- Как вы поживаете? — спросил он меня.
- По-моему, мы перешли на ты?
- По мне хоть на их, лишь бы торжествовала любовь.
(Из ранних разговоров со Шверубовичем)
Сны снились ужасные. Розовые и бесформенные. Проснулась я рано и стала медленно восстанавливать картины минувшего вечера. И чем отчетливее я вспоминала вчерашние события, тем меньше мне хотелось жить дальше. Не то, чтобы я была готова умереть, но — уехать куда-нибудь. Ехать было некуда — мы и так живем на краю земли. Пришлось встать и выйти на кухню, делая вид, что жизнь продолжается. В холодильнике было пусто. Ну, не совсем уж пусто, на верхней полке в чашке с отбитой ручкой пенилось что-то оранжевое: дочь ставила эксперимент. ”Не падай духом, — сказала мама. — Сегодня поедешь отвозить фотографии, не забудь назвать настоящую цену. А не то ты все время работаешь даром”. Хорошо сказать: назвать настоящую цену. Легче умереть.
Воспоминания о вчерашнем вечере вызвали в душе неприятное чувство безнадежности и пустоты. Прежняя жизнь кончилась сама собой. Телефон зазвонил так пронзительно, будто завыла пожарная сирена. Звонил Толя. Он почему-то спутал нас с мамой и попросил меня к телефону. ”Её нет дома”, — ответила я как можно более ’’своим” голосом и повесила трубку. И тут же сама позвонила Розе.
Должна же я услышать от кого-нибудь разумное слово! Розин телефон ответил бодрым мужским голосом. ’’Ничего себе! — подумала я. — Хорошо же мы вчера погуляли! Кто это у Розы утром отвечает так беззастенчиво? Голос вроде бы незнакомый”. Помедлив, я попросила Розу к телефону. ”Её нет дома. А кто говорит?” Я назвала себя, несколько сомневаясь в ответной реакции. ’’Здравствуйте! — закричал голос с радостным энтузиазмом. — Где вы? У Розы ночевало много всякого народу. А нельзя ли, чтобы они все ушли, а вы — появились?” Тут пришла Роза и взяла трубку. ’’Розалинда, — сказала я робко, — ты со мной разговариваешь?” — ’’Кофе на столе, — ответила Роза, — со вчерашнего вечера остался сыр всех сортов, приезжай скорей. А с чего это ты вчера так напилась?”
Я вспомнила, что в начале вечера налила себе один единственный стакан красного вина, но так и не выпила его. Почти. И когда вспомнила, почему я его не выпила, мне опять захотелось уехать на край света. Например — на необитаемый остров. Но я поехала к Розе пить кофе и доедать сыр. Метро всегда располагает меня к серьезным размышлениям о бренности жизни. Я стала думать о своих поступках. Очень осторожно. Без деталей. Чтобы лишний раз чересчур не расстраиваться. Вчерашний вечер начался утром. Нет. Вчерашний вечер начался несколько дней назад. Роза получила счет за телефон. На него страшно было смотреть. И тогда я обратилась к Толе. Я даже поехала к нему домой, что избегала делать в последнее время. Толя мне нравился. Но наш вялотекущий роман начал меня в последнее время раздражать.
Я спрашивала сама себя: в чем дело? И не находила ответа. По логике, все должно было меня в Толе устраивать. Всякие там страсти, чужие жены, подруги детства— все это в прошлом, говорила я себе. Все это я оставила в той стране, из которой уехала, а здесь нахожусь на заслуженном покое. Какое это счастье, говорила я сама себе, приехать в тихую манхэттеновскую толину квартиру, обставленную настоящей мебелью, а не той, которую мы приносим с улицы, сидеть, слушать, как поёт труба нашего с Толей любимого Дюка Эллингтона, пить вино ’’Чинзано” из бокалов, и безмятежно дожидаться 11 часов, когда по толиному расписанию можно будет погасить свет.
