Первое, что ему вспоминалось, был скрип снега. Подшитые кожей валенки приминали порошу, снег громко скрипел, и невольно подчиняясь этому звуку, они подстраивали шаг друг к другу, шли в ногу. Начинало светать, снег менялся в цвете, становясь сиреневым. Затем вспоминались разговоры. Собственно, он в основном слушал, говорил Виталий Серафимович.
— Это не случайность и не ошибка, ничего другого из этого эксперимента выйти и не могло. С самого начала его создатели исходили из ложной посылки, что людей можно насильно сделать счастливыми. Но, оказывается, дурные методы разлагают в конце концов самые благородные цели. Оказывается, моральная компонента наших действий влияет на их результат. Вся эта борьба за счастье больших и малых народов обернулась лагерями, расстрелами, голодом... Посмотрите на наших орочонов.
Так прямо и о самом главном с Ильей до тех пор никто не говорил. Конечно, подобные речи были небезопасны, но они доверяли друг другу. Да и терять им особенно было нечего...
Орочонами Виталий Серафимович называл местных жителей; они относились к нему доверчиво, посвящали в свои дела, а он лечил их от венерических болезней. К тому моменту, когда Илья угодил в эту дальнюю сибирскую глухомань, Виталий Серафимович жил здесь уже довольно долго. Он попал сюда еще до реабилитации, когда власть, продержав в лагерях почти двадцать лет, решила отправить его на поселение. Прижившись здесь, не уехал он из сибирской дыры и после реабилитации.
— Куда я поеду? — спрашивал он. — В Москву? Кому я там нужен? Кто меня помнит? Главное, что я буду там делать? Вернуться в науку после двадцатилетнего перерыва невозможно, это ясно. Даже фельдшером меня не возьмут, я ведь лагерный самоучка. Другое дело вы, Илья Исаакович. У вас вся жизнь впереди, вы должны пытаться.
Никто и нигде больше не звал Илью по отчеству, не только тогда — он был тогда очень молод — но и потом, в течение всей его долгой жизни по разным городам бывшего Советского Союза, и здесь, в Америке. Никогда Илья не занимал в обществе такого положения, чтобы у людей появилось желание величать его по отчеству. Но для Виталия Серафимовича это было привычкой, он ко всем так обращался, независимо от возраста и социального статуса.
— Вы, Илья Исаакович, должны пытаться, — говорил он, тяжело ступая по снегу под весом поклажи и ружья. Это тяжеленное ружье — старинное, знаменитого английского мастера Ланкастера — он не доверял никому даже поносить. — Я понимаю, как вам трудно начинать жизнь с нуля — в незнакомом окружении, без поддержки, без связей. Но вы молоды. Пойдете учиться, профессию приобретете, женитесь...
Илья часто вспоминал этот разговор. Да, именно в такой последовательности: учеба, профессия, семья. А получилось не так...
В ритмичное поскрипывание снега врывается звонок. Илья не хочет уходить из прошлого, но звонок настойчив — это голос сегодняшнего дня, голос реальности.
— Войдите! Come in! Там не заперто! — кричит он в сторону двери.
Последнее время Ирина не баловала его посещениями — изредка позвонит и заедет на минутку. А чтоб вот так, неожиданно, без телефонного звонка — такого вообще не бывало.
Она чмокнула Илью в щеку и опустилась на свое обычное место — в красное плюшевое кресло.
— Ты что так? Куртку сними. Обедать будем? У меня блинчики с мясом — м-м-м... объедение!
— Нет, нет, я не голодная. — Не поднимаясь с кресла, она стянула с себя жакет.
— Тогда, может, чая?
— Я бы кофе выпила. Но ведь ты сейчас затеешь big production — с мельницей, с коньяком...
— Ну, и что? Это же просто, одна минута — и готово! И не обязательно с коньяком, можно со сливками.
Он засуетился. Поставил на плиту медную высокую кастрюльку, принес из кухни чугунную ручную кофемолку, прикрепил ее к краю стола, достал из холодильника банку с зернами. Кофемолка издавала аппетитный хрустящий звук, запахло свежим кофе. Ирина помнила этот звук и запах с детства, они всегда ассоциировались с отцом.
