Поэзия Taтьяна Бориневич (Эклога)

Автор двух книг стихов и многочисленных поэтических публикаций в российской и зарубежной печати. Популярно творчество Эклоги и в интернете: только на сайте “stihi.ru” у нее около 35 тысяч читателей.

Как и почему стихи пишу? Ну, наверное, тут есть у меня два правила:
1. Пиши только когда не можешь не писать.
2. Каждое стихотворение пиши, как последнее.
(Эклога)

Эклога. Это имя она выбрала себе сама, придя в сеть, и именно это имя так быстро стало культовым среди вольной и бескомпромиссной братии сетевых поэтов, не признающей над собой никаких других авторитетов, кроме таланта.

“Эклога” — пасторальный жанр, то есть нечто прямо противоположное той физически ощутимой напряженности, которая живет в ее стихах. Этот ник полон самоиронии и обманчив как покой “Четвергового”:

В лучах весенних, от гардин
Пыль, видишь, Маша, кружится?
Ах, Маша, где мой кринолин?
Где лиф с брабантским кружевом?

Но уже в следующем стихотворении проступает совсем иное:

Это ж надо было случиться,
Что мне надо не выть, а плакать,
Ощущая себя волчицей,
Перекрашенной под собаку.

Это Эклога. Кукольник вышел из-за кулис и заговорил собственным голосом. Стихи Эклоги — напряженные диалоги с миром, с жизнью, полные драматизма, а иногда и настоящего надрыва. И тем не менее, это разговор “с позиции силы”. Силы, позволяющей, несмотря ни на что, прожить и этот, еще один день, старательно вписывая, впихивая себя в рамки такой обычной и обыденной жизни.

Напряженность же рождается от постоянного ощущения возможности иного исхода, от наличия иного опыта. И замечательно, что опыт этот, столь очевидный в своем присутствии, тем не менее, не явлен нам в своих житейских, бытовых деталях. Это позволяет каждому подставлять в скрытые переменные стиха собственную память, собственные мысли, собственный опыт бывшего-но-несбывшегося:

Почему-то журавль все снится,
Пищу ищущий на помойке.
А в руке трепещет синица,
Жизни, избранной ныне мною

Необходимое для каждого поэта ощущение своей инакости, особости, отстраненная точка зрения на собственный мир и собственную жизнь являются для Татьяны Бориневич уже не художественным приемом, а сутью, главным содержанием ее поэзии.

Стихи Эклоги мгновенно узнаваемы. Это голос, который, однажды услышав, нельзя спутать ни с каким другим. Конечно, это не значит, что она — этакий самородок, чудесным образом не испытавший ничьих влияний и живущий по принципу: “я не читатель, а писатель...” Тем ценнее обретение собственного голоса на этих узких дорожках, не раз хоженых до тебя другими, великими.

Так в чем своеобразие ее стиля? Техника? Пытаясь анализировать технику, всегда рискуешь развеять магию фокуса, при помощи которого художник от века очаровывает зрителя, внушая ему иллюзию пространства за плоскостью холста или перспективу распахнутой настежь души за импрессионистскими штрихами стихотворных строчек. Но, думаю, стихам Эклоги подобное развенчание не угрожает. Они не являются пассивным отражением мира — внешнего или внутреннего. Нет, они — результат творческого пересоздания мира по своим, только ей одной присущим экложьим лекалам.

Взгляните, например, с какой неистощимой изобретательностью находит она все новые и новые полочки, по которым раз за разом раскладывает, словно в строгие, неумолимо сходящиеся математические ряды свои мысли, чувства и ощущения… Стихи д у лжно изобретать, и Эклога делает это с блеском.

…Но такой же изобретательности требуют стихи Эклоги и от читателя. Процесс восприятия ее стихов сродни разгадыванию сложной шарады, настолько перенасыщены они шифрованными образами, основанными часто даже не на прямых аналогиях, а уже на ассоциациях с ассоциациями. Но при этом игра с читателем ведется по честным правилам: разгадка всегда есть, нужно только искать ее, настроившись на тот особый взгляд, то особое мироощущение, которые заложены в эти простые с виду тексты.

