Следующий раз - в Иерусалиме!

Мерабу Кокочашвили[1]

I

Было десять утра, когда его поезд наконец, с опозданием на два часа, прибыл в Вильнюс. Всю ночь он не мог заснуть – мешали то мелькающие в окне фонари, то гудки пролетающих мимо поездов, то мысли о встрече с городом, в котором он не был почти тридцать пять лет, с прошлым, воспоминания о котором хранились в потайных уголках его памяти все эти годы. Так он проворочался на своей постели, пока в купе не постучала со словами "конечная станция" проводница, и надо был быстро одеться и выйти из вагона.

Он вышел на привокзальную площадь и у него защемило сердце.

…Здесь они прощались. Оба молчали. Она смотрела куда-то в сторону, по её лицу сбегали слёзы. И когда ему оставалось уже несколько минут, чтобы успеть пробежать к готовому к отправлению поезду, она вдруг обернулась к нему, обняла, сжав так сильно, что он едва не задохнулся, а потом оттолкнула его и сказала, как выдохнула: „Всё!“

Ни в тот момент, ни в поезде, пока он ехал к себе, он не осознавал, что её „Всё!“ было прощанием. И лишь потом, когда его письма, которые он ей вначале каждую неделю писал, оставались без ответа, он понял, что потерял ее навсегда.

Сотни раз прокручивал он в памяти детали счастливого времени, которое они провели вместе, спрашивал себя, „почему?“, пытался забыть ее с другими женщинами – пока в конце концов не понял, что забыть её не может и что он так же не сможет с этим „навсегда“ примириться, как и ответить на свое „почему?“

Не раз он говорил себе, что в ближайший отпуск приедет сюда, и... – и на этом „и“ заканчивалось всё. „Приедет? Для чего? Чтобы найти её? Как? Прошло тридцать пять лет - она могла уехать в другой город, в другую страну! Но даже если - что он может ей сказать - ей, у которой есть своя, с ним ничем не связанная жизнь? Нет. Нет“. Но сейчас, в преддверии предстоящей ему операции – кто знает, чем все закончится? – он наконец решился. Приехать. Посетить их любимые места. Попрощаться.

…Лёгкий ветерок принёс откуда-то аромат роз.

…Недалеко от „их“ скамейки в Бернардинском саду [2]– тогда его называли Серейкишкю парк - росли розы. Их аромат, смешанный с ароматом её духов, хранился в его памяти все эти годы, и стоило какой-то детали их встреч всплыть в памяти, приходил этот запах, вспоминался этот сад, скамейка на которой они сидели, строили планы о том, как они будут вместе…

Серейкишкю парк… Осевший в стихотворении, которое он, возвращаясь домой после их очередной встречи, написал: „Тишь улочек старинных / и парк, где поутру / дрожа, деревья стынут / на ледяном ветру…“

Тогда это была зима. На крышах домов, на ветках деревьев лежал густой снег. Ветер сдувал снег с деревьев, снег летел им в лицо, они, смеясь, сметали варежками с лица друг у друга снежинки. Было отчаянно холодно. Но тогда они не замечали ни холода, ни ветра – ничего, кроме них самих. Тогда...

Он посмотрел на часы.

Смотри, ещё только начало одиннадцатого, а солнце уже вышло вовсю. Что же будет дальше? Ему и так не легко дышится. Ладно. Будет жара или не будет, он сделает то, ради чего сюда приехал. Но сперва ему надо где-то посидеть, выпить чашку кофе. Впрочем, почему где-то? В „их“ кафе, конечно.

II

Подходя к кафе, он ещё издалека увидел, что все столики заняты парами. Ну вот! Ему нужно было не предаваться воспоминаниям, а быстро идти сюда. А теперь... Ждать, пока освободится очередной столик?

…Стоп, в самом дальнем углу под тентом, кто-то сидит в одиночестве. Он может подойти, спросить, можно ли ему подсесть. Да – да, нет – нет.

Он начал медленно, стараясь не задеть сидящих, продвигаться между столиками. Теперь он видел, что за дальним столиком сидит с книгой в руках женщина. Широкополая шляпа отбрасывала длинную тень на ее лицо, полузакрытое солнечными Oversize-очками. Что-то знакомое было в этом лице, в жесте руки, когда она переворачивала страницу. Она? Она?!

Он уже подходил к её столику, когда женщина, что-то почувствовав, подняла голову, сняла очки – и лицо её застыло. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, рука с очками осталась на полпути к книге.

– Йони, – услышал он её тихий голос. – Йони! Ты... Боже мой, Йони...

У него гулко застучало сердце, отдавшись болью в груди. „Ютэ!“ – было всё, что он смог произнести. Закружилась голова, в какой-то миг он почувствовал, что может потерять сознание, и схватился рукой за столб.

– Йо, почему ты там стоишь? Тебе нехорошо?

Он подошёл, сел, стараясь не показать, что у него дрожат колени. Внезапно он заплакал.

