Электричка опаздывала, впрочем, пятидесятилетний художник Корненко Олег Васильевич в тот тёплый и солнечный весенний день никуда не спешил. В лёгкой рубашке с короткими рукавами и в отутюженных утром им собственноручно чёрных брюках, удобно устроившись на деревянной лавке, стоявшей прямо на перроне полустанка, он благодаря своему смартфону и наушникам, слушая песни, очередной раз погружался в глубину слов Булата Окуджавы, вплетённых в грустные мелодии.
Ему казалось, что возвращаясь к выученным на память много лет назад строчкам, он каждый раз не то, чтобы открывал в них новый, более глубокий смысл, а просто чувствовал каждую знакомую песню несколько иначе. Это как снова и снова рассматривать уникальное ювелирное изделие, например, изящный золотой медальон с рубиновыми вкраплениями, созданный, или точнее, сотворённый не только благодаря равнодушным ремесленным навыкам мастера, отточенным в результате многолетней работы, но и вследствие неуловимых душевных флюидов, превращающих ремесло в талант.
Олег Васильевич давно втянулся, в кажущийся многим напряжённым ритм своей жизни. Ведь, кроме любимой работы у мольберта, он четыре раза в неделю проводил занятия кружка рисования в помещении поселкового клуба. Дети и подростки тянулись к таинствам изобразительного искусства, а художник искренне радовался успехам своих подопечных, когда внимательно рассматривал их работы. Собственной семьи у руководителя кружка не было, так уж вышло, а потому, не имея своих детей, все добрые порывы души он адресовал ученикам, с которыми ему доводилось работать, и, конечно, картинам, которые писал сам. Вот и в тот день Олег Васильевич ожидал электричку после проведённого занятия с юными художниками.
Длинный и изогнутый, вытянутый вдоль блестящих на солнце рельсов, пустынный, бетонно-асфальтный перрон, почему-то выглядел грустным. Или, может, так казалось только художнику, парящему мыслями, перемежаемыми аккордами Окуджавы, и над железной дорогой, и над посёлком. Пустота перрона, как и пустота вообще, ассоциировались у него с грустью. Это утром полустанок, истоптанный шумной, спешащей к первой электричке толпой, состоящей преимущественно из направляющихся на работу в мегаполис из своего пригорода людей, представлял собой совсем иное зрелище. А в послеобеденные часы на нём хозяйничала пустота.
Время опоздания электрички затягивалось. Внезапно на серости асфальта, возвышающейся над рельсами и шпалами, вероятно, поднявшись по не заметным художнику из-за изгиба перрона бетонным ступенькам, возникли три улыбающиеся друг другу и о чём-то мило воркующие между собой девушки лет семнадцати. Корненко не мог не обратить на них внимание, ведь других пассажиров рядом не было.
Все три - худенькие брюнетки. Сестрички? Скорее подружки, решил Олег Васильевич, вынырнув на какие-то мгновения из мелодии Окуджавы и заметив, что одеяния на юных созданиях оказались схожими. Все три в джинсах, кроссовках и цветастых футболках, правда, с разнымм рисунками на них. Не только одеждой, но и ростом девушки отличались мало. Впрочем, одна из них была всё же чуть выше двух других.
Они присели на длинную лавочку в паре метров от Корненко, но о чём говорили, художник не слышал, поскольку в его наушниках звучали трогательные слова Окуджавы, удивительно гармонирующие с кажущейся простенькой мелодией, затерявшейся на полустанке вместе со слушателем: "... А юный тот гусар, в Наталию влюблённый, он всё стоит пред ней, коленопреклонённый..." Грустная песня о погибших в Русско-Французском сражении, в девятнадцатом веке, воинах, то есть о несбывшейся любви, настраивающая душу художника на романтический лад, звучала намного громче чем воркование очаровательных на вид девушек.
Но после того, как художник скользнул взглядом по беседующим пассажиркам, в его голове родилась мысль о том, что юные создания с романтической паволокой в глазах, могли обсуждать новую, прочитанную ими книгу, или премьеру серьёзного фильма, а может, делились впечатлениями от посещения театра, музея или, например, зала органной музыки. Могли, конечно, они говорить и об этом, но реальность оказалась иной.
Привычки подслушивать художник не имел, однако вдали, неожиданно вынырнув из густого соснового леса, примыкающего к железнодорожному полотну, показался первый вагон электрички и потому Олег Васильевич отключил наушники, а значит, стал слышать совершенно отчётливо каждое слово из разговора милых девушек.
- Да вы дурочки, - громко заявила самая высокая из них своим подружкам, - лучше я его, бизнесмена того самого, который магазинчик недавно возле нашего училища открыл, отобью у Светки. Ну и что с того, что он намного старше нас. Зато мужик огромный по размерам, значит не только башка его, хотя она и пустая, но и всё остальное, ги-ги-ги, нормального размера, а значит, толк с него будет. Да и кошелёк у коммерсанта, ясное дело, всегда не пустой. А Светка - непутёвая. Она обойдётся, вон лучше пусть Серёгу закадрит из соседней с моей комнаты в общаге. Да у неё и Петька есть, а раньше Васька был. А вообще, девки, мы-то все из серии "легла с Колькой, проснулась с Сашкой, ги-ги-ги"...
"Нет. Не все такие", - мысленно возражая самокритичной девушке, очарование которой мгновенно расстаяло после слов, слетевших с её уст, подумал Корненко.
