В Америке мне уже три раза завязывали глаза и давали подержать весы. Это оказало на меня глубокое воздействие.
Когда повестка с вызовом в присяжные заседатели пришла в первый раз, я затрепетала. Железный электронный ящик наугад (как они говорят) извлек мою фамилию из бездонных глубин, и вот тебе на! Меня же никто туда не выдвигал! Никакой коллектив не уполномачивал! Но если не явишься, обещают оштрафовать — до 1500 долларов. И надо будет что-то такое там решать, просто самой. От себя лично. Да я еще, может, и не пойму, что они там будут говорить! А вдруг я приговорю кого-нибудь к смертной казни? Как отнесутся к этому его дружки?
Ни свет, ни заря, как было велено, я приехала в здоровенное здание главного уголовного суда Лос-Анджелеса. Страх не то, что прошел, но любопытство отодвинуло его куда-то в подмышки.
Что-то ирреальное было в длиннющем, тускло освещенном коридоре без окон, где стояла тихая толпа таких же горемык, как я. Как будто мы в научно-фантастическом фильме. Однако ровно без четверти восемь в конце коридора возникла обыкновенная чернокожая девушка и, напрягая голос, стала нас приветствовать и объяснять, куда мы сейчас пойдем. Оказалось не трудно — все двинулись к лифту, я тоже.
Мы чинно ввалились в огромную комнату — зал ожидания для присяжных. Светлую, с окнами. Расселись по казенным креслам, расставленным как в метро — каждые два ряда лицом друг к другу. В довершение сходства с метро в углу была застекленная будка с окошечком, похожая на кассу. Оттуда нами руководили.
Вышла другая девушка, приветствовала нас еще теплее и рассказала, как удовлетворять насущные потребности. Поскольку я была сравнительно недавно из СССР, то отметила, что у них этот вопрос выдвинут на первое место. Все-таки избалованы.
Девушка доложила, где автоматы с едой и питьем, на каких этажах кафе с хот-догами и показала карту даун-тауна на стене, где были помечены ближайшие рестораны. Не забыла про туалеты, питьевые фонтанчики, телефоны-автоматы, сразу сказала, когда будет полуторачасовой перерыв и где можно курить. (Тогда курильщики еще не были приравнены к серийным убийцам). Обеспечив нам выживаемость, девушка перешла к делу. Сказала, что время от времени из нас будут выхватывать отдельные группы и посылать их в залы суда.
Затем невидимый голос провел перекличку. На некоторых сложных фамилиях он спотыкался и просил прощения за неправильные ударения. Мы браво отвечали в пространство кто как хотел: "Здесь" или "Да".
Все мы уже были окольцованы — на каждом висела карточка, присланная с повесткой, по ней бесплатно пустили в гараж.
На середину комнаты вышла приятная пожилая женщина в ужасающем зеленом костюме, представилась судьей и объяснила, зачем нас сюда согнали.
Она не говорила, что нам оказано огромное доверие, что мы несем перед кем-то большую ответственность, и кто-то надеется, что мы это доверие оправдаем. Она молола все наоборот.
Сначала она нас тепло приветствовала и очень, очень благодарила за отданное нами время, а также за наши энергию, терпение и честность. Было приятно, что судья так хорошо угадала присущие мне качества. Потом она сказала, что американский народ никому не позволяет себя судить. В смысле, никаким посторонним силам. Он любит судить себя сам. Но мало этого, продолжала судья. Оказалось, что участвуя в суде присяжных, мы участвуем в управлении страной, и что именно благодаря нам так успешно работает вся американская судебная система, самая уникальная в мире. Речь вызвала у меня прилив сил и стремление скорей кого-нибудь осудить, причем справедливо.