Птицеловство? Не о том я.
Зарубите на скрижалях:
Я всего лишь орнитолог,
Я по клеткам их сажаю…

Что это? О чем? А вот и разгадка:

...По шотландским клеткам пледа.

Но разгадка ли это? Неужели так просто? Клетчатый плед, в клетках — изображения птиц, и всё. И всё? А может, что-то еще? Что-то за этим? Глубже. Или выше. Не пропусти. Догадайся. Расшифруй. И заруби на скрижалях. Это Эклога.

…А на поверхности этой шифровки то и дело попадаются готовыми афоризмами такие вот моментально западающие в память строчки, которые можно найти практически в каждом стихотворении Эклоги:

“Как надоевшую книгу закрою глаза”
“Когда лежишь с фантомной болью в крыльях”
“Сколько я завязала на нервах больных узелков”
“В этом золоте молчания я Мидас остервеневший”

Бессмысленно цитировать, потому что цитировать нужно всё.

Впрочем, лексика. Кого-то Эклога может смутить. Да, это не салонная беседа. Это язык, на котором с непременной долей злости и иронии (а как же без них?) разговаривает с миром и с читателем современный поэт. Ведь поэты во все времена живут не в реальности, а в языке, который постоянно меняется, и к тому же не столько отражает, сколько преломляет и искажает эту самую реальность. И потому сегодня

…навык распальцовочного жеста
В кустах без листьев крив, уродлив, ржав.

и

…Вот ты какая, Весна, твою мать,
Та, что ждала я и нощно, и денно!

И даже

…меж лопаток у Фортуны
Есть татуировочка в три буквы.

А вы как думали? Это — Эклога.

А теперь… теперь забудьте все, что я пытался поведать, и просто читайте — Эклога сама расскажет о себе так, как все равно не сумеет никто другой.

Юрий Ракита

* * *

завтрак без Богородицы

Краски в минувшем — ярче. Звуки острей и резче.
Здесь и Сейчас — мне дальше и непонятней Марса.
Время прошедшим станет к моменту начала речи.
Завтрак ненастоящим... Разве же это масло?!.
Помню имя коровы. Плеск молока манящий.
Лично хозяин резал. Имя его не важно.
Хозяин под водку плакал: “Как я любил Маняшу!”
Неупиваема чаша — не то, что бульон говяжий.
Под всевидящим оком хлеб в зерно превратится.
Лишь рожь высокая знала... Двое — ребро и глина.
Страсти порыв — невскрытыми остались презервативы.
Радость всегда нечаянна. Печали неутолимы.
Я на приём записаться, как всегда, постеснялась.
У Богородицы снова кончилась командировка.
Она воротилась к Сыну. Сжало меня стенами.
И нерушимость в стенах Плача. Ну и в кремлёвских.
Время прошедшим станет. А в настоящем — зыбкость.
А в настающем — зябкость. Мне ни к чему проблемы.
Неопалимость чудом в пепельнице возникнет—
Стадо бычков очнётся новой пачкой эLэМа.
Как же наверно сладок тёплого хлева привкус!
Как же наверно горьки слёзы в густых ресницах!
Как же наверно больно рвать пуповины привязь,
Зная, что Сын твой раньше с этой землёй простится.

тройка

Из слов, слегка поросших лебедой,
Из взглядов, мягкий панцирь мне размывших,
Вынянчивать вселенскую любовь,—
Прекрасный тренажёр сердечной мышцы.

Знать: Божья тварь — не сапиенс-примат.
Дана мне вера, чтобы, как знакомых,
За чистую монету принимать,
Придуманные кем-то аксиомы.

Надеждой льстить себя. Её питать
Недорого. И сил уйдёт немного.
А, оплошав, остаться при понтах.
Но полагаться всё-таки на Бога.