Не мог он согласиться с полушутливым (или серьёзным?) утверждением высокой брюнетки. Ведь знал, - с одной стороны, не всё то золото, что блестит, а с другой осознавал, что настоящее золото из-за этого факта существовать не перестаёт. Художник не мог себе представить, что его подопечные, юные служители и служительницы кисти, стали бы изъясняться между собой и думать таким же образом, как случайно встреченные им на перроне девушки.
Впрочем, многие вещи, имеющие место в реальности, представить сложно...
Уже в вагоне, заняв место у окна, Корненко смотрел на мелькающие за стеклом сосны и кустарники, провожающие набирающую ход электричку и вспомнилась ему фраза: "Не суди, да не судимым будешь". Он, конечно, и не осуждал девушек, а скорее, жалел их, понимая, что сам далеко не безгрешен. Не за каждым ли из нас тянется по жизни шлейф мелких и не совсем мелких неправедных действий, совершённых иногда случайно, а иногда преднамеренно, в силу различных причин? Вот и за художником такой шлейф тянулся тоже, а потому он завышенной самооценки не имел. Но всё же привкус разочарования от расстаявшей иллюзии о романтичности случайно встреченных на перроне юных созданий контрастировал с запечатлёнными в сознании, только что услышанными словами Окуджавы: "...А юный тот гусар, в Наталию влюблённый, он всё стоит пред ней, коленопреклонённый"...
Мелодия песни продолжала звучать в голове художника, несмотря на отключенный смартфон и Олег Васильевич, или просто Олег, так оптимистичнее, прислонившись головой к пластику оконной рамы вагона, закрыл глаза. Дорога до нужной ему станции занимала почти час, а потому он знал, что может позволить себе вздремнуть. Так оно и случилось под мерный стук колёс о рельсы, постепенно приглушивший заблудившийся, где-то в глубинах подсознания мотив.
Как рождаются сны? Наверное ткутся они из обрывков надежд, отголосков реальных событий, имевших место в жизни, из случайно оброненных, кем-то слов и из фантазий, возможно, тоже. Так или иначе, но художник во сне сначала увидел глаза. Именно слово "глаза", являлось ключевым в удивившей его истории, услышанной несколько лет назад от коллеги. Нет, не от художника, а от руководителя шахматного кружка, занятия которого проходили в соседней с его мастерской комнате клуба. Владислав - так звали сорокадвухлетнего шахматиста. Несмотря на разницу в возрасте Владислав и Олег называли друг друга по имени и на "ты".
Корненко не курил, но в перерывах между занятиями иногда пил очень крепкий чёрный кофе в клубной подсобке вместе с Вдадиславом, который являясь рабом пагубной привычки, прятался с сигаретой в зубах от детских взглядов за невзрачной дверью подсобного помещения, заставленного припавшими пылью реквизитами сцены, используемыми в клубе во время различных представлений. Подсобка имела, как это ни странно, маленькую форточку. А она, будучи открытой, давала возможность шахматисту выпускать дым прямо из окна. Вот именно во время одного из таких осенних перекуров, очень худощавый Владислав, одетый в изрядно потёртые джинсы и висящий на нём, по причине великоватости, тёмно-серый свитер, рассказал Олегу, что когда-то, давно уже, жарким июньским днём директор детского санатория, в котором шахматист всё лето проводил занятия кружка, называвшегося "Ферзь", попросил Владислава помочь двум физрукам встретить на железнодорожном вокзале группу подростков, приезжающих на новую смену из Киевской области. Говорил шахматист не спеша, с паузами, которые делал не только для очередных затяжек, но и подчёркивая значимость сказанного.
- Понимаешь, Олег, что меня поразило в автобусе, когда мы уже погрузили вещи отдыхающих в багажное отделение и разместили всех приехавших на отдых, в салоне, а потом тронулись в путь, поразили глаза. Никогда не видел таких глаз!
- Ты о чём?- уточнил Корненко.
- Я о явно влюблённых друг в друга мальчике и девочке, или, точнее, о парне и девушке. Им, наверное на тот момент было лет по шестнадцать. Они сидели на задних сидениях, напротив меня и всю дорогу до санатория Игорь, так звали парня, держал руку девушки в своей руке. А её звали Аня, как я позже узнал. Но дело не в руках, а в глазах. Как они смотрели друга, передать словами невозможно. Как бы тебе объяснить, их взгляды просто излучали любовь, не показную, а настоящую, настоящее которой не бывает. Никакой актёр в романтическом фильме, ни за какие деньги не сможет смотреть так, даже если это будет прописано в сценарии крупными буквами. Искринки в глазах не появляются по заказу. В общем, мне никогда не приходилось видеть нечто подобное раньше. А жаль...
Олег нередко потом вспоминал это откровение Владислава, но вспоминая, боялся спросить себя, а доводилось ли ему встречаться с таким открытым, неимоверно нежным и вместе с тем сильным взглядом, как он себе его представлял после рассказа коллеги, за свои полсотни лет.
А было ли действительно чувство между Игорем и Аней настоящим? Вероятно да, ведь искринки в глазах не могут зажечься от поддельного.
Будут ли, когда-нибудь такие взгляды подарены тем трём девушкам с перрона? Кто знает...
И снова откуда-то, сквозь дрёму, возникла в голове художника мелодия со словами:
"... он всё стоит пред ней, коленопреклонённый..."
Добавить комментарий