В основу рассказа «Крик филина» положено воспоминание Мельниченко Николая Антоновича, ветерана ВО войны, Кавалера ордена боевого Красного знамени.
Тени двигались друг за другом бесшумно, продырявив тоннель в тумане. Филин взъерошил буроватые с пестринами перья, вытянул шею и ухнул вслед убегающим бликам. Охристое брюхо, грудь и зоб с чёрными продольными пятнами вздымались вслед каждому крику. В ответ услышал глухое уханье и насторожился. Дерзкий соперник был рядом! Ярко-оранжевая радужина глаз обыскивала сумерки. Надо выявить врага. Филин шумно развернул почти в два метра во взмахе крылья и взлетел.
Покой его леса, впрочем, как и всегда, нарушили люди. Тени сгрудились над ямой и что-то там рыли. Один сказал:
- Сверху – фашист, сбоку – наш. Младший лейтенант, артиллерист…
Объятья двух погибших были так крепки – не расцепить. Чудовищная несправедливость мира, особенно, когда один был ещё жив и доходил в цепких объятьях врага.
- Надо бы документы достать, - осторожно заметил Мамай. – Будем знать, кто такой…
Байкал закрутил круглой башкой и отошёл. Замутило, закололо внутри... Зубр изловчился и достал из нагрудного кармана гимнастёрки размытые бумаги. Гиблое дело! Бумага расползалась на глазах, ничего не проясняя.
- Надо похоронить бойца по-христиански! – вдумчиво сказал Филин и тут же оглянулся на командира. – Ну, как положено…
Объятия врагов так закостенели, что разнять их было невозможно. То был момент наивысшего сарказма смерти! Их заложили зелёным дёрном, в изголовье поставив крест из молоденькой осинки. Одна могила, один крест на две судьбы. На два врага…Бойцам запомнился чабрец на той злосчастной могиле, который они перенесли с дёрном. Мелкие овальные листочки, все в ямочках, дрожали на ветру. Разотрёшь такой в ладони – запах долго держится на коже. Фиолетово-красные цветки собраны венчиком в головчатое соцветие. Какая-то мистика – цвета тоже два…
Тени ссыпались в ложбинку и замерли под молодой порослью багульника. Покой из этого мира украли навсегда! Филин выдохнул и снова расправил в полёте крапчатые крылья.
Боец упал на спину, разбросав руки в стороны, но крепко сжимая ППШа. Вот только теперь, когда расслабилось тело после очередного марш-броска, нестерпимо заныла спина и мышцы ног. Липкий дурман багульника напомнил родной Остёр, озерцо с лиловой водой, может, оттого, что сплошняком оно было окружено розовоголовыми зонтиками этого полутораметрового растения. Бабка дымила им, как ладаном, по всем углам, изгоняя моль и мух из дома, приговаривая при этом:
- Погостевали и довольно!
Сердобольная бабка Лукерья! Дождешься ли ты меня? И когда она закончится, эта бойня? Он послал свой вопрос в тёмное небо, но там молчали, предоставив людям самим решать свои проблемы. Мамай говорит, что у греков была богиня судьбы Атропа. Знает ли она всё про его судьбу? И вообще, как её имя связано с ядом атропином? Мамай – историк, он всегда подкинет интересный факт. Атропа - ядовитая особа! Расспросить бы подробнее, но историк, вытянув ноги, спит. Видит во сне свою Золотую гору, где он хотел бы провести раскопки стойбища Мамая. Карты с собой таскает и всё время над ними колдует, как оракул. Это будет открытием для науки, как он говорит.
Над головой снова ухнул филин, но боец уже не отвечал ему. Смешно, но его позывной Филин. А рядом развалился Байкал. Хорошее у Серёги чувство сна – где бы ни приземлился, сразу дрыхнет! У них строгий договор: в случае гибели Байкала, Филин отправляет письмо в Усолье-Сибирское. Ну, а если он отлетается, то Байкал направит письмо в тихий городок Остёр среди петляющих речек и лиловых озёр. Зубр, их командир, разделил немецкую тушёнку и галеты на всех.
- Жрут же фрицы!
У Байкала не только сон, но и аппетит будь здоров!
- Это не суп из ворон, который хлебали под Прохоровкой! – вспомнил Филин.
Зубр всё больше молчит, ест и обдумывает что-то. Мамай рассеянно ковыряет выструганной палочкой банку, видно, всё грезит про золотые доспехи хана.
