Это была компания, где никто никого не любил. Художники не любили режиссеров, режиссеры – педагогов, педагоги – музыкантов, музыканты – и тех, и других. Они не любили друг друга и внутренне, и внешне. Но, как было принято, общались по случаю и без. Их общение началось давно, когда они были еще молоды и распахнуты навстречу друг другу. Одним словом, когда никто никому не завидовал.
Менялись времена, менялись они сами. Кто-то стал богатым, кто-то не очень, кто-то не стал ни тем, ни другим. Но они по-прежнему собирались вместе, по-прежнему пытались казаться друзьями.
Павлик был неказистее всех. Ему и не везло больше всех. Муж – не муж, отец – не отец, ученый – не ученый, он не знал, куда себя деть, за что и за кого зацепиться. Иногда компании казалось, что он все более и более превращается в бомжа, и она пугалась этого, давая Павлику разные наставления по его внешнему виду. А у него не было средств. Он не мог облачить себя в турецкую кожу и канадскую дубленку, не мог купить себе обувь от Ле-Монти и джинсы от Ли. Не мог и все, а, может быть, даже не хотел.
И все же компания считала его своей совестью и не теряла с ним дружбы. Его приглашали на вечеринки, волновались, если он запаздывал, старались накормить повкуснее. Не «оливье» не «шуба», не плов и не отбивные, а балыки и языки, сухая «московская» и «рокфор», маслины и ананасы, семга и севрюга покоились в блюдах на очередном сабантуйчике, куда в очередной раз был приглашен Павлик.
И вдруг однажды он сам решился на подобное. В одном из супермаркетов Павлик купил самое дорогое мясо и рыбу, на рынке – самые дорогие фрукты и овощи. И в довершение – копченые окорочка, так как считал это вершиной объедаловки.
Собрались рано, чтобы пораньше разойтись. Павлик суетился, старался всем угодить. А компания провозглашала тосты за здоровье и благополучие Павлика, за дружбу. Пили шампанское, много ели, курили, размышляли…
- Знал ли Федор Михалыч, что в еврейском законе его Митя Карамазов, безусловно, не был бы признан виновным в убийстве отца своего?
- Конечно, не знал. Напомню, если вы не в курсе, ортодоксальную талмудистскую притчу о преследователе, который вбежал в дом с ножом и затем выбежал с ножом окровавленным. Там преследуемый был убит, а бежавший с ножом не был признан виновным, так как при убийстве свидетелей не было.
-Евреи бы не дали пострадать Мите, хотя он сам пострадать желает, муку желает принять...
-Алеша-то, Алеша ведь отговаривает его: «…Ты не готов, и не для тебя такой крест. Мало того, и не нужен он тебе, не готовому, такой великомученический крест. Если б ты убил отца, я бы сожалел, что ты отвергаешь свой крест. Но ты не виновен, и такого креста слишком для тебя много.
- А какого не много? Тоже ведь взвешивают христиане. А кто решит? Совесть.
- То есть сам Митя?
- Он и решит. Знаете как? Он сбежит из-под стражи, спасется вместе с Грушенькой в Америке. Изгнание и будет ему карой, а на каторгу не пойдет.
- Павлик! Попробуем коньячок! Ну-ка давай его сюда. Да, так я хочу продолжить, что драма идей Достоевского – вершина той пирамиды, на которую загоняет подменяющая закон идея благодати, всеобщей надчеловеческой любви. Там уже нет никаких опор, балансируй на точке, чтоб не свалиться в неверие.
- И, как сказал один поэт, - разливая по стопкам коньяк, заметил Павлик, - «уж рельсы кончились, а станции все нет». Но мы попадаем на станцию, то бишь делаем остановку и пьем за милых дам!
-«За милых дам, за милых дам…», - вдруг запела педагог-математик, бесцеремонно кладя в тарелку третий кусок жареного сома. – Послушайте, друзья мои! Мы с Натали и ее супругом, он, кстати, доктор наук, тоже математик, недавно совершили литературное путешествие на «мерсе» по Чюрленису. Заезжали в Левитановские пожухлые октябри, после того направились к Волошину. Как в той песне, знаете? И, представьте себе, во время всего путешествия нас сопровождала высоковольтная Окуджавская струна. Мы, конечно, оставили побоку Софроновскую дачу, заезжий двор Долматовского и пустыню Налбандян.
- Завидуем тебе, очень завидуем, - ехидно заметила жена художника. – Вот возьми салфетку, рот вытри, а то по подбородку у тебя жир течет…
- А я вот, сказал Павлик, поднося зажигалку своей толстой подружке-режиссеру, -весь март провел у отцовского оврага. Представьте себе, дом у оврага. От оврага – дорога в лес ведет. Мартовские деревья в лесу, как мертвецы, вернее, те, кто ожидает смерти. Иногда мне делалось от этого страшно и грустно, а иногда казалось, что, когда здесь появятся цветы, травы и листья, то непременно возникнут евангелие от мака, евангелие от ольхи, евангелие от шалфея…
- Павлик! Я тебя очень люблю! – сказал художник. – Налей-ка девочкам еще по одной! Девочки, за Павлика, за то, что он настоящий, за то, что он лучше нас! Будь здоров, дорогой! Ой, какая замечательная семга! Ну, угодил ты мне. Вот если б еще и пивка, да холодненького… Эх! Ну, да ладно! Знаете, я недавно засиделся у художников. Возвращался домой поздно. Возле метро «Зоопарк» услышал какого-то зверя. Он так выл, будто ему было очень тоскливо и душно. И вдруг я подумал, что за оградой зоопарка совсем другой мир: другой в любви, другой в насилии, с другой памятью о смерти. И только во тьме, в пору сна, у людей с животными возникает одна общая беспомощность перед безымянной волей. И ребенок, и тигр так схоже плачут, когда просыпаются. А мы, ничтожные создания, не представляем, какого мира мы можем коснуться, заглянув в их сон. Животные прекрасны. Я их очень люблю!
