Академик Пётр Исаевич Вейнберг (1831-1908), поэт, статский генерал, педагог, издатель, редактор, председатель Литературного фонда (“Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым”), навсегда вошёл в историю российской словесности. Он был крупнейшим переводчиком и ввел в отечественный культурный обиход шедевры мировой литературы, работая столь умело и быстро, что мог за месяц перевести пьесу Шекспира.
Масштабы переводческой деятельности Вейнберга впечатляют: около сотни европейских и американских авторов, от “сурового Данта” до маститых писателей рубежа XIX – начала XX веков. Помимо девяти пьес Шекспира он перевел произведения Ф. Шиллера, Дж. Байрона, Г. Гейне, И.В. Гёте , В. Гюго, Л. Уланда, А. фон Шамиссо, Н. Ленау, А.Г. Гофмана фон Фаллерслебен, Р.Б. Шеридана, Р. Бёрнса, П.Б. Шелли, А Мюссе, О. Барбье, Брет Гарта, Г.Х. Андерсена, Г. Ибсена, А. Мицкевича и многих, многих других. Важно и то, что он одним из первых сформулировал принципы художественного перевода.
При этом Петр Исаевич неизменно ориентировался на читателя, не владевшего иностранным языком, и был озабочен, прежде всего, тем, чтобы перевод был полным; сохранял национальный дух и художественный колорит оригинала. Современник отмечал, что “переводными трудами своими Вейнберг стал одним из усерднейших и значительнейших образователей русской интеллигенции, и имя его для этой области в истории русской литературы навсегда останется среди полезнейших и почтеннейших”.
По словам филолога Юрия Левина, “в истории русской переводной литературы XIX века ни один переводчик ни до, ни после Вейнберга не пользовался таким авторитетом, не получил такого общественного признания и почёта, каким тот был окружён в конце своего творческого пути”. Совокупность переводов Вейнберга образует грандиозное целое и красноречиво свидетельствует о безусловном общественном значении его работы.
Менее известен Вейнберг как плодовитый и неутомимый популяризатор еврейства и открыватель мира еврейского гетто в России.
Сын крещеных евреев Пётр Исаевич, обладал, по определению Александра Амфитеатрова, известным “расовым темпераментом”, хотя Зинаида Гиппиус и утверждала, что еврейский вопрос ни Вейнберга, ни его ближайшее писательское окружение особо не интересовал. Факты, однако, свидетельствуют об обратном: хотя Петр не был рожден в еврействе, свои национальные корни Вейнберг не только ощущал, но и высоко ставил иудаизм. Будучи христианином, он, по собственным словам, стремился развить и укрепить в себе нравственно-религиозное чувство, постичь “область религии с её внутренней стороны”, Достаточно обратиться к его “Притче” (Еврейская библиотека, 1875, Т.5). Ветхий и Новый Заветы материализуются здесь в образах скалы и растущего на ней дерева. Далее следует примиряющий вывод:
Так дерево спорит с скалою,
Но связь не слабей оттого:
Оно зеленеет, как прежде,
Она вся - фундамент его.
Правнучка Петра Исаевича, Галина Островская, заметит: “Конечно, бытовой антисемитизм в России был широко распространён, и с его проявлениями Петру Исаевичу безусловно и многократно приходилось сталкиваться. И, конечно, он это остро и болезненно переживал. И страшно даже подумать, что творилось в его душе, когда в 1905 году в его любимой Одессе, где жили его многочисленные родственники и друзья, прокатилась волна ужасных еврейских погромов”. В то же время она охарактеризовала прадеда как “писателя безусловно русского”.
Пётр Исаевич был нетерпим к любым проявлениям юдофобии. В 1897 году в журнале “Нива” появилась статья, восхвалявшая антисемита Виктора Буренина. Вейнберг написал издателю журнала: “В сегодняшнем номере “Нивы” я прочёл статью в честь господина Буренина! После такой оценки его заслуг я (и смею думать, что найдутся люди, которые поступят точно так же), конечно, должен лишить себя возможности печататься долее в Вашем журнале”. А какой стыд он испытывал от отступничества своего младшего брата Павла Вейнберга, рассказывавшего со сцены низкопробные “еврейские”, а по сути антисемитские анекдоты.