– Не надо, Йо! Пожалуйста! Я плачу, ты плачешь – что о нас могут думать эти люди[3]? Пожалуйста, не надо! Я тоже не могу сдерживать слезы. Пожалуйста, Йо!

– Я не могу, Ютэ, не могу успокоиться. Ты не представляешь, как я... втайне... всю дорогу сюда... не признаваясь себе, боясь, уговаривая себя, что нет, нет, нет, этого не может быть, и всё же...

- Да, Йо, да. Я понимаю. Давай посидим так немного.

Словно боясь, что неосторожное слово, взгляд, движение могут разрушить то, что возникло между ними, они несколько минут сидели молча.

К ним подошла официантка и вопросительно посмотрела на женщину.

 – Йони, ты не завтракал?

– ...Да, то есть... нет. Я…

– Тогда можем завтракать вместе. Что бы ты хотел?

– Не знаю. Выбери за меня.

Она подняла взгляд на официантку. „Atneškite pusryčius dviems.“ [4]

Официантка отошла.

– Как ты молодо выглядишь, Ю! Сорокалетняя женщина.

– Сорокалетняя женщина – о да! ...Я хотела бы такой быть...

Она запнулась и посмотрела вдаль, он тоже отвёл глаза.

Официантка принесла заказ, расставила приборы и отошла.

Есть он не мог. С трудом выпил немного сока и поставил стакан на место.

– Йони, тебе нехорошо?

– Нет, просто ночь в поезде, я почти не спал. Ты не обидишься, если я посижу немного с закрытыми глазами?

– Почему должна обидеться? Ты даже можешь немного спать.

Он опустил голову, закрыл глаза – и в его памяти вдруг возникло утро того дня, когда он впервые увидел её.

III

Был первый день конференции, которую он с двумя коллегами долго готовил. Он подходил к зданию университета, около которого уже собирались участники. В одной из групп стоял профессор, председатель оргкомитета, двое молодых людей и высокая девушка, сразу обратившая на себя его внимание. Он подошёл, поздоровался. Профессор представил его, сказав девушке, что рад познакомить её с человеком, который занимается интересной для неё проблемой.

Он посмотрел ей в глаза, улыбнулся – и почувствовал в себе и её ответном взгляде, как какая-то сила притянула, бросила их друг к другу.

Они отошли от группы и обменялись несколькими незначащими фразами – вспомнить позже, о чём они тогда говорили, ни он, ни она не могли. Помнили только, что с нетерпением ждали момента, когда все начнут рассаживаться и они окажутся вдвоём на одной парте. Как только утреннее заседание закончилось, они незаметно исчезли и пошли в кафе. После вечернего заседания он проводил её домой.

Картины этого дня проходили перед его взором, и он чувствовал, как уходит ком в горле, ровнее бьётся сердце. Он не заметил, как заснул.

IV

– Ютэ, извини, я думал посидеть с закрытыми глазами, и вот – заснул.

– Ты улыбался во сне.

– Я вспомнил нашу первую встречу, наш первый день. Помнишь, как нас представили друг другу? „Юратэ Буткутэ – Ион Шапиро.“ Твоё имя мне сразу понравилось. Потом я посмотрел, что означает Юратэ: „Богиня моря.“ И в тебе правда было что-то особенное, загадочное. „Богиня моря.“

Она рассмеялась: Богиня – о да! Я этот день часто вспоминала. …Йо, извини, мне звонят.

Она отошла.

…Эта их первая прогулка… Они немного погуляли по парку, потом сели на скамейку. Он достал из портфеля свою только что опубликованную книгу, ручку, написал на первой странице: „This volume is meant to be hold, but by no means unfold. Since baby-result looks pretty and smart, but then it gets ugly and cold”[5] и со словами "Это подарок" дал ей книгу. Она прошла посвящение. Лицо ее сделалось задумчивым, она сказала: „Такое отношение – я его не понимаю. “ Он, ругая себя в душе последними словами („Идиот! Идиот!“), перевел разговор на другую тему. Всё обошлось.

Но она не забыла его слова, и как-то раз, когда они, выжатые только что отзвучавшей любовной сценой, лежали рядом друг с другом, она вдруг тихо спросила: „А это „then it is ugly and cold“, это только для твоих работ или....“ У него защемило сердце. Не дав ей договорить, он обнял её, прижал к себе и так же тихо, как она, сказал: „Тебя это не коснётся никогда.“ Но это было много, много позже.

Подошла она.

– Ютэ, У меня перед глазами наш первый день – прогулка по парку, путь к твоему дому...

– Йо, воспоминания относят нас далеко. Я не знаю, как... почему ты здесь…

– Я прилетел из Тель-Авива в...

– Ты живёшь в Израиле?

– Да, в Иерусалиме.

– Давно?