В их неустойчивой жизни с бесконечными переездами из города в город, с квартиры на квартиру, он старался сохранить хотя бы в деталях быта какое-то постоянство, вроде этой кофейной мельницы или плюшевого кресла. Кресло, конечно, они с собой не возили, он обзаводился им каждый раз сызнова, но кофейная мельница была все та же, как и текинский коврик на стене и старинное ружье на фоне ковра.
Все эти вещи, догадывалась Ирина, создавали в его ощущениях образ домашнего гнезда, каким, видимо, он помнил его еще с довоенного детства, когда рос единственным сыном в профессорской семье в просторной квартире с лепными потолками в старом доме на Арбате. Родительское гнездо на Арбате пережило в сохранности войну, но не пережило послевоенных сталинских репрессий. В течение одного месяца пятьдесят второго года были арестованы отец, мать и брат отца, тоже профессор. А сам он 15-летним подростком начал мытарства по детдомам и спецколониям для детей врагов народа.
— Сахару? Ну, как хочешь... А то давай оладьи напеку. Помнишь, ты их всегда любила? С вареньем. К кофе хорошо!
— Нет, пап, не в этот раз. Спасибо. — Она отхлебнула кофе и замолчала, сосредоточенно глядя в чашку.
Илья чувствовал, что ее приход имеет какую-то цель, о которой она никак не решится заговорить. Чтоб помочь, он спросил как бы между прочим:
— Как дела? Что слышно у Виктора? — И увидел, как она напряглась.
— Знаешь, кажется неплохо... чтоб не сглазить! — заговорила она с подъемом, несколько преувеличенным, как ему подумалось. — Я тебе рассказывала про то дело, ну, с копированием программ. Так вот, похоже, получается. Надо только срочно купить кое-какое оборудование и скорее начинать производство. А оборудование, понятно, стоит денег. Тысяч десять. Если купить подержанное, можно, говорят, обойтись шестью...
Она замолчала. Повисла напряженная пауза. Он прокашлялся и сказал ровным бесстрастным тоном:
— Очень жаль, но ничем помочь не могу. Денег у меня нет, ты это хорошо знаешь...
— Конечно, знаю, — торопливо заговорила она. — Ты дал в прошлый раз все, что у тебя было, я тебе очень благодарна. Мы все отдадим, не сомневайся. Как дело пойдет, так и отдадим. Вот только нужно достать эти чертовы шесть тысяч... Банк нам больше не дает.
Он глубоко вздохнул:
— Я ни минуты не верю в его деловые способности. Извини. Может, он неплохой парень, но это не тот человек, который добивается успеха в бизнесе.
— Ты его совсем не знаешь, как ты можешь так говорить?! Он способный. Немного наивный, зато честный. Ему надо помочь, и он покажет...
Илья махнул рукой:
— Ладно, не стоит опять... Я бы дал, если бы было. Я и в прошлый раз знал, что впустую, но дал — ради того, чтобы ты убедилась...
— Я верю, что у тебя нет, но можно кое-что сделать. Без всякого риска.
Он настороженно взглянул на дочь. Она молча показала на стену, где висело ружье на фоне текинского ковра.
— Что ты имеешь в виду? — Он не хотел верить, что понял ее правильно.
— Поверь, здесь никакого риска! В залог, в пон-шоп... как это по-русски? Знаешь, они берут какую-нибудь вещь и одалживают под нее денег. А когда деньги возвращают, они отдают вещь. Вот и все, никакого риска. За это ружье, Виктор говорит, можно запросто пять-шесть тысяч получить, он узнавал.
Илья встал, прошелся по комнате, подошел сзади к креслу и положил руки Ирише на плечи:
— Я хочу, чтобы ты поняла. Мне не жалко, ты ведь знаешь... Но это не просто ценная вещь, это память о самом дорогом моем друге, его подарок. Я ему очень многим обязан. Кем бы я стал без него — страшно подумать... А чего мне стоило вывезти это ружье из России!..
— Но оно никуда не денется! Вернется к тебе, как только отдадим деньги.
Илья снял руки с ее плеч.
— Ну, в этом я совсем не уверен. Прошлый раз ты тоже говорила: скоро отдадим, на две-три недели... Я тебя не упрекаю, Бог с ними, с деньгами, я только хочу сказать...
Она резко обернулась. Лицо побледнело, в глазах стояли слезы:
— Пап, я тебя очень прошу! Виктор в ужасном положении... Пожалуйста!