С самого отрочества Петр преклонялся перед классиком немецкой литературы Генрихом Гейне с его блистательными еврейскими стихами. Считая Гейне своим учителем и всемерно ему подражая, Вейнберг за свои поэтические опыты получил даже шутливое прозвище “Гейне из Тамбова”. Их объединяло и то, что оба были выкрестами. Правда, Вейнберг был помимо воли крещен при рождении, Гейне же в 27 лет принял протестантизм. Однако ренегатство последнего было поверхностным. Он пошел на это из прагматических соображений, как он писал, “чтобы получить входной билет в европейскую культуру”. Ведь в то время в антисемитской Пруссии, да и в других европейских странах, для евреев существовал запрет на профессии (им не разрешалось заниматься юристпруденцией, работать в университете и т.д.). Хотя на какое-то время поэт отошел от еврейской темы, однако на склоне лет вновь обратился к своим национальным истокам и намеревался вернуться к вере предков. В глубине души он всегда считал себя евреем. Не случайно Вейнберг перевел такие его “Признания”: “Теперь я вижу, что греки были только прекрасными юношами, тогда как евреи всегда являются мужами, сильными, непреклонными мужами, и не только в области прошлого, но и по нынешний день, несмотря на восемнадцать веков преследований и бедствий. Теперь я научился вернее их понимать и ценить, и – считай я всякую родовую гордость глупым противоречием – я гордился бы тем, что мои предки происходят из благородного дома Израиля, что я потомок тех мучеников, которые дали миру Бога и нравственность, которые во всякой идейной борьбе выступали борцами и страдальцами”.
Изданный отдельной книгой сборник Генриха Гейне “Еврейские мотивы” (Спб., 1902) открывался переводом статьи немецкого биографа и издателя Адольфа Штродмана “Гейне и еврейство” (из книги “H. Heines Leben und Werke”). В примечании к этому своему переводу Вейнберг сообщает: “Статья интересна тем, что рисует отношение поэта к знаменитому “Обществу еврейского просвещения и науки” (1819-1823 гг.). В русской литературе эта часть биографии великого поэта ещё недостаточно разработана”. Общество, о котором идет речь, осуществляло деятельность по коренной перемене еврейского воспитания и жизни, улучшению общественного положения евреев. Гейне даёт характеристики товарищам, которых называет “образцовыми гуманистами”, “роскошными изданиями настоящего человека”. В то же время он считает иудеев “гвардией Господней”, гонения на них называет “мозолями на ногах немецкого государства”. Неслучайно впоследствии филолог Александр Дейч отметил, что “проблема зоологического национализма была для Гейне проблемой трагической”. Поэт призывал строить синагоги, “чтобы остальной народ видел, что есть люди, которые во что-то ещё верят”. Словом, Гейне был томим “сильной тоской по еврейству”. “Отнимись, моя правая рука, если я забуду тебя, Иерусалим, - приводит он стих величального псалма и продолжает, - и я всё ещё считаю эти слова своими”.
Наряду с переводами шедевров мировой литературы, Вейнберг был переводчиком и популяризатором еврейской литературы, созданной на европейских языках. Он перевёл капитальную монографию немецкого литературоведа Густава Карпелеса “История еврейской литературы” (1890) - первый систематический опыт подобного рода, имевший большое культурное значение. Карпелес определил еврейскую литературу как “умственные произведения евреев, в которых отпечатываются еврейское миросозерцание, еврейская культура, еврейский образ мысли, еврейское чувство”.