– С конца восемьдесят девятого. Как оказался здесь... Я прилетел в Ленинград... ну да, в „Санкт-Петербург“ – посетить могилу родителей. И из Ленинграда приехал сюда. Хотел походить по городу, посетить места, связанные с нами. Думал я, что могу встретить тебя? Я боялся думать об этом!

– Когда я утром проснулась, первая мысль была: „Хочу сегодня завтракать в кафе.“ Почему такое желание? Я редко завтракаю в кафе. И почему здесь? Рядом с моим домом есть другое кафе. Но я пошла сюда. Я пришла с книгой, старалась читать. Но глаза только бегали по строчкам. Я была very tens, очень... напряжённая. Было такое чувство: что-то должно случиться.

Она посмотрела на часы. – О, Йо, уже половина двенадцатого! В два часа я должна быть в университете. До этого мы должны обедать.

– В университете... Ютэ, мы только встретились, и ты уже уходишь. Неужели нельзя перенести твою встречу на другой день?

– Нет, Йо. Это совещание у ректора. Я должна там быть. Это важно.

– И когда это совещание закончится?

– Официально – в 17:45, но может быть немного позже…

Она подозвала официантку. „Sąskaitą, prašau![6]“

– Ютэ, заплачу я.

– Нет, Йони. …Йо, нет! –

Она посмотрела на сумму, достала из сумочки деньги и положила на поднос. Официантка кивнула, взяла поднос и отошла.

– Куда ты хотел бы сейчас идти, Йо?

– Пойдем в „наш“ парк . Потом – в университет.

V

– Ну вот, Йо, мы подошли к университету. Куда ты смотришь?

– Те окна на втором этаже.

– Ты помнишь? …О, извини, мне опять звонят. –

Помнит ли он?! Ещё бы!

Накануне они договорились: когда участники конференции уедут на экскурсию, они встретятся в его номере в гостинице.

...Это утреннее заседание! Его доклад был последним. Он кожей чувствовал, как она уже не может дождаться, когда всё кончится. Когда начались вопросы, он поймал её взгляд, брошенный на двух девиц, особенно донимавших его вопросами. Для него было ясно: если он сейчас не сплавит этих девиц, она уйдёт домой. И всё кончится.

Подошла она.

– Извини. Мне звонили по поводу этой встречи у ректора. Каждый раз новые вопросы!

– Помнишь, как мы стояли у окна и ждали, пока все уедут на эту экскурсию? Наконец все уехали, мы пошли к гостинице…

– Да, Йо, да, я всё помню. Я потом часто думала: что могло быть, если бы ты не был… осторожный?

– У нас могли быть уже правнуки! Не было бы этих тридцати пяти лет разорванной надвое жизни!

– Иногда я тоже так думала. Но потом я сказала себе, что если буду так думать, я руинирую мою жизнь. Только последний год, когда я не так занята в университете, вернулись эти мысли.

– Йо – Она посмотрела на часы. – Сейчас половина первого. Время для обеда. Здесь не так далеко хороший ресторан. Мы пойдём туда.

VI

– Ты начал говорить про Израиль. Как построилась твоя жизнь там?

– О моих работах там знали. В конце концов всё устроилось, я начал работать в Тель-Авивском университете, дошел до положения full professor. Сейчас я – emeritus. А как было у тебя?

– Если рассказать коротко… После того, как мы… расстались, прошло полгода, прежде чем я научилась… how to cope with the shock and with myself[7]. Но я научилась! Через три года я защитила первую диссертацию. Потом была вторая. В сорок два года я была Doctor habilitatus.…

– Блестяще, Ю! Просто блестяще! А...

– Ты хочешь спросить, как у меня было... личная жизнь?

– Если тебе неприятно…

– Нет, всё нормально. После того, как мы расстались, у меня был трудный период. Родители очень хотели, чтобы я вышла замуж, говорили, мы не так молодые, другие уже имеют внуков, твоя молодость проходит. В конце концов я вышла замуж за далёкого родственника.

Это был вначале не так плохой человек. У него был какой-то бизнес, мне это не было интересно, что он делает. Скоро появился ребёнок, мальчик. Родители помогали – они наконец получили внука, были рады. Я была очень занята дома и в университете. Наверное, это было хорошо, тяжёлые мысли не приходили, для них не было сил.

Муж чувствовал, что я его не могу любить, я ему очень часто говорила „нет“. И один раз, когда я сказала „нет“, он набросился на меня. Мы развелись. И мужу удалось сделать так, что он забрал сына к себе. Это было очень тяжело – для меня и для ребёнка тоже. Сейчас я могу об этом спокойно говорить, но тогда...

Прошло несколько лет. В университете у меня стало стабильное положение. И вот один молодой человек – я была его doctoral advisor[8] - влюбился в меня. В нём было что-то от тебя. Он так тактично ухаживал. Я чувствовала себя мёртвой как женщина, он был первый, кому удалось что-то разбудить. Он был очень влюблённый. У нас родилась дочь.

