Потеряшки

В детстве я потерялась. Я помню, как мама сказала: «Не отходи далеко». Я отошла, но я не знала, где начиналось это далеко, и поэтому я потерялась. Когда я это поняла, в животе стало тихо, как в пустой коробке, но ноги всё время куда-то шли сами. Люди вокруг были все, как на подбор, большие и быстрые, я им явно мешала. В какой-то момент мне показалось, что мы с мамой стояли возле витрины… именно этой витрины, где были куклы, которые улыбались как-то криво, хоть и были в красивых платьях. Но, скорее всего, это была другая витрина, просто с такими же куклами… да, эти куклы смотрели вдумчиво и зловеще. Я искала мамино лицо в толпе, но вместо него видела только вывески с буквами, которые ничего мне не говорили. В руках у меня осталась половинка леденца — он уже прилип к пальцам, но я не выбрасывала его, вдруг меня никто не найдет, и тогда хоть леденец со мной. 

Я шла и думала, думала. Дома меня, наверное, уже ищут… или не ищут. Ищут или не ищут? А мама? Что она сейчас делает? Я слышала, как гремят автобусы, и у каждого был свой номер, который казался мне закодированным сообщением, взрослые его понимают, а я – нет. Проходящие мимо люди улыбались, но не останавливались; один дедушка потрепал меня по голове, как ненужную игрушку, которую всё же жаль выбросить. Я не хотела плакать, потому что тогда люди начали бы спрашивать, где мои родители, а я не знала, как им объяснить. Я шла за серой толстой кошкой – она двигалась медленно, как будто специально ждала меня. Но и она исчезла в какой-то подворотне, а когда я вбежала туда за ней, там пахло так, что я выбежала обратно. Под ногами лежал мёртвый голубь, и я почему-то подумала, что он тоже заблудился.

Я бежала, потому что ветер толкал меня в спину, и мне казалось, что он как-нибудь дотолкает меня домой. Я повернула за угол – и врезалась во что-то мягкое, как подушка. Это был пожилой дядя с бородой. У него в руках была связка ключей, и они звенели и лязгали, как перед входом в тюремную камеру.

 - Ты куда так летишь, пташка? — с улыбкой спросил он.

 - Домой, — ответила я, но подумала, что дом сейчас – это слово, а не место.

Он засмеялся, и мне показалось, что из его рта вылетает птичка. Он сказал, что может показать мне дорогу, только напоит меня сладкой газировкой.

- Я не люблю сладкое! – закричала я. 

Но он взял меня за руку. Рука была холодная и сухая, пальцы сомкнулись на моем запястье и потащили за собой.

Я рванулась что было силы. 

- Нашлась! – вдруг послышался голос совсем рядом. – Господи, я чуть с ума не сошла! 

- Мама! – закричала я. 

Мама подбежала, присела на корточки, обняла так крепко, что я почувствовала - её сердце бьётся в мою щёку.

- Ты же знаешь, что нельзя убегать! — сказала она, но голос дрожал.

 - Я не убегала, я просто шла и шла, а потом испугалась. Я думала, ты там, а тебя не было…

Её ладони были теплее, чем я помнила, и пахли металлом. Я шла рядом, но всё время поглядывала на её ноги: у моей мамы шаги были мягкие, а эти будто что-то втаптывали в землю. И смех ее звучал чуть выше, чем раньше. И платье шуршало, как бумага, а я не могла вспомнить, было ли такое у моей мамы когда-нибудь.

Пролетали машины, как ночные птицы, мама говорила что-то про ужин, сгущалась темнота. Мы сворачивали в переулки, где я должна была помнить каждый камень. Но камни были чужие. Даже птицы пели не так — громче и чужими голосами.

— Мы скоро? — спросила я.

— Уже пришли.

Но окна моего дома смотрели на меня стеклянными, незнакомыми глазами, а ступени под ногами казались выше, чем обычно. И я подумала: а вдруг мы идём в дом, который просто решил быть нашим?

— У нас была чёрная дверь, — сказала я.

— Мы перекрасили, помнишь? — улыбнулась мама.

Я не помнила. И от этого мамина улыбка казалась слишком длинной.

Мы зашли в квартиру, зеркало в прихожей было как-то больше, чем я привыкла, и на вешалке висела незнакомая шляпа.

- Откуда у нас эта шляпа? – спросила я настороженно.