Илья прошелся по комнате, постоял у стены, разглядывая ружье. Как будто увидел впервые....
В детстве она была на редкость разумным ребенком. С ней всегда можно было договориться.
— Я подумаю, что можно сделать. Пока не знаю, но подумаю.
Президентом компании оказался парнишка лет двадцати пяти. За столом в своем кабинете он восседал в джинсах, кроссовках и рубашке без пиджака. Единственной данью его должностному положению был галстук, завязанный рыхлым узлом.
Он встретил Илью рассеянной улыбкой, которая исчезла, когда Илья произнес имя Виктора.
— Извините, сэр, что перебиваю, но лучше я прямо скажу. — Президент сразу повзрослел. — Если вы пришли ходатайствовать за этого человека, то вы напрасно теряете ваше время. Мы своего решения не изменим. Извините.
— Ходатайствовать? О чем ходатайствовать? — Илья постарался скрыть растерянность. — Видите ли, анализ маркетинга свидетельствует... Я только хотел узнать, насколько все это серьезно... ну, ваши деловые связи с ним.
— Какие связи? — Теперь недоумевал президент.
— Я имею в виду его работу на вашу компанию в качестве независимой фирмы. Со своей собственной аппаратурой.
— Извините, я что-то не улавливаю... — Он похлопал себя по лбу. — О чем вы? Мы уволили этого человека за плохую работу. И еще, может быть, в суд его потянем за причиненный ущерб. Если вы пришли за него просить...
— Нет, нет, тут какое-то недоразумение. Мой отдел общественных связей дал неправильную информацию. — Илья солидно поднялся со стула. — Бывает, знаете ли... Благодарю за ваше время, сэр.
Президент понимающе улыбнулся и поправил галстук.
Учеба, профессия, семья — именно в такой последовательности, Виталий Серафимович был прав. Но получилось все не так...
Илья уговаривал его ехать вместе, Виталий Серафимович оставался непреклонным.
— Тут я хоть уколы делаю орочонам, — говорил он, — а там-то я что?..
— Как что? Вместе будем устраиваться, — настаивал Илья, — мы же в одинаковом положении.
Виталий Серафимович качал головой:
— Ну, нет. К счастью для вас, нет: вы на сорок с гаком моложе, а это, знаете, совсем другое дело. Поверьте, Илья Исаакович. Только не надо бояться!
Это было правдой: Илья боялся жизни "на материке", о которой он просто ничего не знал. А самое главное, он привязался к этому мягкому, несколько чудаковатому человеку, ставшему единственным на свете близким ему существом — другом, сотоварищем, наставником, идеалом; отцом и матерью в одном лице.
Когда они расставались — было это в июне, в начале северного лета, — Виталий Серафимович подарил Илье свое ружье. А осенью к Илье в Москву стали возвращаться письма — "за смертью адресата", уведомляла почтовая служба.
С тех пор это ружье сопровождало Илью во всех его скитаниях. Первое время в Москве оно украшало его холостяцкое жилище в Филях. Вообще-то, по закону Илье полагалась та квартира, которую занимали он и его родители до ареста. Но об этом никто всерьез и говорить не хотел: закон законом, но кто же разрешит дать огромную квартиру на Арбате одинокому человеку, пусть и реабилитированному? Не говоря уже о том, что квартира была занята ответственными сотрудниками из органов. После долгих мытарств, дали четырнадцатиметровую комнату в коммуналке. Но и это считалось огромной удачей — все-таки жилплощадь в Москве, что ни говори.
А вот с учебой получилось неладно, вернее — не получилось совсем...
Благодаря занятиям с Виталием Серафимовичем, Илья был готов поступить в девятый класс вечерней школы. На работу ему помогли устроиться в комиссии по реабилитированным. Профессии у него, понятно, не было, в колонии его посылали "на общие работы" — это не специальность, и комиссия не знала, что с ним делать. "А склонности у вас какие? Увлечения?" — добивались члены комиссии. И тут Илья вспомнил, что когда-то, еще дома, до ареста, увлекался фотографией; родители даже подарили ему настоящую "лейку". "Фотография!" — оживились члены комиссии и предложили ему работу в фотоателье. Он сразу согласился: какая, в сущности, разница? Ведь надо только перебиться эти два года, а там — институт...