В конце концов, убеждала я себя, Толя много работает, у него очень напряженное расписание жизни, он не может встречаться со мной, когда мне взбредёт в голову. Поэтому я всегда приходила только в пятницу вечером. Но никогда не оставалась провести с ним субботу. И хотя утро — самое лучшее время сна, я вскакивала чуть свет, и торопилась домой, ссылаясь на то, что я — человек, обремененный семьей: у меня есть мать и дочь. Толя никогда не был для меня таким чужим, как в субботу утром. Но теперь случай был особый. Я поехала к Толе посреди недели, и Толя не возражал. Я попросила у него взаймы денег для Розы. Гораздо легче просить не для себя! В конце концов, Роза отдаст ему эти деньги когда-нибудь. В конце концов, должны же мы помогать друг другу в беде.
Толя деньги дал; на вопрос — когда надо вернуть? — только рукой махнул. Но зато прочитал длинную проповедь. Досталось и Розе, и мне. Он говорил, что за столько лет жизни в Америке пора бы научиться зарабатывать деньги. И что пора бросить эти интеллигентские русские замашки - работать не для денег, а из любви к делу. Давно пора приобрести респектабельную американскую профессию, давно пора...
Я открыла было рот, но удержалась и ничего не сказала. В конце концов, человек, у которого любимая профессия — респектабельная, может не понимать других людей. Ну, другое у Толи воспитание. Но ведь деньги-то он дал, твердила я себе, пока Толя говорил. Надо иметь хоть какую-нибудь совесть. Деньги-то он дал. Деньги-то он дал. Деньги-то он дал. И смотрела на Толю кротко. А Толя продолжая говорить.
Оказывается, его знакомый купил кафе и нуждается в рабочей силе. Почему бы Розе не пойти работать — мыть посуду по вечерам? Работа не требует ни квалификации, ни хорошего знания английского языка, но даёт какие-то деньги. И у Розы останется масса свободного времени, чтобы сотрудничать в русских газетах и писать свою книгу. Если, конечно, она не будет считать работу в кафе для себя унизительной. ”Нет, нет! — защищала я Розу. — Роза — интеллигентный человек. И вообще, если есть корона, она с головы не упадёт. А если короны нет, то и падать нечему». Роза вышла на работу. Единственное, что она по своему петербургскому воспитанию не могла себе позволить, это надеть униформу. Брюки мы ей купили из денег на телефон, а вот кофточку Роза, хотя и надела белую, как полагалось, но с кружевами.
Из индусского магазина. Главный босс, увидев Розу, только спросил изумленно: ’’Леди, вы в этом наряде и посуду мыть будете?” Но это бы еще полбеды. На Розино несчастье, ее непосредственным начальником оказался пуэрториканец, молодой и красивый. Дело в том, что в районах, густо населенных черным или цветным населением, Розе ходить опасно. Пылкие испанские мужчины, увидев нежно-белую длинноногую Розу с аккуратной прической из вытравленных добела волос, теряют голову и как истинные джентльмены не обращают внимания на Розин возраст, который она, кстати, не очень и скрывает.
Так вот, события разыгрались на второй день Розиной работы. Красавец-пуэрториканец прижал Розу где-то в углу коридора и стал ей говорить, какая она красивая, и есть ли у нее бойфренд, и что он бы, дескать, совсем не прочь им стать. ’’Что ты! — отвечала Роза простосердечно. — Я старая. Если бы у меня был сын, он был бы твоего возраста”. — ”Ты — молодая! — закричал кабальеро. — Ты — молодая и красивая!»
Словом, на следующий день Роза на работу не вышла и даже за чеком не поехала. Пришлось мне опять звонить Толе и объяснять ситуацию. Толя долго молчал от неожиданности. Язвительно спросил, сколько Розе лет и не воспитывалась ли она в пансионе для благородных девиц. Почувствовав, что Толя даже расстроился от непонимания всех этих дамских тонкостей, я пригласила его ехать со мной к Розе в гости.