Потом нас оставили в покое. С одной стороны от меня сидела худая женщина-англо, с другой — толстый мужчина-латино. Мой проклятый акцент, как обычно, помог завязать беседу. Женщина засмеялась и сказала: "Я Рози-клепальщица". Я знала, что во время Второй мировой войны, когда женщины пошли на заводы, был в Америке такой агитплакат — у станка веселая девушка в косынке, и подпись — Rosie the Riveter. Оказалось, она правда клепальщица, хоть и не Рози. Мужчина сказал, что "делает очень большие моторы". Через двадцать минут я кое-что узнала о расовых конфликтах в армии ("Но я, — сообщил мужчина, — имел со всеми хорошие отношения"), мы обменялись взглядами на Саддама Хусейна, а женщина рассказала, как она влилась в рабочий класс, и записала название книги Варлама Шаламова Kolyma Tales, с комментарием: "Да американцы и не знают, что такое настоящие страдания".
В целом я вынесла из этого разговора твердое убеждение, которое не поколебалось до сих пор. Так уж у меня сложилось, что чем ниже образовательный уровень американца, тем почему-то интереснее и приятнее с ним общаться.
С человеком, который приходил проверять мой газовый обогреватель, мы провели полчаса в размышлениях о судьбах мира, пока чьи-то обогреватели смиренно ждали своей очереди. Когда я грубо поинтересовалась, откуда он столько знает о России, он ответил: History Channel — то есть, телевидение, после чего я стала регулярно смотреть этот канал с немалой пользой для себя.
С нью-йоркским водителем автобуса мы отводили душу почти весь час, что он продирался сквозь траффик. От политики перешли к его кошмарному зятю ("Говорю — надо брать любую работу, а он так смотрит, как будто у меня три головы") и успели лишь слегка затронуть проблемы образования, потому что я приехала.
Секретарша бухгалтера по налогам после нашей болтовни обещала во что бы то ни стало прочитать "Невыносимую легкость бытия" Кундеры, и на прощанье мы заключили друг дружку в объятия.
Пожилой продавец супермаркета How's, отвешивая мне красноперого окуня, высказал несколько поразительно здравых суждений о глобальном потеплении, заметил, что американцы страшно невежественны, и потребовал, чтобы я не вздумала с этим спорить.
Недавно я стояла в очереди к кассе в общенародном магазине Costco, cжимая в руке недорого купленную книжечку Гленна Бека "Здравый смысл". Как известно, Бек — один из самых пламенных консерваторов США. Он ведет свою передачу на "Фокс-ньюс", где каждый день бьется, как бабочка об стекло (довольно плотненькая белобрысая бабочка), пытаясь защитить Америку от наступления левых легионов. "Вам нравится Гленн Бек?" — спросили у меня за спиной. Я обернулась. Спрашивал молодой накачанный парень-латино, явно проклятьем заклейменный, бритоголовый и слегка татуированный. Я призналась и спросила, а как ему. "Мне вот тоже, — сообщил качок. — Вечером, как приду на работу, сразу его включаю".
Только от университетских профессоров, журналистов и голливудских режиссеров мне приходилось слышать, что большевики создали из России передовую державу, что Америка — полицейское государство, а Куба — остров свободы ("Мы же туда ездили и все видели! Одна наша афроамериканка хотела там остаться!"), что никакой лысенковщины не было, потому что этого не может быть никогда, зато маккартизм был гораздо хуже чумы, что в инцесте есть что-то естественное, а гомосексуализм не принимают только те, кто сами скрытые гомосексуалисты, и что лучше пусть дети употребляют наркотики, чем верят в Бога. Это последнее пожелание, высказанное доктором медицины, частично осуществилось у него в семье. Травку не курила только та дочь, что ходила в синагогу, хоть и прогрессивную.
Как было обещано, будка вскоре ожила и стала выкликать фамилии. Вызванные уходили группами в залы суда. Ушли и мои собеседники. Потом будка вдруг сообщила, что если есть желающие перейти из уголовного в гражданский суд, это можно устроить — оттуда поступила просьба подослать присяжных. Я побежала к будке и через пятнадцать минут уже сидела в ожидальной комнате гражданского суда — благо он был совсем недалеко. Теперь мне не грозили дела об убийствах с расчленениями.