Я хорошо относилась к этому человеку. Но прошло не так большое время, и опять пришёл вопрос: „Что я сделала, зачем?“ Мы расстались. Для него это было тяжело, но я ничего не могла делать. Мне нужен был ты – только ты. И я понимала, что это невозможно.

Скончались мои родители, вначале отец, потом мать. С сыном я помирилась, с дочерью мы как сёстры. А как было у тебя?

– Моя третья жена сказала мне перед расставанием: „I can't replace her. I don’t know if she really exists, or if she is just a figment of your imagination, your Beautiful Lady. All I know is that I can't replace her, and that there is probably no woman in the world who can.[9]“

Так это было у меня, и так это было у тебя. Все эти годы я спрашивал себя: Что было причиной твоего „Всё!“?

– Йо, я сейчас не могу говорить об этом. Через полчаса я должна быть на важном совещании. Не смотри на меня так, Йо! Пожалуйста! Может быть, позже! Не сейчас!

– Когда позже, Ютэ, когда? Мой поезд отправляется сегодня в половине девятого!

– В половине девятого… Но, Йо, у нас еще есть время. А сейчас – извини, я должна идти. Куда ты хочешь… хотел бы сейчас идти?

 – Не пойти – поехать. В Панеряи[10]. Пойти в этот лес. Я…

– Йони – НЕТ! Помнишь, как ты просил меня туда поехать? Я не хотела. Я знала, как это будет. И так было. Ты стоял у памятника и плакал, и у меня тоже были слёзы. А потом ты потерял сознание. К счастью, это было только очень коротко. Но тогда ты был молодой. Сейчас, Йони – НЕТ!

– Ладно, Ютэ. Ладно. Я не поеду в Панеряи. Я... в общем, я разберусь. В шесть я буду у входа в университет. Так?

– Да. Пожалуйста, Йо, будь осторожный! Мне не будет спокойно, что ты сейчас один. Вот моя карточка с номером мобильного телефона, позвони, если будут проблемы...

VII

… Он шёл медленным шагом от университета к Гедиминас[11], и странное чувство, которое он не сразу осознал, овладевало им всё больше, чем больше он удалялся от университета. Внезапно он остановился: он понял, что это было: чувство свободы, ощущение, что он вновь всецело принадлежит себе.

Свобода? Какая свобода, от чего?

Он любил эту женщину, он полюбил её с их первой встречи; заставить его хоть на миг забыть о ней не могла никакая другая. Все эти годы он, понимая, что их встреча невероятна, что у неё теперь своя жизнь, мечтал о встрече с ней, проигрывал сценарии, как она может состояться – и сейчас, когда они встретились, когда всё стало реальностью, когда он понял, что и она все эти годы его ждала, у него вдруг, стоило им расстаться, появилось чувство свободы, освобождения?

Да, он хотел поехать в Панеряи, да он запланировал это ещё в Израиле. Поехать туда. Постоять у памятника. Помолиться. …Не получилось. Она сказала „Нет!“ – и он подчинился. Но ведь её „Ты не поедешь туда“ была забота о нём, ничего больше.

Эти её чёткие, решительные „НЕТ“, которым он никогда не возражал, потому что они были окончательные и потому что – что было возражать, когда она была права? Доминантна? Что ж, разве не все его женщины были в чём-то доминантными, кто меньше, кто больше?

…Он подошёл к Гедиминас, и у него ёкнуло сердце. Как часто они бывали здесь! Сколько мест, памятных до малой детали!

...Здесь был книжный магазин, куда они каждый раз, когда бывали на Гедиминас, заходили порыться в старых книгах. В нескольких шагах отсюда, в маленьком переулке, находилась их любимая кондитерская, где они иногда проводили часы.

...Отсюда начинается путь к башне Гедиминаса. Сколько раз они ранним утром шли туда, поднимались на смотровую площадку, любовались видом старого города в свете восходящего дня!

…А вот и кафе „Неринга“ – прибежище вильнюсской богемы.

В „Неринге“ они бывали – ей нравилась эта атмосфера. Но первый их приход туда чуть не кончился ссорой.

Едва они вошли, как какой-то молодой человек, одетый с изысканной небрежностью, подлетел к ней как старый знакомый и что-то ей сказал, она что-то ответила, он засмеялся. Она представила их друг другу, сказав ему, что молодой человек – талантливый художник, что его картины выставляются.