Обращает на себя внимание перевод Вейнбергом пьесы Карла Гуцкова “Уриэль Акоста” (Отечественные записки, 1872, № 2, 11, 12 и переизд. в 1880, 1895, 1898, 1905), пользовавшийся оглушительным успехом. В центре внимания автора пьесы – дерзкий вольнодумец, “амстердамский садуккей с мощным обаяньем”, преследуемый религиозными обскурантами. В “Еврейской энциклопедии” Брокгауза и Ефрона сказано, что это “одно из величайших произведений всех времён”, “проповедь религиозной терпимости и свободомыслия”. В России первая постановка «Уриэля Акосты» состоялась уже в сезон 1875/76 годов в Вильно. В 1879 году «Уриэль Акоста» был поставлен в Москве в Малом театре во время бенефиса Марии Ермоловой, а в 1880 году - в Санкт-Петербурге в бенефис Николая Сазонова на сцене Александринского театра. В своей рецензии на спектакль критик Аполлон Плещеев писал, что такие пьесы «воспитывают в массе чувство гуманности, симпатию к свободной мысли, во все века подвергавшейся гонениям изуверства, обскурантизма и грубой силы”. Впечатление, которое трагедия произвела на тогдашнюю российскую молодёжь, описал знаменитый журналист Влас Дорошевич, в те годы московский гимназист: «...Из нас никто не спал в ту ночь, когда мы впервые увидели «Уриэля Акосту». Вот это трагедия! Акоста! Это показалось нам выше Гамлета. "Это выше Шекспира!" – "Конечно же, выше!" – "Бесконечно! Неизмеримо!" – "Вот борьба! Борьба за идею!" <...>. Достать «Акосту» было нашим первым делом. Выучить наизусть – вторым. Мы все клялись быть Акостами».
С 1883 года «Уриэль Акоста» шёл в театре Федора Корша в Москве. По мотивам драмы Гуцкова в переводе Вейнберга были представлены пятиактная опера Валентины Серовой (1885) и четырехактная опера Александра Фаминцына. Один эпизод драмы послужил сюжетом для картины Самуила Гиршенберга «Уриэль Акоста и Спиноза». В 1895 году пьеса была показана на сцене Охотничьего клуба на Воздвиженке Московским обществом литературы и искусства – в постановке Станиславского (он же был исполнителем главной роли). В 1904 году в Петербурге постановкой «Уриэля Акосты» был открыт театр Веры Комиссаржевской. В 1910 году спектакль был поставлен в Петербурге в Михайловском театре; затем эта постановка была перенесена на сцену Александринского театра. И это благодаря переводу Вейнберга Уриэль Акоста, наряду с Гамлетом, Отелло, Чацким, вошел в число коронных ролей знаменитых русских трагиков, таких, как Мамонт Дальский, Роберт Адельгейм, Адольф фон Зонненталь...
Событием большой общественной значимости стал выход в России двухтомника “великого политического сатирика” Карла Людвига Берне под редакцией и в переводе Вейнберга (Спб.,1869), с приложением биографической статьи об авторе. По мнению Берне, самым существенным вкладом еврейства в мировую цивилизацию было то, что оно породило идеалы христианства. С возникновением же последнего евреи будто бы перестали существовать как нация, и ныне их миссия состоит в осуществлении идей космополитизма, в том, чтобы подать всему человечеству пример вненационального существования. И настойчиво проводил мысль о том, что нелюбовь к евреям вытекает не из рассудка, а из какого-то “тупого и слепого чувства”: «Дело евреев надо превратить из предмета чувства в предмет рассуждения, и тогда доброе дело будет сделано, ибо кто в состоянии обдумывать свои грезы, тот перестает грезить». И еще: «Тот, кто хочет действовать в пользу евреев, не должен изолировать их: это — тактика их врагов, желающих им вреда; чтобы помогать евреям, необходимо соединить их дело с правами и требованиями общей свободы”. Берне страстно призывал: “Пожалуйста, не презирайте евреев; если бы вы были, как они, вы были бы не лучше. Вы лишили евреев воздуха, но это предохранило их от гниения; вы сыпали им в сердце соль вражды, но это сохранило их сердце в свежести; вы всю зиму держали их в глубоком погребе, заткнув отдушину навозом, но сами, не защищаемые ничем от холодного ветра, полузамерзли; когда наступит весна, мы увидим, кто зазеленеет раньше…». Главной заслугой писателя, совершившего целый переворот в европейской журналистике, считается его несравненный и неподражаемый слог, и Петр Вейнберг воссоздал его ярко и вполне достойно.
