Мой старинный, ещё по Москве, приятель, поэт Борис Кокотов, показал мне свою реплику на размышления Виталия Бернштейна о поэзии. В общем и целом с анализом Бориса Кокотова я согласен — с несущественными уточнениями.
Бунин создаёт в своём стихотворении обобщённый образ южно-русской природы (степной, леса нет), апеллируя сразу к двум визуальным рядам: пейзаж, как он открывается сам по себе, и в живописи. Ссылка на живопись впрямую дана в конце стихотворения, где возникает картина Рембрандта. Но она в неявном виде есть и при описания поля. Тропа по колосящемуся полю — классический образ русской природы в живописи, в неменьшей степени классический, чем "милосердные колени".
"Путь меж колосьев и трав" полемически апеллирует к Хомякову: "Господи, путь наш меж камней и терний" — два принципиально разных понимания жизненного пути.
"Меж колосьев" — неотъемлемая часть образа, без "колосьев" образ разрушается.
О Пастернаке. В "скрещеньи" имплицитно возникает крест, повторяющийся затем в сложенных крыльях ангела — двусмысленные образы религиозной эротики. Так что "сплетенье" определённо не проходит.
Что касается стихотворения Есенина, то, соглашаясь со всеми аргументами Бориса Кокотова, скажу всё-таки, что вариант Виталия Бернштейна, на мой вкус, ничем не хуже есенинского. Правда, ничем и не лучше.
Виталий Бернштейн вовлёк нас с Борисом Кокотовым в новый раунд пристального чтения, полагаю, не только нас, и уже этим заслуживает признательности.
Но есть куда более важная вещь. Виталий Бернштейн высказывает мнение, что "правка любимых стихотворений" "для собственного употребления" допустима. В отличие от Бориса Кокотова, я скажу: он прав. Можно по разному оценивать результат "правки", но я говорю о принципе.
Текст сам по себе — объект, скорее, теоретический. Реально текст существует только в контексте читателя. В сущности Виталий Бернштейн громко и определённо сказал то, что все мы так или иначе принимаем по умолчанию как нечто само собой разумеющееся. Текст получает новую жизнь в сознании читателя, в его культурном и экзистенциальном опыте. Он не остаётся равным самому себе, он постоянно меняется, и это свидетельство его жизни, ибо гарантирующее неизменность музейное стекло превращает живое в экспонат. А экспонаты трогать, как мы знаем, запрещается, в музеях к ним приставлены служители, следящие за тем, чтобы это, не приведи Господи, не произошло.
Лермонтов вполне себе трогал Гёте, а Пастернак — Рильке. Да что говорить, вся мировая культура на этом трогании построена.
Все мы совершаем ошибки при цитировании — это свидетельство ассимилированности поэзии в нашем сознании, свидетельство того, что это теперь и наши стихи. Я сплошь и рядом цитирую неправильно — порой из-за сбоев в памяти (но ведь дедушка Фрейд объяснил, что они не случайны), порой совершенно сознательно.
Приведу пример, но только не из мира классики, куда мы попали благодаря Виталию Бернштейну, а из мира постмодернизма, в котором обыкновенно пребываем. Вот стишок любимого мною Олега Григорьева:
Прохоров Сазон воробьёв кормил: бросил им батон — десять штук убил.
Цитирую по памяти и проверять не буду: может, и не вполне точно цитирую, особенно в части знаков препинания. А теперь мой собственный вариант, в котором я сознательно отхожу от оригинала:
Прохоров Сазон воробьёв кормил: бросил им батон — семерых убил.
Правда, я совершенно не утверждаю, что у меня лучше, чем у Олега Григорьева: просто этот стишок теперь и мой тоже, и я цитирую его, как хочу. Надеюсь, если Олег Григорьев сейчас не занят более важными делами и отслеживает приключения своих текстов через дырочку в облаках, он не будет в претензии и даже улыбнётся.
Добавить комментарий