Выйдя из кафе, они шли какое-то время молча, потом она спросила, как ему понравилась атмосфера. Он промолчал, потом спросил: „У тебя с ним что-то было?“ Она вдруг резко остановилась и повернулась к нему: „Разве я тебя спрашивала о твоих женщинах? Было у меня с ним или с кем-то другим – это прошлое. Эта дверь закрыта, не надо её открывать.“

Потом, когда они бывали в этом кафе, молодой человек больше не подлетал к ней, а подходил к ним, дружески здоровался с обоими – видимо, она всё же сказала ему что-то. Несколько раз они сидели вместе за столиком, пили кофе. Пару раз молодой человек показывал им свои картины – малоинтересные, но он, не желая обижать, хвалил…

Почему его так задержали эти воспоминания? Потому ли, что он тогда понял, как хрупко то, что их связывает? Или потому, что, пройдя несколько минут в молчании, она тихо сказала: „ I love you, Jo. I love you very much, and I know you love me, too. We must be very careful not to destroy our love.[12]“ Он обнял её, и они долго стояли обнявшись. Потом она тихо сказала: „Let’s go, Jo.[13]“

А может быть, воспоминания, связанные с этим кафе и их первым сюда приходом, охватили его и потому, что они тогда впервые были ночью вместе у неё дома?

Они загулялись, было уже очень поздно, путь до гостиницы был далёк, и когда они подходили к её дому, она сказала „Ты можешь оставаться эту ночь у меня.“

Спали они в разных комнатах, но среди ночи она пришла к нему. Он пронёс это воспоминание через все годы – как он внезапно проснулся от еле слышного шороха и слабого света из коридора, как она вошла, прикрыла за собой дверь, подошла к нему, откинула одеяло, легла, и как он вдруг понял, что он хотел бы остаться с этой женщиной на всю жизнь, не расставаться с ней ни на минуту, чувствовать рядом её тело, переживать с ней мощную волну, затопляющую их обоих – и слышать через несколько мгновений, когда эта волна отхлынула, её тихое: „Милый, милый.“

…Но вот он на площади. Куда он хотел бы теперь пойти? Может быть, к "их" мосту[14], с которым связано столько воспоминаний?

VIII

Он стоял на мосту, опёршись на парапет, глядя на медленно текущую Нерис, и перед ним возникла картина того весеннего вечера в последний день конференции, когда они шли рука об руку к этому мосту, чтобы отсюда еще раз перед расставанием – завтра он должен был возвращаться к себе в Ленинград – посмотреть на вечернюю панораму старого города.

По дороге они почувствовали, что страшно проголодались, купили в магазине булки и шоколад, и пошли к мосту. Стоя на мосту, они ели булки с шоколадом, целовались, и аромат шоколада сливался для него с ароматом ее дыхания. Они целовались снова и снова, то отрываясь друг от друга на секунду, чтобы отдышаться, потом прижимаясь друг к другу еще крепче, словно боясь что-то упустить — или предчувствуя, что их отношениям не суждено продлиться долго…

Внезапно эта картина исчезла, и в его памяти всплыло воспоминание об их последней прогулке по Гедиминас.

Они прошли Гедиминас с начала до конца и обратно. Весь путь она молчала , когда он пытался обнять её, она тихо отстранялась: „Не надо, Йо. Пожалуйста.“, это тихое „пожалуйста“ ударяло его в сердце; его охватило ощущение, что что-то , непоправимо рушится, но спросить у неё, в чём дело, он боялся. Лишь когда они шли к вокзалу, он полувопросительно сказал: „Я мог бы остаться ещё на....“ Она, не дослушав, резко ответила: „Нет, Йо! Нет! Ты должен уехать!“

...Нет, он не уедет, не может сейчас уехать отсюда, как он уехал бы, если бы они не встретились – побродив по их памятным местам, вспомнив время, которое они провели вместе, когда каждый день был подарком, сказав себе, что вспоминания – это всё, что ему осталось – а потом пройти к вокзалу, сесть в поезд, доехать до Ленинграда – он так и не привык к новому названию, такому же, впрочем, искусственному для этой страны, как и старое – там сесть на самолёт и улететь к привычному и любимому им миру, к его Иерушалайму, его милому, ухоженному дому, к друзьям, ученикам, с которыми он сохранил связь...

Да, так было бы, если бы не их встреча. Теперь, если он уедет, если они расстанутся навсегда, всё это поблекнет, если не вообще потеряет для него смысл.

Но что он может ей сказать? Предложить переехать в Израиль? В неизвестную – или в лучшем случае, лишь Бог знает по каким рассказам известную ей – страну? К которой она, может быть, так и не сумеет привыкнуть? Переехать сюда ему? Жить в нескольких минутах от Панеряи? Видеть стариков на улицах и думать: „Может быть, этот убивал?“

У него заколотилось сердце. В какой-то момент он почувствовал, что может потерять сознание, и сколько было сил сжал поручни парапета. Так он постоял несколько минут, потом медленно, опираясь рукой на парапет, спустился с моста…

IX

– Как прошла встреча у ректора?

– Как все совещания. Немного скучно, немного по делу. Как было у тебя?

– Я прошёлся по нашим местам.

– Йо, когда ты подходил к университету, я видела, какое у тебя лицо, и я так понимала, что что-то случилось. Я подумала, ты был в Панеряи.

 – Нет, Ютэ! Я ведь сказал…

– Йо, до нашего ужина остаётся полчаса. Ужин в хорошем ресторане. Тебе понравится. Мы можем вызывать такси или...