Он ценит тройку. Благость, блеск и блеф.
Уж по дорогам дураки расселись…
Как леностью души не заболеть?
Как не сорваться в блядство с фарисейством?

колечко

Уронила колечко и тут ни к чему угадывать, —
Мы дурным приметам с пелёнок, считай, научены.
Он пришёл из пространства, кажется, тридевятого.
Параллельного? Предыдущего? Настающего?

Где колечко моё? Ведь должно на полу посверкивать!
Ну, а он мне плетёт, что явился с высокой миссией,
Что в его краю обретение клона в зеркале,
И возможность отбрасывать тень для живых — немыслимы,

Что белеет бумага, как только письмо окончено,
Что летать и ходить по воде, мол, дело обычное,
Чем быстрее олень убегает от псов охотничьих,
Тем скорее станет жарким, трофеем, добычею.

Только понял гость как несхоже наше искомое,
Что тела и души по разным орбитам крутятся...
В мундштуке слоновой кости, что забыл он в комнате,
Мухи здешних широт — я узнала усики куцые.

Вот разбила стакан, а чай не растекся лужею,
Встал колонной гранёной, колом, грехом отмоленным...
Сколько времени я эти странные байки слушала?
Наконец-то колечко звякнуло о линолеум.

рождественское

...Смотришь в небо и видишь — звезда.
Иосиф Бродский

“Сколько шишек набито, посуды! А сколько оскомин!
От греха, что бессмертен, хоть числится в перечне смертных.
Позолоту цинизма, содрав как скелет насекомий,
Понимаешь, — публичная исповедь всё-таки мерзость.
Словно плащ распахнул извращенец на детской площадке,
Словно полем гордишься, в котором таланты посеял.
Да ещё каменеешь под взглядом толпы беспощадной,
И, за зеркало прячась, используешь метод Персея,
А пока они ищут тебя в оболочке зеркальной,
К остановке бежишь, где трамваи грохочут стаккато.
На замёрзшем стекле стаю белых ворон ощипали.
Поделом, — выбивались из строя Господних стандартов...
Впрочем, я о грехе. Не гордец, не завистник. Унылым
Ублажателем чрева бываю в запое недельном.
Гнев меняю на милость легко, будто шило на мыло.
Всё отдал бы, да только богатства, — лишь крестик нательный.
Ну, любил (эвфемизм) слишком многих. Никто и не спорит...”

...так он думал в трамвае. Не пьяный. И не по укурке.
И, прозрачную брешь продувая в морозном узоре,
Вдруг увидел — звезда. И почувствовал крылья под курткой.

четверговое

В лучах весенних, от гардин
Пыль, видишь, Маша, кружится?
Ах, Маша, где мой кринолин?
Где лиф с брабантским кружевом?

Вечор был в голове туман,
И нынче как нетрезвая...
Ах. Боже мой, опять роман
Остался неразрезанным!

А говорят, там так свежо
Описан быт Калигулы...
На Пасху из лицея Жорж
Приедет на каникулы.

Сегодня к маме, на погост.
И рандеву с Корейшею...
Ах, Маша, нарушаю пост,
И мысли лезут грешные.

Все настоящее внутри,
Снаружи — это куклино.
Ведь нынче же четверг, Мари!
А яйца-то хоть куплены?

Ах, в моде краска для яиц
Цвет Вспышки Электрической!
Ну эти “Мюр и Мерилиз”
Уж слишком эксцентричные!

А мы покрасим шелухой
Накопленною, луковой,
Откроем двери широко!..
А яйца-то хоть куплены?

Ведь их отпустят по домам
Наверно на полмесяца!...
Нет, я о Жорже... “O! Maman!
Вы прямо мне как сверстница!”

Сев за предпраздничный обед
Помолится по-скорому.
“А будет ли кузина Кэт?” —
И покосится в сторону.

Ах, я с ума сошла совсем —
Зеленым розу вышила!
Все ем горстями седуксен
Как будто это вишенки.