Полевая кухня там, под Прохоровкой, тогда не поспевала за наступающими. А вот немцы навечно запомнят Курскую дугу. Озверевшие враги после провала операции «Тайфун», когда они находились в 30 км от Москвы, но были отброшены, рьяно рвались от Харькова и Орла к Курску. 900 тысяч немцев против нашего миллиона бойцов, две тысячи «Тигров» против наших двух тысяч «Т-34». Две тысячи «Юнкерсов» против наших двух тысяч «Яков». Битва двух исполинов, битва двух вражьих миров! Всё тонуло в лязге, скрежете и огне. Два гиганта, вздымая в воздух тонны земли, брёвна, деревья и груды металла, крошили и рвали друг друга, что было сил. Филин крепко зажмурил синие глаза. Он сам не поверил бы, если б не видел, как всё горело в этом аду. Земля, железо и плоть. Вода и воздух. А особенно плоть, словно промасленная бумага. Сразу заныл прострелянный бок, а потом будто обожгло его кипятком. Пехота петляла среди рычащих динозавров, и было ощущение, что они все бумажные фигурки. А мощное «ура» исходит из самого нутра земли. Армагеддон, о котором рассказывала бабка Лукерья, в самом разгаре.
- Огненные железные птицы заполонят все небо и принесут с собою тысячи смертей. Захотят живые умереть все вмиг, но и такой радости им не дано!
Взрывной волной его подбросило вверх ногами и понесло. Филин не чувствовал уже ничего, когда оказался в траншее. Все звуки исчезли, кроме одного: шурф-шурф. Косцы шли плечо в плечо и укладывали звенящие травы в ровные строчки покосов. Ветер развевает их казацкие чуприны, надувает парусом белые свитки, вышитые по вороту. Шурф-шурф…
Присмотрелся, а это его дядья молодые и отец среди них. Машут ему, за собой зовут. Но отец отодвинул их мощным плечом, поиграл тёмной бровью и строго изрёк:
- Рано ему к нам!
Косцы удалились, оставив после себя звуки подрезанной травы. Шурф-шурф…
Привстал, выплюнул набившуюся в рот землю, а мимо «Т-34» беззвучно прополз, за ним с открытыми ртами пехота бежит… Хлопнул его по спине горбоносый солдат:
- Как ты, ба-ра-ток?
И дальше побежал. Грузин, что ли? А тут боль нахлынула, да такая, что заорал вслед косцам:
- Я с вами! Не оставляйте …
Но те не оглядываются. Лишь отец обернулся и строго пальцем погрозил: не балуй! Взмах – покос. Взмах – копна. Ушли далече…
Мамай и Филин, когда стемнело, вышли на окраину города. Сельские хлопцы с котомками приехали «до дядьки у гости». Нужный дом в два этажа стоял в начале улицы, за высоким забором, где жил их связной – старый железнодорожник. Было всё, как всегда в сумерках. Торопливые прохожие, ленивая перебранка собак, в пыльных щелях забора трещали кузнечики. Со стороны станции отсветы и пересвист локомотивов. Мамай кивнул, проникновенно так кивнул, и зашагал за выщербленную калитку. Филин остался в укрытии. Связной - человек надёжный, но! Разведчик должен быть талантливым шахматистом. Филин отошёл и спрятался за корявым стволом ясеня. Светилось среднее окошко на втором этаже, там замелькали тени, а потом взрыв гранаты вынес стёкла вместе с рамами и возгласами людей. Засада! Мать твою за ногу! Почти провал! Филин вцепился в ТТ. Мамаю теперь ничем не помочь! Эх, жаль историка! Не сделал открытия! Вылепились две тени прямо из сумрака и направились к его засаде. Филин рисковать не мог: усилием воли остановил в себе озноб и выстрелил в угловатую фигуру. Она переломилась, будто пополам, и стала грузно оседать на обочину дороги. Возможно, враги шли вслепую, и не видели его. Второй отпрыгнул и стал стрелять из-за укрытия – выступа дома. Пули как живые существа, жаждущие напиться крови, стали разыскивать Филина в темноте. Самая опытная нашла и пребольно впилась в предплечье. Из калитки слышались крики: «шнель, шнель!» и высыпала вооружённая толпа. Из выбитого окна кто-то наугад стрелял.
- Что ж, проверим: любит ли меня Атропа или полная мне ..опа?