– Нет, лучше пройдёмся. 

X

– Тебе нравится здесь?

– Да, замечательный ресторан. И столики далеко друг от друга, и это мягкое, приглушённое освещение. То, что называется „интимная атмосфера.“

Подошёл официант, принёс меню, зажёг свечи, спросил, что господа будут пить и остался стоять в ожидании заказа.

– Ютэ, выбери за меня.

Она раскрыла меню, что-то тихо сказала, официант записал.

…

– Помнишь кафе „Север“ на Невском, Ю? Каждый раз, когда мы гуляли по Невскому, это всегда завершалось одним: „Зайдём на чай с корзиночкой?“

– Ленинград – о да! Он был как сказка. Всё было как сказка с того момента, когда я приехала. Помню, как ты вошёл в вагон, взял меня на руки и так вынес и поставил на землю. И эта женщина, train conductor, сказала: „Чемодан не забывайте, влюблённые!“ – и смеялась. Помню, как мы ехали к хозяйке дачи, на которой – так ты сказал – мы будем жить. …Да, Дина Григорьевна. Это имя я никогда не забуду.

– Ютэ, все эти годы я перебирал в памяти эти дни в Ленинграде и нашу поездку обратно – и не мог понять: что вызвало твоё „Всё!“? Я тебе звонил. Отвечала только твоя мать. Я не хотел с ней говорить, только один раз я попросил тебя позвать, она ответила: „Её нет“ – и повесила трубку. На мои письма ты не отвечала. Ты их получала?

– Нет, Йо. Почту из ящика вынимала мать. Она складывала твои письма в её шкатулку. Она их не открывала, просто складывала в шкатулку. Почему она так делала, я не знаю. Когда мы после её смерти разбирали её вещи, я увидела эту шкатулку, открыла – и там были твои письма. Я их всю ночь читала – эта ночь была самая горькая в моей жизни. Тогда я поняла, что значат слова „её душили слёзы.“

– Теперь я понимаю. Но Ютэ, и мои письма, и звонки – всё это было после твоего „Всё!.“ Что я такого сделал, что всё так обернулось? Ты ведь говорила тогда, и сейчас сказала, что Ленинград был как сказка! И вдруг это оборвалось, в последний день ты стала совсем другая. Что я такого сделал?

– Ты ничего не сделал неправильно, Йо. Ты заботился, как это вообще было можно. Были такие дни, что я забывала всё, кроме нас, и думала: так выглядит счастье.

– И что же сломало это? Что?

– Ты помнишь наш последний день в Ленинграде? Когда ты пошёл к твоим родителям, а я осталась у Дины Григорьевны?

– Конечно, помню. Когда я уже был у родителей, позвонила Дина Григорьевна, сказала, что ты заснула и чтобы я пришёл утром. Ты обиделась, что я тебя оставил и пошёл к родителям?

Подошёл официант, расставил заказанное и отошёл.

– Нет, Йо. Я… не хотела тебе говорить, какая реакция была у моих родителей на то, что мы… что ты можешь стать моим мужем. Мать только покачала головой, а отец сказал: „Нам в семью евреев не надо. Они никогда не были нашими и никогда нашими не будут.“ Тогда я ничего не знала про моего деда, про то, что он делал.

– Твоего деда?

– Да, Йо, да. Про моего деда. У нас дома о нём редко говорили. Говорили, что он погиб за наше литовское дело. Но ещё до нашей встречи в Ленинграде я нашла дома фотографии, эти страшные фотографии, на которых было, что мой дед и его команда делали с евреями. Когда я эти фотографии нашла, я поняла, что и отец, и мать знали всё.

– Но Ленинград? При чём тут Ленинград?

– Когда ты ушёл к родителям, мы с Диной Григорьевной сели пить чай. Она рассказывала о своей работе. Потом я увидела на столике фото – женщина, мужчина и маленькая девочка. Женщина была очень красивая, и мужчина тоже, но девочка! – она была как маленький ангел. Я спросила, кто это, и Дина Григорьевна… она сначала не ответила, я поняла, что ей трудно говорить. Потом она сказала: это её сестра с мужем и дочкой. И я спросила: „Они тоже живут в Ленинграде?“ У неё сделалось такое лицо... и она сказала тихо-тихо: „Они остались в Панеряи“, и я всё поняла. И тогда она сказала, что их убили литовцы, а их командир сам убил девочку. И назвала имя моего деда.

У меня наверное были такие глаза, что она совсем тихо спросила: „Ты что-нибудь... знаешь об этом?“ И я не могла её обмануть, и сказала тоже тихо–тихо: „Это был мой дед.“ И Дина Григорьевна на меня так посмотрела, у неё в глазах был такой ужас, как будто это не была я, кто сидел перед ней, а был мой дед. Она смотрела на меня, и у неё был полуоткрытый рот.