- Это моя старая, - ответила мама. – Вот не знаю, то ли выбросить, то ли в химчистку отдать. Я ее носила еще тогда, когда тебя у нас не было.

- Как это – меня не было? Почему – меня не было?

Мама улыбнулась. Почему-то мама все время улыбалась. Раньше так не было. Раньше мама улыбалась редко, она все время была занята, то прибирала, то стояла у плиты, и все время спешила, спешила, спешила. И папа был какой-то другой, я не могла сказать, в чем именно, но другой. И весь дом был – вроде тот же самый, но другой. Я начала сомневаться, в той ли семье я нашлась.

Но время шло, все было нормально. Вроде бы нормально. Я все реже и реже спрашивала себя, там ли я нашлась и не подменили ли мне случайно жизнь. Как бы то ни было, моя ли, подменная, но жизнь, двигалась, складывалась в рисунки – причудливые, смазанные, с преобладанием серого цвета и редкими вкраплениями красного - острого, почти режущего. В ней были утренние туманы, где лица прохожих расплывались, и я гадала – кто-то же из них мой сосед, кто-то даже приходил к нам в гости, в каждом лице было что-то знакомое, но я не могла вспомнить, откуда. 

А семья у меня была шумная, хотя мы редко ссорились, просто все любили поговорить. Особенно мама. Она садилась напротив – и слова лились, это были рассказы о жизни, воспоминания, рассуждения, без начала и без конца, одно цеплялось за другое, и уже было непонятно, где заканчивается одно и начинается другое, просто потоки дождя, от которых земля становится мягкой и скользкой. Слушать она не умела. Разве что – папу, и то иногда, когда он говорил с металлом в голосе. Он тоже много говорил, но по-другому – резко, четко, его слова звучали, как пощечины, как удар ножа, как звуки рвущейся ткани и хруст костей. Я тоже любила поговорить, но у меня не было стольких слов. И это закончилось очень быстро. Я чувствовала, что слова копятся, толпятся, мельтешат, громоздятся друг на друга, и вот уже огромное столпотворение слов давит на меня, вгрызается в кожу и строят там длинную цепь ходов, зудя и толкаясь. 

Поэтому я стала очень тихой девочкой, особенно в школе. Но в конце каждого урока, после объяснения учительницы, я стискивала голову и тихо выла: «Ууу, зуборойка чертова!».

В школе у меня сновa возникла мысль о подмене: мои каракули иногда превращались в чужой почерк. Учительница говорила: «Ты стала аккуратнее», а я знала, что это аккуратность не моя, а какой-то девочки, которую я не знаю. 

Класс наш был обычный, но в этом классе все что-то собирали: один мальчик прятал в пенале перья голубей, девочка на первой парте в первом ряду держала под партой ракушки, у ее соседки на коленях лежал камешек в виде сердца. Они меня не спрашивали, откуда я, просто молча показывали свои сокровища. И я достала из кармана пуговицу, сама не знаю откуда. Пуговица была большая, красная, красивая. 

- Потеряшки мои! – звала нас классная руководительница.

Я подумала, что она что-то знает. Может быть, это был особый класс - для детей, которые потерялись и нашлись совсем в другом месте. И теперь у них совсем другая жизнь. Но чем старше я становилась, тем реже приходили ко мне такие мысли и тем привычнее была мне моя жизнь – моя, даже если подменная.

В старших классах пришла любовь, но тут возник вопрос: это настоящая любовь? Вокруг все только и рассуждали о том, что такое настоящее: любовь, дружба, искусство, счастье, удовольствие. Все только про это говорили, но было непонятно, если бывает настоящая любовь, – значит, бывает и не настоящая? Но ведь не настоящая – это тоже любовь? Наверное, любовь, только какая-то неправильная. А зачем нужно правильно любить? И что будет, если любить неправильно? И опять было слишком много слов, мама вспоминала о своей первой любви, потом – без всякого перехода – рассуждала о том, как сделать все правильно, если хочешь сохранить девичью честь, а потом обо всем на свете, в школе учительница читала лекцию о девичьей гордости и мужском достоинстве, а я терялась в догадках – чем девичья гордость отличается от девичьей же чести? И почему у девушек какие-то особые гордость и честь? А если ты перестала быть девушкой, у тебя уже нет ни гордости, ни чести?