Филин забрался на дерево и оттуда сиганул через высокий забор. Погоня протопала коваными сапогами вниз по брусчатке. Значит, не засекли, откуда стрелял. Надежда на спасение утроилась. Он бежал и спотыкался о борозды, падая лицом в мягкую росную ботву, и снова бежал, зажимая рану на плече правой рукой с ТТ. Страха за себя уже не было – отпустил, он готов был умирать многократно, но только не сейчас! Был страх за других. Опыт указывал, что постоянно бояться нельзя, как нельзя быть постоянно счастливым. Страх, как и всякое живое чувство, рождается внезапно, расцветает, держа тебя в клещах, и угасает. И так до самой берёзки! Рождается производная страха - готовность умереть. К ней привыкаешь, как к своей прокуренной шинели. Разведчики всегда посмеивались над тёртыми журналистами, начинающими так статью: не ведая страха. Бесстрашный взвод. Хренотень какая-то! Не видел он никого, кто бы ни боялся! Может, только Зубр, их командир. Да и тот боялся за них…
Он прислонился в изнеможении к стене, голова мотнулась на грудь, мысли уплыли. Снова идут косцы, зовут за собой в сенокосные дали, где нет боли и грохота, нет страха умереть. Ласково так зовут. Отец стоит в стороне и косу мантачит, а из-под чуба на сына синими очами зырк да зырк. Мол, сам решай, сынок! Филин чувствует, как его волокут под мышки, но как бы и не его. Всё чужое стало, безответное, кроме светлого пятна, прыгающего в сознании: выживу! Как же Зубр и Байкал без ме…?
Растрёпанная старуха склонилась над ним и шепчет заклинания.
- Прочь, прочь проклятая смерть! Я выживу!
- А куды ж ты, голубок, денешься?
Странно, что у такой бабки молодой приятный голос.
- Дашке спасибо скажи – моей внучке. Она тебя нашла, да лекаря позвала. _
Подслеповатые окошки слезятся росным утром. За ними лай собак и матерная брань: кто-то приподнял башкой дверную коробку. Филин дёрнулся. Почувствовал, как мерзко сковывает страх все мышцы, начиная от живота и ниже. Запретил себе бояться. Место страху снова уступила готовность умереть. Каждая жилка напряглась и стала железной, каждый нерв – провод под напряжением. Старуха повязала чёрный платок и повелела: лежи! Дверь отворили так, будто хотели снять с петель. Вытянутый в шпалу полицай, два немца с брезгливыми минами и ещё трое незначительных лиц образовалось на пороге. Чернявые немцы были убедительно похожи друг на друга, как два брата-ворона, слетевшие с кладбищенской колокольни. Филин узнал потом, что здесь стояли румынские части.
- Жива, старая карга! – крякнул с особым удовольствием полицай.
Шпала привык клонить голову вправо. Было похоже на то, что кто-то хотел свернуть ему шею, но в решающий миг передумал.
- Не говорил бы так, Бориска, неровен час – тебя переживу! – откликнулась моложавым голосом старуха и остро зыркнула на Шпалу.
Дашка застыла с открытым ртом позади всех. Она и так была лупоглаза под светлыми намёками бровей, а теперь уж глазёнки выкатились на средину щёк.
- Бяда у нас! Небож помирае! – Старуха взвыла волчицей. – Всю ночь кровью харкал. Вот! (она сунула тряпку с кровью под нос воронам, те отшатнулись.) Видать, последнюю годину дожи-ва-а-а-е…
Шпала скомкал лицо в бесконечную брезгливость, крутанул полусвёрнутой шеей и всем пояснил:
- Чахотка ...Родича ей привезли неделю назад. Сам видел. Ведьмарство, знать, не помогает твоё?
Вороны переглянулись и заторопились к выходу.
- Табе ж дапамогло! Мать полудохлого средь ночи принесла, а теперь - вон, как взвился…
Все так торопились выйти, что в двери образовался затор.
В хате застыла, как студень, тишина. Дашка с уважением косилась на бабку, прихлёбывая воздух.
- А где ж …родич ваш?
- Бог прибрал, а этот дурень и не знает…
- Мне надо идти…
Баба Маня протянула уж в который раз горькую настойку.
- Чтобы боль унять! Пей! Вы и без рук и без ног горазды воевать! Даш, собери гостинцев на дорожку постояльцу!