Но вышло все не так. К концу года Эльвира забеременела, а в июле следующего года появилась Ириша. Весь жизненный курс круто изменился — надо было кормить семью.
Как все это произошло, Илья даже толком не мог рассказать. Он начал работать в фотоателье и параллельно учился в вечерней школе. Там познакомился с тихой неприметной девушкой с необычным именем — Эльвира. "Отец придумал не иначе, как спьяну", — объясняла она происхождение своего имени.
Не было особой любви, никакого романа, как его принято представлять себе, а просто помогали немного друг другу на уроках — он ей с правописанием и английским, а она ему с математикой. Жила она за городом, в Перово, далеко от станции, и как-то в непогоду он предложил ей остаться у него до утра. Так это началось. А после первого года она вообще поселилась у него.
Она была женщиной доброй, вернее — покладистой. Из-за застенчивости производила впечатление несколько зажатой и угрюмой, хотя и обладала определенными способностями — например, в математике. Илье она рассказала, что оба ее родители — алкоголики, и что о своем детстве она старается не вспоминать. "Алкоголикам детей иметь нельзя, закон такой надо бы выпустить", — сказала она однажды.
Но порок ее родителей, который она искренне ненавидела, как оказалось, был генетически заложен и в ней и вскоре после родов проявился со всей безобразной откровенностью. Хорошо еще, она держалась, пока была беременна, позже понял Илья.
Четыре года семейной жизни Илья вспоминал, как кошмар. Время от времени Эльвира исчезала. Илья уже знал, в чем дело, и не искал ее. Он только старался отпроситься на эти дни с работы, чтобы посидеть дома с Иришей, а если дела никак не позволяли, то оставлял дочку с сердобольной соседкой.
Надо отдать Эльвире должное, она никогда не появлялась дома пьяная. Она пропадала где-то три-четыре дня, а потом раздавался звонок из вытрезвителя: "Приезжайте забирать вашу благоверную". И Илья брал такси, и ехал, заранее содрогаясь от того, что он сейчас увидит...
В такси, по дороге домой, Эльвира плакала, просила прощения, хотя он ни в чем ее не упрекал, говорила, что будет лечиться, что лучше броситься под поезд, чем портить жизнь ему и дочке. Но проходил месяц, а то и меньше, и она снова исчезала... Да и это время между запоями Илья жил в постоянном напряжении, ожидая на работе очередного звонка от соседки: "Ваша Ирина плачет, она дома одна". Илья отпрашивался с работы и мчался домой.
Становилось все труднее объяснять Ирише мамино отсутствие...
Четыре года продолжались безуспешные попытки вылечить Эльвиру, и, в конце концов, Илья решил развестись и уехать с Иришей жить в другой город — иного пути вырвать дочку из этого кошмара он не видел. Эльвира покорно согласилась, только просила позволить ей хоть изредка видеть дочь. Все было решено "по-хорошему". Уезжая в Брянск, где у фотоартели был филиал, Илья оставил бывшей жене бесценный дар — свою комнату в Москве, полученную от советской власти в качестве компенсации за искалеченную молодость.
Эльвира прожила одна в этой комнате неполных два года и за этот срок трижды проведывала их в Брянске. Во время визитов она не спускала девочку с рук, ласкала ее, плакала и заверяла Илью, что скоро вылечится и тогда... Но что "тогда", осталось неизвестным: однажды от все той же сердобольной московской соседки пришло письмо, сообщавшее, что "ваша бывшая жена Эльвира насмерть попала под поезд на станции Перово".
Илья был у них здесь однажды, с год назад, когда они только поселились на этой всегда заваленной мусором улице, где словно призраки бродили дымчато-серые фигуры бездомных. Ничего не замечая вокруг, ни к кому не обращаясь за подаянием, они медленно брели по тротуару, толкая перед собой загруженную тряпьем супермаркетовскую коляску. Илье говорили, что все они пьяницы и наркоманы, и не понятно только, откуда у них деньги на алкоголь и наркотики...
Похожие друг на друга трехэтажные кирпичные дома тесно жались вдоль улицы, и Илья уже было подумал, что не сможет отыскать нужный подъезд.
Читайте полную версию статьи в бумажном варианте журнала. Информация о подписке в разделе Подписка
Добавить комментарий