ТРУДНО БЫТЬ БАХОМ
Адам Александрович Сом, органист Дома органной музыки, в который превращался по вечерам уходящий заострёнными готическими линиями в небеса Николаевский костёл, гениальное детище Вацлава Городецкого, внимательно всматривался в зеркальце, висящее над закрытым клавиром, на титульном листе которого латинскими литерами значилось короткое магическое слово Bach.
Надо признать, Адама Александровича мало интересовало отражение собственного безбрового лица с трагически опущенными уголками вроде как чем-то обиженного рта. И не одинокие фигурки пожилых пар и случайных студентов консерватории занимали его внимание. Адам Александрович напряженно искал, поворачивая зеркало под разными углами длинными пальцами, девушку, сидящую, как всегда, в седьмом ряду левого нефа. Тоненькую, с большими восторженными глазами, в зелёном берете на миниатюрной голове с короткими прямыми волосами.
Да, у Адама Александровича была муза, ради которой он каждую среду вечером шёл к величественному органу в неизменно чёрном пасторском сюртуке, при белых манжетах и воротничке, с баховским клавиром под мышкой.
Адам Александрович облегчённо вздохнул, увидя в волшебном зеркальце желанный образ. Девушка смущённо извинялась перед галантно вскочившим седобородым стариком, который уступал ей проход к заветному месту. Адам Александрович с приятным волнением ощутил, как тёплая волна набегает на озябшее тело в покамест всё ещё не отапливаемом, несмотря на почти конец октября, зале. Даже ладони стали чуть влажными, и Адам Александрович незаметно промокнул их заранее припрятанным белоснежным платком.
Наконец, воцарилась тишина.
Адам Александрович благовейно раскрыл клавир, запрокинул голову к парящей над залом с переливающимися в лучах уходящего солнца витражами фигурке распятого Христа и опустил руки на клавиатуру.
Казалось, величественные гармонические построения, удивительные в своей всёпознающей простоте темы, вторящие, перекликающиеся, догоняющие друг друга, — заполняли, медленно растекаясь в разные стороны, всё пространство.
Адам Александрович играл аскетично, бесстрастно, если хотите, безличностно. В эти божественные минуты перед вами был уже не Адам Александрович Сом, немолодой лысеющий органист с чисто символической зарплатой, живущий в однокомнатной квартире с парализованной мамой и чёрно-белым спаниелем, верно ждущим под дверью своего хозяина, а сам Бах. Да-да, Иоганн Себастьян Бах — многодетный, многострадальный, никем не любимый, непризнанный, влачащий почти нищенское существование, стремительно слепнущий… Однако слышащий хоралы небесных херувимов, при звуке которых замирает сердце, хочется стать на колени и истово благодарить Бога.
…Адам Александрович на ступенях опустевшего костёла безуспешно пытался раскрыть задубевший от старости и сырости зонт, ибо колкий осенний дождик, зарядивший прямо с утра, всё усиливался.
Последние зрители, точнее, слушатели (зреть-то что — сутулую спину в поношенном чёрном сюртуке?) отдельными группками разбредались кто куда.
И вдруг Адам Александрович прямо перед собой увидел Её — девушку в зелёном берете. Но она была не одна. Рядом с ней стоял высокий молодой человек, который одной рукой держал огромный чёрно-белый зонт, а другой нежно придерживал Её за локоть.
Адам Александрович сразу обмяк, выскочившая из наконец-таки раскрывшегося зонта спица больно ужалила палец. Стало как-то зябко и неуютно. Адаму Александровичу было больно и досадно. Он чувствовал себя обиженным ребёнком, у которого внезапно забрали любимую игрушку. А, впрочем, чего, собственно говоря, было обижаться? Он, видите ли, не ожидал, что у Его девушки может быть молодой человек. А этот молодой человек был. И был, видимо, давно. И наверняка всегда находился в зале рядом с ней. Просто Адам Александрович его не видел. Хотя он просто никого не замечал, кроме неё…
Адам Александрович, грустно улыбаясь, медленно брёл по пустынной улице, осторожно обходя лужи с затонувшими в них тусклыми листьями.