Филин, пошатываясь, вышел в сенцы. Он понимал, что значит вернуться ни с чем к своим. Без помощника, который знает территорию станции, им не пробраться к пакгаузу с боеприпасами. Рискну…Он вернулся в хату. Выложил всё бабе Мане, умолчав о двух товарищах. Редкая женщина так умела слушать, как она: не перебивая, не уточняя, не охая. У Филина мелькнуло, что закалила она себя, превозмогая чужие недуги. Слабая натура знахарством не займётся!
- Только машинист Митрич тебе поможет!
Байкал бросился навстречу, сжал в медвежьих объятиях.
- Жив, Колька, жив!
- Э-э, плечо! Осторожнее…
Зубр даже улыбаться не умел. Если командир был доволен – добром светились его глаза.
Он молча всё выслушал и стал раздумывать.
- Слышали мы тут, всякое передумали, - не унимался балакучий рыбак из Сибири. – Вот, подлец, Мамай, взял да и погиб! Кто ж Золотую гору ту найдёт? Бабка, своя в доску! Знала, чем подкрепить бойцов!
Байкал остановил жующий рот и скосил серые круглые глаза в бок Зубра. Понизил голос:
- Ни слова про Мамая! Командир-то наш… Каменный истукан. Подметил я, что ему лошадей больше жаль…
- Лошади не воюют, как люди, а только страдают от их агрессии!
Байкал поперхнулся хлебом с салом и подмигнул Филину: услыхал ведь!
- Я без зла, командир! После войны прошу всех ко мне. Угощу вас копчёным омулем! Ох, вкуснятина! А когда тянешь его, трепещет так на солнце, что глаз слепнет. Серебристый омуль…
После встречи с машинистом решено было взорвать пакгауз в 22.00 – сразу после смены караула. Митрич раздобыл форму румынских вояк, только вот на Байкала она не налезла. А ещё его пшеничные усы и красные щёки не увязывались с новым обликом!
Митрич снял с плеч промасленную фуфайку. Она еле налезла, но не застёгивалась.
- Не горюй, атаман! Посвящаю тебя в главного помощника кочегара! Рожа так украсится гарью – сам себя не узнаешь!
Митрич усадил «кочегара» рядом с топкой, Филина и Зубра они заложили ящиками, а потом присыпали углём. Короче, захоронили до поры до времени. Паровозик пшикнул, пукнул, дал сиплый сигнал и дёрнулся. Митрич заморгал, перекрестился и выпалил:
- Спаси, Господи, если есть за что!
Через минут двадцать «Кукушку» остановил пропускной патруль. Овчарки метались во все стороны, брызгали злобой и яростью, но различить запахи средь мазута и гари им было не под силу. А ещё в карманы бойцы затолкали зонтики багульника.
Байкал так старательно наклонялся над топкой, что опалил себе чуб.
- Не так шибко! – охлаждал его старания машинист.
Осветили каждый закут, под вагонами и крышу паровоза. Осветили мурзатое лицо Байкала, на котором, не мигая, по-совиному блестело два отверстия. Обыскали карманы и голенища сапог. Наконец-то «Кукушка» сипло известила, что отъезжает.
- Ауф видерзеен! Чтоб вам подохнуть и вчера, и сегодня, и завтра!- напутственно кричал машинист и азартно засмеялся.
Немцы махали в ответ и тоже смеялись. Митрича они знали не первый год.
Командир выбрался из укрытия и помог Филину. Митрич дал два коротких гудка, притормозил, и Зубр с вещмешком сиганул в полную темень. Не прощаясь. Не обнимаясь. Филину стало неуютно, как в детстве, когда он залез в чужой сад, а сосед выловил и прикрыл на всю ночь в погреб.
