящего писательства. От таких описаний начинает мутиться в голове и возникает желание бежать с парнасского лобного места куда попало.
Из Пастернака:
О, если б знал я, что так бывает,
(Прошу прощения у знатоков, цитирую по памяти, но, смею предположить, покойник не был бы в обиде. Мы скоро встретимся, и я припомню ему некий разговор в Переделкино на территории и в обществе Корнея Ивановича Чуковского.)
А есть другие писатели. Они, наоборот, живые мертвецы. У них вообще все органолептические центры атрофированы, гениталии недоразвиты, головы забиты тредьяковской трухой, а вместо сердечного чувствилища капустный кочан. Эта писательская порода раз и навсегда описана Владимиром Набоковым:
«...Всегда плохо выбритый, в больших очках, за которыми, как в двух аквариумах, плавали два маленьких, прозрачных глаза, совершенно равнодушных к зрительным впечатлениям. Он был слеп как Мильтон, глух как Бетховен и глуп как бетон. Святая ненаблюдательность (а отсюда полная неосведомленность об окружающем мире — и полная неспособность что-либо именовать) — свойство почему-то довольно часто встречающееся у русского писателя-середняка, словно тут действует некий благотворный рок, отказывающий бесталанному в благодати чувственного познания, дабы он зря не изгадил материала...
Лишиневский рассказывал, что Ширин назначил ему деловое свидание в Зоологическом саду и, когда, после часового разговора, Лишневский обратил его внимание на клетку с гиеной, обнаружилось, что тот едва ли сознавал, что в Зоологическом саду бывают звери, а вскользь посмотрев на клетку, машинально заметил: «Плохо, плохо наш брат знает мир животных», — и сразу продолжил обсуждать то, что его особенно в жизни волновало: деятельность и состав Правления литераторов в Германии». (В. Набоков, «Дар»)
Это — повапленные гробы, щелкунчики, симулякры, лексикоманы, жертвы аборта, постмодернисты, онанисты и персонажи с выставки Марата Гельмана. Им патронирует главный симулякур новейшей российской словесности Дмитрий Пригов. Они будут сочинять свои тредьяковские бредятины даже на краю могилы. Они — графоманы. Точнее этого диагноза им не поставишь. У них особенное сознание, не как у большинства. В русском народном творчестве таких именуют еще шишигами или караморами. Они питаются бульонными кубиками и с увлечением производят то, что Томас Манн называл литературной «авласаквалаквой». Это «как бы» люди: от их дыхания не запотевает стекло. Они живут среди нас, но физический контакт с ними невозможен. Мы дышим кислородом, а они углекислой смесью; мы смеемся, отчаиваемся, рыдаем, гваздаемся в грехе и возносим покаяния — а они нет. Вокруг переливается тысячей красок живая жизнь, она пахнет гудроном и мятой, плещет озерной щукой, стучит в окно голубиным клювом, шуршит домашним ежиком и накрахмаленным фартуком выпускного бала, из единого комочка земли вырастает сладчайшая клубника и неслыханной злости перец — ничего этого литературная шишига не видит и не слышит. У нее своя, инфракрасно-ультрафиолетовая зона обитания. «Там птицы не поют, деревья не растут», и только слышны завывания гипсового ветра над мертвыми водами картонных морей.
…Здесь воспроизвены лишь два литературных архетипа. Но это — крайние, «вечные» состояния писательского вещества.
- 3645 просмотров
Добавить комментарий