Отдал дань Вейнберг и еврейскому остроумию, в тяжелые времена не раз спасавшему соплеменников. Отметим перевод “Избранных мыслей” (Спб., 1893) австрийского писателя-сатирика и острослова Морица Готлиба Сафира, весьма популярного и в России (его юмор ценили Фёдор Достоевский и Лев Толстой). Непревзойдённый мастер афоризмов, “остроумный балаганщик и сплетник”, он поражал читателя своим парадоксальным мышлением, неожиданными сопоставлениями, каламбурами. Вот его шутливая эпитафия на иудейском кладбище: “Прости, что при жизни мы не дали тебе хлеба, зато после смерти мы дали тебе камень”. Или же пассаж о еврейском чадолюбии: “Дети – вот причина, почему небо не разрушило мира”. А чего стоят такие “избранные мысли” сатирика: “В любви теряют рассудок, в браке же замечают эту потерю”; “История – это роман, в который верят, роман же – история, в которую не верят”; “Небо негодует на нас за наши грехи, а мир - за наши добродетели”; “Нужда – это шестое наше чувство, заглушающее нередко все остальные”. И хотя Генрих Гейне не находил в афоризмах Сафира “серьёзной основы” и называл их “умственным чиханием”, они востребованы и в наши дни и вошли в многочисленные сборники “Мыслей и афоризмов деятелей и мыслителей народов мира”.
Обращают на себя внимание и пьеса Генри Уодсуорта Лонгфелло “Иуда Маккавей” (Еврейская библиотека, 1875, Т.5)., драма "Натан Мудрый" Готхольда Эфраима Лессинга и др. А переложение Вейнбергом драматической поэмы писателя-романтика Виктора Гюго “Торквемада” (Восход, 1882, Кн.9-10) критики называли “превосходнейшим”. Нелишне заметить, что сама эта пьеса была написана под влиянием погромов в России, с осуждением которых Гюго, президент комитета помощи русским евреям, неоднократно выступал в печати. Тема изгнания евреев из страны обретала свою актуальность в связи с небывалой волной эмиграции евреев из империи и поощрительными призывами властей: “Западная граница открыта для вас!”.
Равно, как и Гюго, Вейнберг относился к антисемитам непримиримо. Обратимся к переведенным им “Галицийским рассказам” австрийского писателя из Львова Натана Самуэли. Они отличались острой наблюдательностью и мягким юмором автора и были прямо направлены против ренегатства молодого поколения. Примечателен в этой связи рассказ “Только не по-еврейски” (Восход, 1886, Кн.1). В центре внимания молодая дама, которая как еврейка-самоненавистница выучилась “страшно ненавидеть евреев, немножко бренчать на фортепьяно и чуточку болтать по-французски”. Питая слабость к блондинам арийского типа, она несказанно обрадовалась, когда, наконец, встретила такого мужчину, чье главное достоинство, по ее разумению, состояло в том, что он “на еврея ничуть не похож”. Она пригласила его на новогодний вечер для самого “изысканного, блестящего общества”, чтобы все видели, какая она прогрессистка, что не позвала сюда ни одного (!) жида. В центре залы зажигается ёлка, вспыхивают огни иллюминации. “Всё это совсем по-христиански!” – зазывно и радостно обратилась радостно к гостю, призывая разделить с ней общую радость. Однако реакция виновника ее торжества оказалась совершенно непредсказуемой. Вот как перевел его слова Вейнберг: “Действительно, всё это совсем по-христиански... Я должен зажечь дома ханукальные свечи. - отвечал он с изящным, отнюдь не еврейским, поклоном всей компании и исчез – чтобы больше никогда не появляться”. Критик Семён Дубнов в статье “Еврейско-галицийские рассказы Н. Самуэли” (Восход, 1885, Кн. 11) высоко оценил повествовательное мастерство писателя и переводчика, умение “в выборе типического лица и характерного момента”.
Несомненный интерес представляет перевод Вейнбергом произведения “еврейского романиста большой руки”, педагога и политического оратора Бертольда Ауэрбаха “Поэт и купец” (1839). Речь идет здесь о современнике Мозеса Мендельсона, поэте конца XVIII века Эфраиме Мозесе Ку, которого Ауэрбах избирает как объект художественного анализа психологической драмы еврея, стремящегося из привычного мира гетто к миру европейской культуры. Поэт, не находящий в традиционном еврейском мире ни почвы, ни понимания, отчаивается и сбивается в пути. Однако писатель призывал к преобразованию еврейства, а не к отходу от него и с горечью говорит об охватившем Европу антисемитизме как о “всеобщей нравственной порче” и “варварстве”. Он глубоко потрясён погромами в России 1881 года. Во времена “массовых крещений” евреев в России перевод Вейнбергом романа. “Поэт и купец” (Восход, 1885, Кн.6-11) был весьма популярным и актуальным. Примечательно и влияние Ауэрбаха на творчество Ивана Тургенева (который сравнивал его с Чарльзом Диккенсом) и Льва Толстого. Последний считал Ауэрбаха своим любимым писателем и защищал от нападок юдофобов.