И тогда у меня началась истерика. Я кричала и плакала, кричала, что я ненавижу моего деда! Что я его ненавижу и проклинаю! Что я ненавижу и проклинаю всех, кто сейчас разрушает мою жизнь! Всех! Всех! Всех! Я так кричала, что может быть, было слышно у соседей. И Дина Григорьевна встала и подошла ко мне и успокоивала, и говорила, что я не виновата. А потом я уже не имела силы кричать, только плакала, а Дина Григорьевна говорила, что всё будет хорошо, а я знала, и Дина Григорьевна тоже знала, что ничего не будет хорошо. А потом она уложила меня на диван, закрыла пледом, и я заснула. А утром пришёл ты.

– Но почему ты мне ничего не сказала?

– Что я могла тебе говорить? Я видела, что ты большой ребёнок. Это я видела уже с начала, когда мы познакомились. Ты не понимал, как всё серьёзно.

Три раза мы были в гостьях у твоих родителей. Они были очень вежливые, доброжелательные, даже ласковые со мной.

– Ты им нравилась.

– Но всё равно, я каждый раз соглашалась идти к ним без большой радости. Я думала, что будет, если они узнают, кто был мой дед. Как они будут на меня смотреть? Но даже если они не узнают – всё равно: Литва для них – проклятая земля. Их близких убили в Литве, убили литовцы. Я знала, что наши дети не будут для них свои. Что тень будет всегда. И если они узнают, кто был мой дед, они никогда не смогут принять детей, которых родила внучка палача. И в душе они никогда не будут согласны, чтобы мы были вместе. Но ты тоже не мог бы жить среди нас. Ты не мог бы видеть старых людей, думал бы: „Может быть, этот убивал.“

Ещё до Ленинграда у меня было чувство, что всё не кончится хорошо. Ты не имел твёрдой работы. И у нас не было альтернативы, где мы можем жить. Я понимала, что это судьба. Может быть, потому я так хотела, чтобы у нас родился ребёнок. Если бы родился ребёнок, у нас было бы общее. Но это не случилось.

Через год после того, как мы расстались, у нас показали этот фильм – „Покаяние.“ Я смотрела его два раза в один день. Там есть сцена проклятия. Ты смотрел этот фильм? Да? Помнишь эту сцену? Когда человек проклинает своего отца. Который убил тысячи невиновных людей, а потом, уже мёртвый, разрушил жизнь своего внука.

Я смотрела фильм и думала о моём деде. О моей жизни. Которую разрушил мой дед и другие, такие, как он. Но эти другие были для меня чужие. Я не имела к ним отношения, а мой дед был мой дед, и избавиться от этого родства я не могла. Я прокляла его в душе, я боролась с этой тенью. Я понимала, что не могу выиграть. Не могу выиграть тебя, не могу выиграть для себя счастье. Бог или судьба наказали меня за моего деда. За тех матерей и за тех детей, которых он убил.

Я не хотела, чтобы ты проводил меня до Вильнюса, но ты так просил, и я не могла сказать „нет.“ Я хотела быть одна. Хотела думать, что мне надо делать дальше. И то, что я тебе сказала „Всё!“ – это было моё решение. Мне было очень тяжело. И я знала, что тебе тоже будет очень тяжело.

– Тяжело? Это не "тяжело"! Твоё решение разбило жизнь – и мне, и тебе! Эти тридцать пять лет мы могли бы быть вместе, у нас были бы уже...

– Йо, ты так уверен, что всё могло быть хорошо? Я знала, что будет твой вопрос про Ленинград. Я знала, что будет этот разговор. Когда совещание закончилось, у меня было ещё полчаса до нашей встречи. Я поднялась к себе на кафедру, сидела там, вспоминала, как мы встретились, всё, что было потом. И я ещё раз понимала, что это было самое лучшее время в моей жизни. Потому что это было полностью моё, не связанное ни с кем, кроме тебя.

…О, Йо, – она взглянула на часы – мы должны уходить. Через час отправляется твой поезд. Мы можем ещё здесь быть какое-то время и потом вызывать такси…

– Нет, лучше пойдём пешком.

XI

Когда они уже подходили к вокзалу, он вдруг остановился.

– Ютэ, там на площади есть скамейки. Ты не против, если мы немного посидим?

Они прошли к вокзальной площади, сели.

– Ютэ, я не могу…

– Момент, Йо, на вокзале какое-то объявление... Понятно: отправление твоего поезда задерживается на полчаса. Тогда у нас есть ещё... сорок минут.