Меня выкликнули в числе других пятидесяти человек и указали номер нашего зала суда. Но входить туда этак вразброд, небрежно, как к себе домой, не дали. Оттуда к нам выплыл бейлиф в форме — страж, дежурный, связной между судьей и внешним миром — подождал, чтобы мы втянули животы, распахнул дверь и попросил садиться с правой стороны. Мы уселись в кресла. Пожилой судья в мантии уже восседал за своим столом, на вид был строг и справедлив. Он тепло нас приветствовал, сердечно поблагодарил и представил нам по именам секретаршу суда, бейлифа и стенографистку, а также обвинителя и защитника. Все поклонились с улыбками. Началось вуар дир.
Не знаю, как вы, а я люблю некоторые слова больше других. От выражений "креативный", "дружбан" и "озвучить" физически страдаю. Однако, требование фильтровать базар, на мой взгляд, вырвалось из груди человека, чувствующего родную речь. Еще мне кажется, что надо время от времени употреблять всякие невозможные, но звучные слова — "рекогносцировка на местности", "его высокопревосходительство", "встала на арабеск". В порядке борьбы с опрощением.
Старое французское выражение voir dire, заимствованное американской юриспруденцией и означающее "говорить правду", мне чем-то очень симпатично. Попросту говоря, это отбор присяжных — когда на людей накидываются скопом судья, обвинитель и защитник и терзают, пока не решат, можно ли их вводить в состав заседателей. Но если тебе предстоит пройти вуар дир, ты ощущаешь себя посвященным и избранным. А если подвергают "отбору", то чувствуешь себя гречкой, из которой выбирают шелуху.
В Америке явно идет тихой сапой опрощение языка — очевидно, демократия (или Демократическая партия?) требует не затруднять простого человека заковыристыми словами. В школах уже не учат ни геологии, ни зоологии — вместо них стали "земляная наука" и "животная наука" (Earth Science и Animal Science) — во всяком случае, так их воспринимает мое русское ухо. Нет сегодня уже и вуар дира, замененного понятной всем selection. Но я его еще застала и вспоминаю с нежностью!
Хотя ничего приятного в этой процедуре нет.
После того, как у судьи отпрашиваются и радостно убегают все, кто имеет уважительные причины (а отпускают их с большим скрипом), из сидящих в зале вызывают по фамилиям четырнадцать человек (двенадцать присяжных, двое запасных). Бейлиф распахивает дверцу в барьере, и отобранные занимают места вдоль правой стенки. Секретарь тут же просит их встать и поднять правую руку. Зачитывает присягу — обещание говорить правду, только правду и ничего кроме. Они хором обещают.
На креслах у каждого лежат анкеты — сколько тебе лет, где живешь, чем занимаешься сам и чем — члены семьи, а также были ли у кого-нибудь из вас столкновения с законом. Каждый по очереди докладывает по этой анкете, а потом судья и оба юриста задают вопросы. Идет это примерно так.
— Нынешнее дело касается отношений между врачом и пациентом в связи с хирургической операцией. Есть ли у вас в семье врачи?
— Есть жена брата. Ухо-горло-нос. Она в Иерусалиме.
— Были ли у вас или кого-то из родственников хирургические операции?
— Восемь... нет, семь лет назад сын сломал руку, его оперировали.
— Благополучно?
— Ничего, играет в волейбол.
— Были ли какие-то неблагоприятные чувства, связанные с медицинскими работниками?
— Да нет, я к врачам отношусь хорошо.
(Вот этого не надо было говорить! Не надо хорошего отношения! Никакого не надо! Должна быть абсолютная беспристрастность!)
— По ходу дела будет затронут вопрос о попытке самоубийства. Были ли у вас в семье случаи самоубийства?