Голова гудела, мысли путались, и все время подташнивало. Видимо, у меня была любовь ненастоящая, то есть неправильная, потому что тот, кто мне нравился, однажды посмотрел на меня, как будто впервые увидел, хотя мы сидели за одной партой три года. И я поняла: возможно, он и правда впервые увидел — меня же могло и не быть здесь всё это время. И я вдруг стала замечать, что вижу его – но одновременно как будто бы не его. В общем, ничего из этого не получилось – и значит, любовь была все-таки настоящая, потому что из настоящей любви как раз всегда ничего не получается. Вообще ничего – даже дети. И тем более – девичьей гордости и чести. Я потом про это узнала из одной хорошей книжки. 

После школы я пошла учиться на библиотекаря. Районная библиотека была похожа на тихий приют для людей, которые боятся громких звуков, место, где можно спрятаться от жизни, которую невозможно жить. Я проводила дни среди книг, и они были тихие и прекрасные: пахли пылью и засохшими цветами, переплеты их нежно холодили руки, страницы были хрупкими и ломкими, как осенние листочки. Но я была там не для того, чтобы читать книги – их надо было описать, занести в систематический и алфавитный каталог, чтобы каждая была на своем месте. И все время возникал вопрос – а я на своем месте? Кто меня описал, занес в каталог, поставил на полку? Может быть, это место – совсем не мое?

Потом был роман — не бурный, но вязкий. 

- Ты становишься душной, как юрист, - говорил он, но я не обижалась. И все равно роман закончился ничем: однажды он просто не пришёл. Никаких скандалов, только пустота. С тех пор мужчины появлялись и исчезали, как случайные попутчики в электричке: поговорили – и разошлись.

Я осталась одна, с работой в районной библиотеке, где зимой ломался обогреватель, а летом окна открывать было нельзя – книги от солнца пересушивались. Я пила кофе из толстых кружек с облупленной глазурью, обедала яблоком и сухариком, и всё это время ощущала, что это все не настоящее – взятое взаймы, и я – не я, а просто мозг в колбе, а вокруг меня – роботы-овцы, которых гонят и гонят – по раскисшей земле, под мертвым небом. И когда я смотрела в зеркало, мне казалось, что я смотрю на кого-то, кто смотрит на меня, – изучающе, как на микроб на предметном стекле микроскопа.

А потом, когда мне было уже за сорок, родилась Анжела. Не то чтобы я планировала, просто так вышло. Мужа не было и не будет. И все у нас было хорошо. Только вот – когда ей было лет пять, она потерялась на улице. Я сказала Анжеле, чтобы она стояла здесь, возле магазина, пока я куплю, что надо. Но, видимо, границы «здесь» для нее неожиданно расширились и я не нашла ее там, где оставила. Господи, как я испугалась! Кровь стучала в голове, руки дрожали.

Нашлась Анжела быстро – на соседней улице, у витрины игрушечного магазина, где куклы улыбались приклеенными улыбками. Она смотрела на них – и плакала. Я бросилась к ней, схватила в охапку и так, на руках, донесла до самой квартиры. Смысла в этом не было – потребность была. 

Я привела Анжелу домой, и жизнь потекла, как обычно: детсад, работа, дом – и так по кругу. Но иногда я смотрела на Анжелу и думала: а вдруг она, как я в детстве, иногда думает, что нашлась не у своей мамы? Вдруг она всматривается в меня – и то узнает, то не узнает, как на старой стершейся фотографии? А потом вдруг возникла ещё одна страшная мысль - а вдруг эта девочка не моя, а чья-то чужая? И где искать тогда мою девочку? Казалось, мы всматриваемся друг в друга все острее и все пристальнее, как будто бы сквозь увеличительное стекло.

И вдруг Анжела сказала:

- А давай поиграем в потеряшки?

- Что это за игра такая? - спросила я, холодея. - Прятки, может быть? - Нет, потеряшки. Только я не знаю, как в неё играть, давай придумаем. 

- Но зачем? Зачем что-то придумывать, если есть столько игр!

 - Но я хочу – в потеряшки!

- Почему?

 - Просто так. Пусть будет такая игра. Может, кому-то интересно так поиграть…

- Но кому?

 Вопрос повис в воздухе. Но может быть, на самом деле кто-то там, далеко и высоко, играет в потеряшки? Играет с нами, играет нами, связывает нас цепочкой случайностей и подмен, а потом рвёт её, подбрасывает нас вверх, смотрит, как мы приземляемся и гладим ушибленные места, и хихикает, потирая холодные потные руки, безжалостно и хрипло, как гиена.