Зубр пробрался к самой далёкой цистерне. Там не было такой усиленной охраны, но можно было напороться на патруль. Он замирал диким зверем, когда прожектора с вышек кроили на пласты ночь. Он помнил примитивную записку Митрича со всеми нужными пометками, и ещё помнил, как мало у него времени. Совсем рядом заговорили, видно, о чём-то спорили. Зубр нырнул в заросли крапивы и полыни. Угрём вжался в землю, соображая, как дотянуться до финки в случае чего. Остановились отлить нетрезвые румыны…
Запахи влажной земли напомнили детство, чаепития в саду, конеферму деда, известного конезаводчика. У них в поместье часто бывали иностранцы. Дед так рассказывал о лошадях, как о страстно любимых женщинах. На ферме разгуливали орловские рысаки и голландцы фризской породы. Их потомство дало русскую рысистую лошадь. Русская рысистая - изабелловая лошадь, шерсть приятного кремового цвета, а глаза – голубые. А ещё были масти от соловой до буланой и серебристо-гнедой. А ещё дед любил слово такое «Отечество». Но новое отчество невзлюбило его. Сын его – царский офицер погиб в армии Корнилова. Старика приглашали выехать за границу, но тот отверг этот вариант, как непригодный. Дело всей его жизни должно жить в Отечестве. Эх, дед ты мой разлюбезный! Снилось ли когда тебе, что всю твою семью вывезут на Соловки, а сам ты умрёшь под забором от голода в твоём любимом отечестве. Внука запишут на бабкину фамилию. Даже в такой малости будет тебе отказано…
Сработал бы его план! И пацаны были бы живы! Больше всего на свете он хотел этого. Чувствовал, как бугрится и зудит лицо, но те трое всё не уходили, а, обнявшись, вспоминали совместными усилиями куплет народной песни.
- Не пугали ещё вас, ребята!
Спели, рассмеялись и ушли в теплушку. Скорее всего, они здесь жили – это был не патруль. Наконец-то, вот она, родная! Был бы сентиментален, облобызал бы от счастья! Магнитная мина щелкнула и плотно пристала к стальному брюху цистерны. Теперь надо установить часовой механизм. Зубр понимал, что ждут его сигнала. Как только будет взрыв, «Кукушка» разгонится по рельсам в пакгауз, чтоб протаранить железные ворота и, жертвуя собой, начинённая толом, взорвёт огромный склад боеприпасов. Он бежал со всех ног, забыв об опасности – до взрыва осталось минуты 4. Упал в недостроенное кирпичное здание, заполз под сброшенные в углу доски. Рвануло так, что мама не горюй! С вышки падал фантиком немец, мотая ногами и руками на огненном фоне неба.
- 5 секунд переведу дух, и айда к люку. Как раз пик паники…
- Наддай! – кричал азартно Митрич, и Байкал старался.
Пот катился горячими градинами, разорванная фуфайка сброшена, руки занемели, а машинист всё покрикивает!
- Пора, хлопцы!
Кубарем скатились друг за другом в кювет. Охрана запаниковала и разбежалась с беспорядочной стрельбой. «Кукушка» снесла ворота и въехала внутрь, пробивая перегородки склада. Тишина хуже смерти! Охрана сбежалась к воротам, размахивая автоматами.
Митрич подвернул ногу и прихрамывал, фуражку знобило на его седой голове.
- Неверно рассчитали! – он сплюнул горькую досаду.
Но тут так рвануло, что земля под ними подпрыгнула. В воздух поднялись раскалённые обломки железа, груды кирпичей и пыли. Ухало и ухало всё с новой силой. Они заползли в овраг, но кирпичные обломки настигали и там – за несколько километров!
До канализационного люка, через который они планировали уйти, ещё надо добрести живыми. Митрич пошёл первым, он здесь всё знал. Как у себя в кармане. За ним тенью крался Байкал.Замыкал шествие Филин. Шпала выскочил из-за угла и схватил машиниста за грудки. Наклонив свёрнутую шею, заорал:
- Это ты, старый хрыч, въехал! Тебя заприметили!
- Я! Я гэта зрабив! – с гордостью выкрикнул Митрич.
- Шкуру буду спускать, как с твоего дружка… суки….
Байкал метнул финку, Шпала захлебнулся злорадством и кровью. И тут же застрочили автоматы. Митрича не прошили потому, что на него осел, подмял под себя широкой костью полицай. Филин слышал снова, как хищные пули разыскивают его в темноте: вжик – вжик, ты где? Что называется, напоролись! В ответ Байкал посылал, рассыпал свои подарочки.
- Не хочется кого-то обидеть! Постараюсь каждому – подарок! – кричал он в ораву.
Митрич выполз из-под мёртвого тела и быстро-быстро пополз к деревянному зданию.
Филин отметил, что на выстрелы бегут немцы с собаками, приготовился прицельно стрелять, вспомнив командира: патронов всегда меньше, чем врагов! Байкал замолк. Это могло означать самое страшное. Филин подполз к нему:
- Ты как, браток?
- Зацепили меня, как омуля на блесну!
Внутри булькало и хрипело. Филин видел уже такие смертные раны, когда навылет… Немцы смыкали кольцо.