Роза решила устроить вечеринку в ознаменование окончания своей респектабельной американской работы. Толя согласился, по-моему, просто растерявшись. Он, правда, сначала пытался отговорить меня ехать к Розе. ’’Неужели тебе не надоели эти русские компании?! — говорил он,. — Ты заранее знаешь все, что там будет происходить: поэт напьется и станет приставать ко всем женщинам подряд, Катерина будет рассказывать о своих романах, журналисты будут весь вечер разговаривать друг с другом, хотя видятся каждый день, а их жены будут сидеть тихо и вежливо друг на друга смотреть. Лучше приезжай ко мне, если ты в этот вечер свободна от семьи”. Но я сослалась на обещание, данное Розе. И Толя принял предложение, хотя и без экстаза. Ничего, решила я, без экстаза можно обойтись.
Думаю, что именно в этот момент судьба заиграла на дудочке, но я ее не услышала. А события все наматывались на этот несчастный день, как нитка на катушку. Это я так себя теперь утешаю. В тот день я еще должна была сниматься на американском ТВ. Вернее, давать интервью. Ну, не совсем интервью, а, как выяснилось, сказать всего два слова. Но я этого не знала и нервничала ужасно. Недавно я участвовала в групповой интернациональной выставке фотографов. Выставляла два женских портрета. Почему-то об этом событии решили оповестить по одному из каналов ТВ. Я оказалась единственной среди выставлявшихся фотографов, живущей в Нью-Йорке. Меня и пригласили. Съемка должна была проходить с пяти до семи вечера. Мы договорились с Толей, что он будет ждать меня в машине недалеко от студии ТВ. Толя ненавидел опоздания, но, сказал он, американцы — точные люди, у них время — деньги. Если сказали, что к семи закончат съемку, — значит, закончат.
В студии царил невообразимый хаос. В одной передаче следом за интернациональными фотографами должны были выступать американские поэты. Они ходили по коридору у дверей студии и тоже нервничали. Один все время подходил ко мне, показывая бумажку со своими стихами, которые он собирался прочесть с экрана, и спрашивал, как на мой взгляд, не слишком ли его стихи серьезные.
Другой, узнав, что я из России, оживился и стал мне объяснять, как трудно жить в моей стране. И что у нас там чуть что — сажают. И что он, поэт, никогда не мог бы жить в Союзе, если там нет свободы печати и нельзя писать стихи, как тебе хочется. Он, поэт, никогда в таких условиях не мог бы написать ни единого стихотворения. Я улыбалась и кивала головой. Когда всех разместили за одним столом и направили на нас свет прожекторов, а дикторша заговорила в микрофон бодро и сладко, я чуть не лишилась чувств. От страха я не понимала дикторшу. Я просто не могла себе представить, что смогу выдавить из себя два слова даже по-русски, не то, что по английски.
Сначала представили певца, сказав, что он — второй Фрэнк Синатра. Певец что-то спел. Если он и был похож на Фрэнка Синатру, то на позднего, и роднило их отсутствие голоса. Словом, до меня очередь дошла в четверть восьмого. Съемочная группа торопилась. Ведущая представила меня как автора психологических портретов. Не дав мне сказать' ни единого слова, попросила показать мою фотографию в каталоге выставки. Каталог я держала в руках. На меня навели камеру. От жары пот заливая глаза. Я стала судорожно искать нужную страницу. Фотография исчезла. Пауза затягивалась. Оператор чертил в воздухе круг, что на всех языках мира означает: ’’Закругляйся!”
В полном отчаянье я открыла, наконец, первую попавшуюся страницу. Там была воспроизведена работа австралийца: мишка-коала висит на ветке. Я показала фотографию в объектив камеры. ’’Замечательно!” — закричала ведущая. — Какая прекрасная фотография! Поздравляю!” — и перескочила к поэту. Я знаком попросила разрешения уйти, мне знаком — разрешили. Я сняла туфли и на цыпочках пошла к двери. Метла, стоявшая у противоположной стены, вдруг с грохотом рухнула на пол. Все замерли. Оператор закрыл глаза. Я не стала больше церемониться, рванула на себя дверь и выскочила в коридор. Когда я добежала до Толи, было уже половина восьмого. Толя не разговаривая со мной до приезда к Розе. На мои объяснения отвечал ледяным молчанием. Я была на грани умопомешательства.