— Ваша честь, разрешите приблизиться? (Почему, когда называешь человека не "гражданин судья", а "ваша честь", то как бы чуточку приподнимаешься над землей?).
— Приблизьтесь.
Ты топаешь к столу судьи, за тобой туда же бегут обвинитель и защитник, чтобы послушать, и ты тихонько говоришь судье, чтобы не весь народ был в курсе (но в микрофон, чтобы стенографистка услышала через наушники и записала), что первый муж твоей жены, которого ты в жизни не видел, повесился в приступе белой горячки.
Судья благодарит.
Приближаться не обязательно — это по желанию — и некоторые кандидаты докладывают во всеуслышание такое, из чего сразу можно делать фильм ужасов.
В конце концов, после того, как оба юриста тоже слегка отведали твоей крови (или, слава Богу, воздержались от вопросов), а судья с ними пошептался, наступает одно из двух.
Либо тебе говорят: "Спасибо, вы свободны", и ты, провожаемый многими взглядами, выходишь вон из зала, а на твое место уже взбирается следующий. Тебя обуревают смешанные чувства. Вообще неплохо, что не захомутали, но обидно, как будто ты хуже всех, причем не знаешь, чем ты им не приглянулся. Домой, однако, не едешь, а возвращаешься в зал ожидания, откуда тебя будут вызывать снова.
Либо тебе присваивают один номер из четырнадцати, и ты превращаешься в Присяжного Американского Суда.
В первом деле, где я участвовала, истицей была молодая, очень толстая блондинка. Она жаловалась устами своего адвоката, что ее искалечил врач. Он провел гинекологическую процедуру, после которой у нее не прекращаются боли. Врач — красивый, величественный армянин сирийского происхождения, сохранял на лице презрительную полуулыбку, выражавшую его отношение ко всему происходящему и ко всем присутствующим.
Прежде чем начать разбирательство, судья просветил нас по некоторым вопросам. Объяснил, что мы не должны обижаться, если обвинитель и защитник, встречая нас в коридоре, не будут с нами здороваться. Им запрещены всякие, даже приветственные контакты с присяжными. То же самое относится к толстухе и врачу — истице и ответчику. У меня сложилось впечатление, что от этих мы должны просто отворачиваться, а еще лучше — бежать при встрече без оглядки, как от прокаженных. Вступать в любое общение строжайше воспрещено. Больше того — нельзя обсуждать обстоятельства дела между собой. И дома, вдали от суда, нельзя. И по телефону. Судья долго сверлил нас взглядом, удостоверяясь, хорошо ли мы усвоили эти инструкции.
Он также вбивал нам в головы необходимость забыть о своем жизненном опыте и руководствоваться исключительно обстоятельствами данного дела. Судить так, как будто мы вчера родились. Никаких предвзятых мнений. Думать совершенно девственными мозгами. Что слышишь и видишь в зале суда — из того исходить, и не более. Если про дело писали в газетах — не читать! Если прочел — забыть!
Потом судья разрешил приступить к слушанию.
Началось изложение дела обеими сторонами.
Обвинитель: Бедную пациентку (следует долгая предыстория ее заболеваний) привезли в больницу с приступом. Тут врач ее искалечил при помощи то ли лапароскопии, то ли лапаротомии. Нам были показаны неприятные цветные плакаты с животами в разрезе. Объяснена разница между обеими лапаро-процедурами. Я ее уже забыла. Но общее между ними то, что делают небольшие надрезы в отличие от допотопного метода, когда живот вскрывают и распахивают в обе стороны. Были хорошо описаны теперешние муки больной. Врача надо осудить (и — это не произносилось, но было понятно — взять у его страховки большие деньги в пользу истицы).
Тут нас выпустили на перерыв, я подкрепилась хот-догом и покурила на улице.