- Письмо! Не забудь… уходи. Два подарка у меня есть для них.
Филин полз в укрытие и сглатывал слёзы. Видно, не быть ему таким кремнем, как Зубр. Таким азартно-смелым, как этот рыбак! В двадцать лет ревёшь, как дитя.
Серёга Байкал собирал в мощный кулак волю, чтоб врагов подпустить ближе. В глазах всё плыло, и летали чёрные с каёмочкой мотыльки.
- Так, - протянул он рассудительно и зажал в кулаке «лимонку». - На глаза надежды нет. Буду на слух бросать! Гады, подходи, которые посмелее!
Взрыв всколыхнул воздух и землю, в нём потонули крики убитых и раненых. Филин вздрогнул: жив ещё Серёга Байкал, жив! Это придало сил. Пламя из склада вырывалось с неистовой силой, время от времени ухая,бушевало левее их, теперь можно бежать во весь рост за Митричем. Старик споткнулся, будто его и не было, а перед ним возник Верзила и тоже от неожиданности приостановился. Грубо вылепленное лицо в отсвете огней
напоминало глиняную маску дикаря. Немец был на голову выше и на целый метр шире в плечах. Боец боднул его в живот, вложив в удар все свои силы. Немец пошатнулся и обронил «Шмайссер». Потом с рёвом подхватил кулачищами Филина и поднёс к глазам, будто Циклоп свою добычу. ППШ отлетел в сторону.
- На каких же харчах ты так разжирел, падла? – заорал ему в бельма боец.
Он таким образом выгонял из себя липкий страх вместе с криком. Это когда все вместе орут «уррра», чтобы не было страшно. Сейчас он один на один с этим чудищем. Всплыло из бабкиной сказки: и схватился богатырь с чудищем поганым не на живот, а на смерть. Тьфу ты! Нестерпимо ноет плечо, предательски ноет, когда нужно сгруппироваться и дать отпор. Положение ягнёнка в когтях у орлана! Финка в сапоге, автомат выбит и валяется рядом. ТТ в кармане …
Верзила услаждался своей силой. Филин увидел в безумных глазах свою погибель, вот-вот свернут ему шею. Он с криком ужаса вцепился зубами в выступающий кадык врага. Под его челюстями что-то мерзко хрустнуло, пролилось горячей струёй. Враг стал хрипеть, оскалив синие губы, ослабил хватку, а Филин вырвался и закачался. Он руками скользнул по груди: вся форма залита кровью, чужой кровью. Его перегнуло пополам, казалось, желудок выскочил ему под ноги – так дёргало болезненно изнутри. Они корчились друг возле друга: один от боли, перехватившей дыхание, другой – от чувства омерзения и страха. Страха, что всё человеческое осталось за гранью, которую он перешёл. Стал зверем – диким и неукротимым. Сорвал с себя гимнастёрку и забросил в кусты. Взрыв, где оставался Серёга, отрезвил Филина, вернул в рамки реальности.
- Надо бежать! Или ползти к спасению. Хотя бы ради письма Серёги, ради его стариков…
Пошарил по земле, нашёл свой автомат, захватил и «Шмайссер». Он шёл и падал, обдирая колени и ноги в глубоком беспамятстве, по какому-то наитию. Не слыша никаких звуков, не боясь никаких препятствий. Будто вокруг него ареол вакуума.
Кто-то схватил крепко за плечи и увёл в какое-то подземелье. Вниз, всё вниз…
Чьи-то трясущиеся руки пытались залить ему спирт из фляги, но он не мог разжать челюсти. Их разжали крепкой щепкой и влагу насильно залили, впрочем, не было сил отбиваться.
Филин очнулся. Зубр сидел рядом и как всегда о чём-то крепко думал. Рисовал красивую лошадь, каких не бывает. Лошадь была похожа на ангела, особенно неземными глазами. Может, Серёга был прав, что командир больше всего любит лошадей? Но он ведь на себе тащил его в безопасное место. После разведшколы, в которую Филин попал по своему желанию, это было его боевое крещение. Крепкое мужское пожатие руки – без всяких слов! Нет, неправда, слова были такие:
- С возвращением в войну!
Они поднялись, чтобы уйти отсюда навсегда, но Филина что-то удерживало. Зубр всё понял.
- Митрич обещал похоронить и запомнить место. Почести после войны…
Они шли по лесной просеке, через речушки и болота, а вслед им ухал филин.
Добавить комментарий