...Потом, правда, и Толя как-то смягчился, и вечер удавался как нельзя лучше. Всё шло, как всегда, почти без сюрпризов. Журналисты, поставив между собой бутылку водки, которую сами же и принесли, заспорили о пользе смертной казни. Подруга Розы говорила о переселении душ и утверждала, что в одной из своих прошлых жизней была французским солдатом в армии Наполеона и замерзла в снегах под Москвой.
С тех пор ее душа только в России и переселялась, если я правильно ее поняла. Я не очень вслушивалась. Усталость и напряжение проходили, и я чувствовала себя, как человек, сидящий на пригорке: солнце светит, где-то вдалеке играет дудочка, и стакан красного вина стоит рядом. Разговор за столом шел об общих знакомых, оставшихся в Союзе. ’’Валька? Так я же его знала! — говорила Катерина, встряхивая толстой косой. — Я же с ним целовалась! Он меня выучил замечательной старой песне!” Катерина вышла на середину комнаты и исполнила: ’’Чайник новый, чай бордовый, кипяченая вода.
Лимон свежий, Ваня резал, кушай, милая моя”. ’’Катерина!” — бросился к ней поэт, недавно выпустивший третий сборник стихов. ’’Катерина! — взывал он, взбалтывая бутылку с брэнди. — Можно я тебя поцелую?” — ”Раз-мечта-ался!” — ответила Катерина и повела большим круглым плечом. Поэт отлетел к стенке, как будто Катерина его толкнула, и, хлебнув из бутылки, продолжал на почтительном расстоянии: ’’Катерина! Выходи за меня замуж!” Катерина задумалась.
Словом, вечер принимая романтическую окраску. И вдруг возникло имя. Так, ничего особенного. Сочетание букв. Звук пустой. Пузырек воздуха, плывущий по воде. ”Так он жил в соседнем подъезде, это был первый мальчик, с которым я целовалась!” — воскликнула неугомонная Катерина. А я сижу — ничего. Солнышко светит. Дудочка наигрывает. Целовалась, так целовалась. Со звуком пустым целовалась.
И так бы я и сидела, и слушала дудочку, если бы совершенно неожиданно Толя не вступил в светскую беседу. ”Я его тоже прекрасно знал, — сказал Толя, воодушевляясь. — Уже позднее, конечно. Хотя я к актерскому миру не принадлежал, но он иногда приходил в нашу компанию. Мы все ему завидовали: он сам красавцем не был, как вы знаете, но каждый раз с ним была новая блондинка, и одна краше другой. Где он их брал — не знаю”. ”Но у него была жена и двое детей”, — заметила сведущая Катерина. ”Да что же это за свинство такое, — подумала я. — Ну память обо всём, что было, никуда не денешь. Это барахло везем с собой через границу. Но до каких же пор я буду и эту боль возить с собой?” ”Подумаешь, жена и двое детей, — продолжал не унимающийся Толя. — Обыкновенный циник, хоть и народный артист”.
Тут дудочка замолкла, солнце померкло, а я встала со стула и говорю: ”Ну вот что. ' Хватит сплетничать о человеке, которого здесь нет” Все замолчали. А Толя удивился и говорит: ”А ты-то чего разошлась? В конце концов, его право — любить этих б...й — тут Толя выразился. — Тебе-то какое до этого дело?» ”Ну, вот что, — отвечаю я и вдруг вижу — мужчин за столом нет, они все за спины женщин, своих соседок, попрятались.