- Врут все про любовь, - возразила художнику педагог-математик. – Тварь суетлива, ибо творец пожалел для нее любви.
- А как исключение? – спросил Павлик.
- О нем промолчу, - забирая из тарелки последний кусок сома, ответила педагог-математик. - Лебедь, зачахший в тоске по любимой, по словам орнитолога, - байка. Ну и что из этого? Лебедь плывет себе по черной воде монастырского пруда. И белая лебедь при нем. Это счастье? А если верить Толстому, то в счастье мы все одинаковы.
Диалог Павлика и педагога-математика продолжила режиссер.
- Лебеди пощипывают себе золотые луковицы, которые растут на дне пруда. Луковицы собора становятся в воде живым и реальным растением, хлебом насущным для двух героев. А ремесленники их увековечили в тысячах ковриков. И идут они нарасхват.
- Народ бережлив и расчетлив. И если он что покупает, стало быть, у него в этом действительно нужда, - заключил Павлик, поднимаясь из-за стола. - Надо бы кое-кого пивком побаловать. Вам какого – финского или немецкого? – спросил он у художника.
- И того, и другого, - предложила жена художника.
Павлик удалился за пивом.
- Рыбу-то всю съели… К пиву ничего не оставили. Теперь пиво с куриными окорочками потреблять будете. Почему их не едите? Павлика обижаете. Он ведь старался, - заметила режиссер.
- А давайте, пока Павлика нет, разберем по паре окорочков: мы своему котику Барсику, Неллочка своим бультерьерчикам, а Павлику один оставим и скажем, что остальные мы съели. И Павлик, не в обиде на нас, и братьев наших меньших повеселим, - как бы извиняясь, сделал заявку на окорочка художник.
Резко смяв сигарету в пепельнице, режиссер вскочила со стула:
- Вы что оборзели, мать вашу! Каким котам, каким бультерьерчикам? Да Павлик деньги занимал, чтобы все, как у людей, как у вас. А вы…
На пороге неожиданно появился счастливый Павлик с полной сумкой пива – и финского, и немецкого.
- Ну, Павлик, ну, друг! Утешил! – произнес как-то особенно подобострастно художник. – Всем, всем разливай! По пивку, да холодненькому! А я вот окорочок себе положу. И тебе, моя дорогая! Всем, всем по окорочку. Да, так возвращаясь к идеям Достоевского…Удивительно, что его герои, дабы им вместе с автором все же прорваться к сверхчувственным смыслам, целуют землю, обнимают колени любимой, заламывают руки и занимаются прочей психотехникой по методу этого…еврея…забыл… Мейерхольда. Только нам уже не до жестов, поскольку мы спрашиваем себя: читать ли нам далее Достоевского или в поисках истины, вечной, не литературной, теперь и, может быть, навсегда отложить его книги?
Праздник сворачивался. Компания расходилась. Кто на собственной иномарке, кто на такси. Павлик побрел разгружать вагоны, не переставая повторять про себя чичибабинское: «Да, тяжело достается Достоевскому Россия»…
Комментарии
Павлика жалко.
Павлика жалко.
Павлик, видимо, такое же наивное или целомудренное (не уверен, как правильно его охарактеризовать. Недостаточно информации) создание, как и Алёша. Да, кто же ему сказал, что эта безнравственная компания и есть Россия. Помню в середине семидесятых я был в командировке всего в 50-ти - 70-ти километрах от Ленинграда. Мы проводили сравнительные испытания лесопосадочных машин. Как-то в конце рабочего дня ко мне подошёл лесник и спросил:
— Ну что устал поди целый день за трактором бродить? Перекуси, я тебе водички полью, грязь с рук смоешь.
В его последней фразе я уловил лукавинку. Я посмотрел ему в глаза и сразу всё понял:
— Да какая же это грязь, — говорю, — это земля матушка. Грязь это в городе на помойках.
Глаза лесника заулыбались. Он отошел в сторону и через несколько минут снова подошёл ко мне с букетом лесных ландышей:
— Вот возьми, подари своей зазнобе.
На обратном пути я заехал к Тане. Мы с ней учились на одном курсе в университете и половина ребят с нашего потока была в неё влюблена. Тани дома не оказалось, я оставил букет и очень расстроился, что не застал её.
Харьков, хоть когда-то и был русским городом, но там, видимо, забыли кто такие русские люди.
Добавить комментарий