чёрная смородина

Дед красную смородину сажает,—
Купил за рубль на Киевском вокзале.
Три года жадно жаждет урожая:
“Ну, как же так! Они же мне сказали!..”

А вместо ягод цвета Первомая,
К июлю антрацитные висели.
Обиды старика не понимая,
Ты говорил, что чёрные вкуснее.

Не осознал, что портит сущность сада,
Ну, словно сказку анекдот скабрёзный,
Такая вот дешёвая неправда,
Никчёмное такое пустобрёхство.

С тех пор (вот чушь! Из-за кустов ледащих!)
Легла меж вами ветхая прореха.
Ты становился посторонней, дальше...
На похороны так и не приехал.

Есть дочь, — ты никогда её не видел.
Есть мать, — но вы общаетесь всё меньше
И даже есть нечитанный Овидий
Для соблазненья нелюбимых женщин.

Ротвейлер твой за беспородной сукой
Рванул, презрев и “Chappie” и медали.
Незваным гостем ужас в горло стукнул,
Но затаился около миндалин.

Бес, что в ребре, паскудно рожи корчит,
И не пускает, не пускает в церковь.
А в подъязычье набегает горечь,
Как будто ешь грейпфрутовую цедру.

* * *

В лучших стихах никогда не дано нам согреться.
Их аромат нам не будет пропет и рассказан.
Во временной промежуток длиной в сигарету,
(Той, что даёт сердобольный палач перед казнью),
Пишут их люди с привычною болью в запястьях,
Или с мозолью, курком неудобным намятой.
Те, что имеют при жизни в словарном запасе
Пайку сырых междометий, присоленных матом.
Их прочитать сможет лишь любопытный прозектор,
Вывернув веки клиенту разрезом продольным.
Морг зазвенит вдруг такой красотой предрассветной.
Правда, и это убогий подстрочник. И только.

* * *

Становится ближе, чем дом и обыденней будней,
Утерянный и позабытый, никчёмный, вчерашний,
Язык, на котором общались счастливые люди,
Пока не затеяли строить бездарную башню.

И новый язык, что раздроблен, зажат и ограблен,
Уже я могу полужестом ленивым исправить,
Читаются строки, в невидимом воздухе рябью
Приплывшие из-за крыла собеседника справа.

И всё постигаемо в мире — пускай не дурачат
Агностики, скептики, циники. Может, нелепо
Узнать вдруг незримые буквы в пространстве прозрачном,
Пришедшие из-под копыт собеседника слева?

Рай — это лишь реверс (ну как не понять было сразу?),
Лишь реверс смешной преисподней. Не лучше, не хуже.
Утонет пакетиком чайным мой девственный разум,
Утонет котёнком, глаза не открывшим, ненужным.

доннобездонное

С каждым днём притягательность бездны яснее.
Есть ли дно? Неотвязный вопрос. Неотложный.
Опускаюсь, как флаг на вечерней линейке.
Как дурные глаза перед образом Божьим.

Опускаюсь, влекомая тяжестью рёбер,
В колосник превращённых прирученным бесом.
Он вселился туда, как положено — робко,
А теперь не спастись ни запоем, ни бегством.

Не зовите ни Кащенко, ни Айболита —
Я не шавка Муму и не бедная Лиза.
Кто в пробоины вложит перста с любопытством,
Только пепел найдёт от моллюсков осклизлый.

А коралловый памятник всё разветвлённей.
А медузам внутри всё просторней и легче.
Из морского ежа мне скроили дублёнку,
Жаль, что акупунктура такая не лечит.

То ли пол при рожденье мне данный теряю,
То ли наоборот — обретение жанра
Инь-и-Янь. Голубица во мне и стервятник.
Посейдон и русалки мне равно желанны.

Опускаюсь. Мой остов разбит и разрушен.
Я согласна на слепо-, на глухо-, на немо-...
Я согласна на жабры, на тело в ракушках.
Но оставьте мне гусли и песню про небо.