– Ютэ, я не могу так уехать. Все эти годы я втайне от себя надеялся на нашу встречу. И когда я ехал сюда, когда шёл сегодня в это кафе, я думал: „Взгляну на милые сердцу места, попрощаюсь“ – но стоя сегодня на мосту, я понял: „Нет, я ехал не попрощаться, я ехал с надеждой увидеть тебя. Но ведь и у тебя, когда ты пришла в это кафе, было чувство, что что-то должно случиться... И да, случилось чудо: мы встретились. Если мы сейчас расстанемся, это будет…

– Йо, я знаю, что ты хочешь мне говорить... сказать. Когда я увидела тебя в кафе, я поняла, что будет этот разговор. Я спросила, почему ты здесь, но на самом деле я понимала, почему. И когда мы пошли в парк, потом в университет, я всё время думала, как могу... избегать эту тему. Но я понимала, что это всё равно будет, и моя жизнь, которую я до сих пор имела, может... take a completely different course... взять совсем другой курс. И пришёл страх. Я не показывала, но… Я всё время думала, что я могу отвечать на твой вопрос: „Как будет дальше?“

– Но Ютэ...

– Ты хочешь сказать: „Ютэ, женимся, уедем в Израиль, нам будет хорошо вместе.“ Ты ведь это хочешь сказать, нет? Но ты не спрашиваешь, как я могу это делать. Как могу оставлять моих детей? Моих внуков? Как могу оставлять мой мир, уехать с тобой в чужую… другую страну. Которая для меня незнакомая. Это ты не спрашиваешь!

Да, ты уехал из Ленинграда, уехал из страны, где ты родился и жил много лет – так. Но эта страна не была твоя. Она не могла быть твоя. Потому что ты был для неё чужой. Но для меня Литва, Вильнюс всегда были мои, несмотря на моего деда, несмотря ни на что. Что будет, если я приеду к тебе, мы начнём строить нашу жизнь там, и у меня будет тоска по моему миру, такая сильная, что я это давление не смогу выдерживать, и уеду?

– Ты сможешь жить на два дома, на две страны, в любой момент уехать на какое-то время, потом приехать. Я никогда не скажу тебе „нет.“ И мы можем на какое-то время уехать в Вильнюс, пожить там.

– Ты уверен, что ты мог бы жить у нас? И ещё, Йо: Ты не подумал, что будет, когда твои друзья в Израиле узнают, кто был мой дед? Что будет, если у тебя будет дилемма: я или твои близкие люди?

…Йо, я не могу тебе сказать сейчас ничего. Да, мне без тебя было очень тяжело. Я понимала, что моё личное время в этой жизни закончилось. Иногда я забывала реальность и представляла себе картину, как мы встречаемся, как строим нашу жизнь вдвоём.

Я тебе говорила, что у меня есть дочь. Она знает о тебе. Сегодня после заседания я позвонила ей, сказала, что ты здесь и что мы встретились. Была большая пауза, потом она сказала: „Galbūt tai tavo likimas“ – „Может быть, это твоя судьба.“ Может быть. Но сейчас, Йо, я не могу решать ничего. Единственное, что я могу делать – это приезжать... приехать к тебе, быть с тобой какое-то время, но...

– Тогда приезжай хотя бы в сентябре, Ю.

– Нет, Йо. Нет. Это очень близко. Я не могу так быстро решать. Может быть, в конце этого го...

– Ютэ, я не хотел тебе говорить, но... в общем, в ноябре мне... предстоит операция на сердце, и…

– Операция?! Йо, мы говорили про все темы, но это ты не сказал! Это ты не сказал! Я видела, что ты задышаешься, когда ходишь. Я не хотела спросить.

– До этого еще много времени. С визой я всё улажу. Мой адрес со всеми телефонами – на этой карточке. Ты ведь приедешь, Ю? Почему ты не отвечаешь?

– Хорошо, Йо. Я приеду.

– Я уже вижу, как я встречаю тебя в аэропорту, как мы едем в город, как я показываю тебе мой дом в Иерусалиме, как мы идём по вечернему городу. Как мы день за днём проводим часы и часы вместе...

– Йо, ты всегда хотел, чтобы жизнь была как праздник. Когда всё, что хочешь, получается. Пойдём к поезду, Йо.

Они стояли обнявшись у вагона, и он вспомнил, как они вот так же стояли на Гедиминас и она, спрятав лицо у него на груди, сказала: „I love you, Jo. I love you very much, and I know you love me, too. We must be very careful not to destroy it.“

К ним подошла проводница и сказала „Поезд отправляется через три минуты“

– До свидания, Йо. – произнесла она тихо. – Видишь, я не говорю „прощай.“

– До свидания, Ютэ. – И уже стоя на подножке вагона, он обернулся и крикнул: „Следующий раз – в Иерусалиме!“

Он вошёл в вагон, подошёл к окну, смотрел, как она идёт, а потом бежит вслед за удаляющимся поездом, и думал, что нет человека на свете, который был бы для него ближе и роднее, чем эта женщина. Потом, когда и точки, в которую превратился её силуэт, не стало видно, он вошёл в купе, разделся, лёг, и под ритм подскакивающих на стыках рельс колёс и покачивание вагона стал засыпать. Ему снился аэропорт в Тель-Авиве, он с букетом роз в руках, она, выходящая из зоны контроля навстречу ему в свете проникающего сквозь окна яркого полуденного солнца.