Зато женщины прямо на стол ложатся, чтобы лучше меня видеть. А я уже в пути. Уже и Пригорка не видать. Иду напрямик через болото. ”Ну вот что, — говорю я. Мне до него есть дело: я тоже была одной из этих...” Тишина наступила. Толя растерялся и говорит: ’’Что с тобой? Напилась?” - ”Нет, — говорю, - не напилась, я этого человека любила и прошу при мне о нем не говорить”. И тут весь абсурд минувших дней сошёлся в одну точку, и я поняла, что пришло время от него избавиться. Роза схватила меня за руку, но поздно: стакан уже был пуст, и красное вино текло по толиной рубашке. На этом месте воспоминаний я даже глаза закрыла от ужаса. А когда опомнилась, то увидела, что стою прямо перед парадной Розиного дома. Замок, естественно, сломан, вход свободный.
Дверь в квартиру была полуоткрыта, будто меня ждали. Я вошла. Гостей не было. За столом сидел только человек с бородой в безрукавке из белого меха и радостно смотрел на меня. Роза стояла у холодильника и изображала Микеланджело: уперев напильник в глыбу льда, свисающую из морозильного отделения, била по рукоятке напильника молотком, придавая форму ледяным наростам. ”Кофе на столе”, — сказала Роза. Мужчина вскочил и подал мне стул, скинув на пол какие-то Розины записки. ”Вот еще” — подумала я почему-то. И еще подумала: ”Как бы не так!” Но судьба сыграла победный марш, шлагбаум поднялся, и я на большой скорости внеслась в ворота пункта Б. Я попыталась сесть мимо стула, но мужчина в безрукавке поддержал меня за локоть.
И только я с облегчением подумала, что этого человека вчера у Розы не было, как вдруг он заявил довольно бесцеремонно: ’’Что это на вас сегодня надето? Этот цвет вам не идёт. Вчерашнее платье было вам гораздо больше к лицу”. — ”Не обращай внимания, — заметала Роза, откалывая куски от ледяных сталактитов. — Он художник. Когда он видит женщину, ему всегда хочется изменить ее внешний вид” — ”А вы? — спросила я художника возмущенно. — Что это на вас надето? Мех в начале июня!” ”А это шкура неубитого медведя!” — все так же радостно отозвался художник. Но я не сдавалась.
На щеке у гостя виднелся свежий порез от бритвы. ”Вы бы лучше на себя посмотрели! — продолжала я возмущаться. — Кто это вас так укусил?”
По мере того, как лицо собеседника принимало изумленное выражение, я чувствовала себя все более и более не в своей тарелке. ”Как это — кто?! - продолжал он изумляться. — Вы же и укусили... Неужели не помните?” И мне снова захотелось оказаться на необитаемом острове. ”Вы еще скажите, что не помните, как меня зовут”, — продолжал художник. По-видимому, выражение моего лица было такое, что он сжалился, встал и назвал себя.
Так я познакомилась со Шверубовичем. Допив кофе, Шверубович вынул из кармана какую-то мятую бумажку, написал свое имя, телефон и адрес и положил в мою сумку. ”Я буду дома через час, — сказал он, — но это вас ни к чему не обязывает. В любой день, в любое время, когда б вы ни позвонили, я бросаю все дела и жду вас”. — ”И что же дальше?” — спросила я, совершенно утратив чувство реальной действительности. ”А дальше вы приедете, и мы будем жить вместе долго и счастливо. Только позвоните. В любое время”, — сказал Шверубович и откланялся. ”Вот еще!” — сказала я ему вслед. ”М-м” — протянула Роза что-то невнятное.
Потом я поехала по своим делам. Потом - домой. Потом ходила в магазин. До шести вечера кое-как дотянула. В шесть вечера я позвонила. ”Ну и ну! — возмущенно ответил Шверубович на мое робкое ’’Добрый вечер”. — Долго же вы собирались!” Я вошла в переднюю, которую Шверубович выгородил из своей студии-лофта. В передней было полутемно. В студии горел свет. Мы еще долго стояли в этой передней, не решаясь ступить за самодельный порог. Там, за порогом, была жизнь, начинать которую было страшно. Но потом мы все-таки вошли. И жили вместе долго и счастливо целых две с половиной недели.
1985-08-13
Добавить комментарий