Он всё, конечно же, понимал. Ну, скажите на милость, что может дать юному очаровательному созданию не очень молодой и, кажется, не очень красивый музыкант, скромно живущий в однокомнатной квартирке с тихо угасающей мамой и рубахой-парнем псом?
Да и вообще, что может дать Бах? Что, кроме сотканной из неземных звуков гармонии?
БИЛЕТ НА ОПЕРУ
Наконец, к кассе подходит пожилой мужчина с большими печальными, будто вот-вот готовыми расплакаться, глазами и обвисшими седыми усами.
– Добрый день… или вечер, – нерешительно говорит он, пытаясь вмонтировать голову в квадратную нишу с окошком, за которым на него покорно смотрит, видимо, тщательно следящая за собой, а потому хорошо сохранившаяся, как для своих лет, дама в изящных золотистых очках, – многолетний бессменный кассир оперного.
– Добрый вечер, – кротко отвечает она, – слушаю вас.
– Будьте добры, – мужчина близоруко щурится, всматриваясь в её лицо, – на «Норму» на двадцать пятое (это пятница) число, если можно, два… точнее, один хороший билет.
– В разумных, конечно же, пределах, – добавляет он, смущённо улыбнувшись.
– Вам лучше партер или бельэтаж?
– Да Бога ради – и там и там хорошо, только, наверное, партер лучше: всё-таки прямой звук, а не, так сказать, боковой.
Кассир озвучивает стоимость одного билета, затем другого…
За спиной мужчины начинается недовольное покашливание.
– Вы знаете, а может, где-нибудь повыше, на ярусе, скажем, первом? Как говаривали в старину, настоящего певца нужно слушать в райке, – довольный столь удачной, на его взгляд, тирадой, он комфортно пожимает плечами, чуть оглядываясь в надежде на одобрение стоящих за ним меломанов.
– Могу вам предложить второй ярус, прямо по центру… Гляньте, пожалуйста, на электронное табло, это места начиная с тридцать пятого…
Мужчина ещё больше щурится, всматриваясь в светящиеся квадратики.
– Простите, – оправдывается он, – очки дома забыл, а так уже ни черта, пардон, не вижу.
– Тогда соглашайтесь на веру, – добродушно уговаривает кассир.
– Конечно-конечно, на веру, – послушно бормочет мужчина, засовывая руку за бумажником в карман старенького пальто.
Увеличившаяся практически вдвое за это время очередь недовольно шипит. Это уже не интеллигентные душки с милыми сдержанными, хоть и всё понимающими улыбками на устах, а самые что ни на есть злобные фурии.
– Вы знаете, – почти кричит в отчаянии мужчина, размахивая перед окошком потрёпанным бумажником, – вы знаете… Оставьте мне ради Бога этот билет – тридцать пятое место, если можно, до завтра!
– Обязательно оставлю, не беспокойтесь, – успокаивает она бедного старика, которого бесцеремонно отталкивает от окошка пудовыми грудями массивная дама с густо накрашенными, будто окровавленными, губами.
Кассир вежливо выслушивает очередной заказ и как-то отстранённо выполняет его, пребывая сейчас далеко-далеко…
Она хорошо помнила этого мужчину ещё молодым – с идеальным пробором в каштановых волосах, белозубой улыбкой под щегольски подстриженными усиками, безупречно одетого, искромётного, бурлящего, словно только что откупоренное шампанское. Он всегда брал два билета в партере по центру. И только на итальянские оперы. Много-много лет…
Потом исчез. Растворился. Канул.
Она уже и совсем подзабыла его. Так, редко, когда кто-то по ту сторону окошка мог чем-то напомнить его, приходил на память затерявшийся во времени любитель бельканто.
И вот он снова появился на скромной сцене её жизни. Уже совсем иной – бесцветный какой-то, неухоженный, одинокий.
Он раз в два-три месяца заказывает два, потом сразу же уточняет – один! – билет.
И никогда его не забирает.
Добавить комментарий