После перерыва стали слушать защитника. Больная, муки которой не отрицаются, сама запустила болезнь. Врач находился в своей больнице случайно, потому что там рожала в это время его дочь. По своей ангельской доброте он уступил просьбам и не в свое дежурство сделал пациентке одно из двух лапаро. Провел его на высоком, присущем ему уровне. Долго излагается славный жизненный путь врача, подтверждающий его высокую квалификацию. Снова показываются те же плакаты, но в противоположном контексте. Делается еле заметный намек, что толщина истицы затруднила операцию. Врача надо признать невиновным и отпустить домой.
Обвинитель категорически осуждает оскорбительный и медицински безграмотный намек в адрес жирового покрова пациентки.
На второй день перед нами выступали эксперты-врачи, выражавшие разные мнения. Эту тягомотину прервало чрезвычайное происшествие. Присяжный номер четырнадцать (запасной) встал и вышел из зала. Под судьей словно взорвали динамитную шашку. Громовым голосом он приказал бейлифу вернуть нарушителя. Бейлиф помчался наружу, но вернулся с пустыми руками. Через три минуты нарушитель — тихий мышеподобный юноша, работавший где-то клерком — вернулся сам. Робко объяснил, что был в туалете, и что он знаками спросил бейлифа, можно ли выйти. Ему показалось, что бейлиф разрешил. Судья прогрохотал, что здесь разрешает только он, и что он, кажется, достаточно ясно всех об этом предупредил. Юноша извинился и съежился.
Защита выпустила и самого ответчика-врача в качестве свидетеля. В ответ на вопросы он снисходительно объяснял что-то хирургическое. Опять приспело время хот-дога, и опять я вышла покурить у подъезда.
Мне уже было ясно — я понятия не имею, виноват врач или нет. Меня одолевало так называемое reasonable doubt — разумное сомнение. Если оно имеется, осуждать нельзя. Хотя жалобный вид страдающей толстухи взывал к милосердию.
В этот миг мне предстала странная картина. Из суда вышел ответчик-врач, но не один. Ему сопутствовал и о чем-то оживленно с ним беседовал мышеподобный номер четырнадцать. Они закурили, не обращая на меня внимания. Общаются! Но ведь это нельзя!
Передо мной встал вечный вопрос — что делать. Внутри взыграли разные импульсы. Американский — бежать к судье и уведомить его о грубейшем нарушении правил. Советский — что мне, больше всех нужно? Эмоциональный — я не доносчица. Рассудочный — но ведь такие дела подрывают систему правосудия. Импульсы скакали в разные стороны, а я оставалась на месте.
Ответчик с заседателем, докурив, не спеша направились обратно к залу суда по широкому, длинному коридору, на ходу открыто продолжая беседу. Вдоль коридора на скамейках сидели люди. Я плелась позади и увидела, как одна из наших присяжных стала стучаться в двери нашего суда. К ней выглянула секретарша, и она, что-то ей быстро проговорив, была запущена внутрь.
Я присела на скамейку рядом с кем-то из наших. Все уже видели происшедшее, и началось тихое гудение, особенно среди женщин.
Потом и нас запустили в зал, мы расселись по местам, и судья бесстрастно объявил, что в связи с новыми открывшимися обстоятельствами процесс объявляется несостоявшимся. Кончено, закрыто, лопнуло. Это называется mistrial. Всем спасибо, все идут вон.
Ай да врач, думала я по пути домой. Ай да его защитник. Сообразили, с кем из присяжных можно договориться. Интересно, во сколько врачу это обошлось. И что будет защитнику — за такое дело ведь могут и из адвокатов вышибить? Если докажут, конечно, что он знал... Толстуха может снова подать в суд, но захочет ли она опять мучиться?
До сих пор не знаю, был ли это сговор, и отступилась ли пациентка или продолжала борьбу.
Второе дело, куда меня взяли, процедив сквозь отбор, рассматривалось уже не в огромном здании даунтауна, а в суде города поменьше и поближе к моему месту жительства.
Читайте полную версию статьи в бумажном варианте журнала. Информация о подписке в разделе Подписка
Добавить комментарий