Примечательна и анонимная статья “Из переписки английской дамы о еврействе и семитизме” (Восход, 1884, Кн.1-3), также посвящённый положению евреев в современной Европе. Автор отмечает общее падение нравственности, крах христианской цивилизации и в то же время – агностицизм и прагматизм среди некоторых евреев, желавших выкрестить своих детей, дабы избавить их от “всяких столкновений”. Речь идёт об особом типе людей без роду и племени, “для которых еврейство и христианство представляются равно ничтожными нулями; они с одинаковым равнодушием перешли бы в ислам или буддизм, лишь бы освободиться от общественного гнёта и беспрепятственно наслаждаться житейскими благами”. Как только еврейство служит им помехой в карьере, эти люди, по словам автора, “ползут к кресту”. Между тем, в иудейской религии заключено нечто, дающее “необыкновенную силу сопротивления”. Это, прежде всего, высокие этические начала, отпечатавшиеся в Торе, что делает евреев “народом апостольским”, призванным дать пример другим нациям, как сохранить жизненную энергию. Уделено внимание и юдофобам, которые подобны “червям, оплодотворяющим своей слизью земляную почву”: “Порода юдофобов не вымирает, так же, как и еврейское племя, и возобновляется с этим последним из поколения в поколения”. Здесь же в пику им приводятся слова Писания: “Всякое орудие, выкованное против тебя, отскочит от твоего тела, и всякий язык, произносящий твоё обвинение, ты заставишь умолкнуть”. А далее пассаж из Эрнеста Ренана: “Одна из кар гонителей заключается в привилегированном положении, которое они создают для гонимых”. Подчеркивается, что Талмуд изощрил ум евреев, сделал их дальновидными, дал стимул к духовному движению вперёд; невежество стало считаться среди иудеев величайшим позором. Текст изобилует историческими экскурсами и параллелями. Завершается же повествование сведениями о положении иудеев в России. Автор потрясён “уменьшением числа учащихся из евреев” (согласно пресловутой “процентной нормы”), “варварскими погромами” и “печальными фигурами еврейских беглецов, нашедших убежище в Америке”.
Заслуживает внимания перевод Вейнбергом романа другого австрийского писателя еврейского происхождения Фрица Маутнера, театрального критика, фельетониста, сочинителя трагикомических историй, философа-лингвиста. Речь идёт о его нашумевшем романе “Новый Агасфер” (1882), почти одновременно публиковавшегося и в российском ежемесячнике “Восход” (1882, №12, 1883, № 1-3). Вейнберг сопроводил публикацию предисловием, в котором оговорил, что излагает роман в сокращённом виде, акцентируя внимание читателей именно на его, как он пишет, “еврейской стороне”. Здесь, в частности, говорится, что Вечный Жид является ныне в обличии современного XIX века, когда уже “не жгут больше, не отсекают голову, но старая злоба и восстанавливает против него отвратительных гадин для того, чтобы он погиб от укушений и уколов их”. Едко высмеивая шовинистов, автор горько иронизирует: “То дворянство, родословное древо которого восходит до Авраама, не приносит благословения своим потомкам”.
Статья “Еврейский вопрос в иностранной сатирической литературе” (“Восход”, 1881, Кн.1) была переведена отнюдь не случайно, ибо язвила известных в то время германских антисемитов (Вейнберг называет их “горлодёрами”) Бернхарда Фёрстера, Адольфа Штеккера и Эрнста Генрици, и доводит до абсурда их и без того иррациональные ксенофобские пассажи. Достаточно сказать, что в своём параноидальном страхе те объявляли евреями Гёте, Шиллера, Бюргера, Лессинга, Ленау, Клейста и других корифеев немецкой литературы. Мир у такого озверелого юдофоба чёрно-бел, причём “еврейская краска всегда была чёрною, печальною, уродливою и злою, в противоположность германской белокурости”. Неслучайно письмо о смерти запечатано именно чёрной печатью, а не белокурой. Далее следовали так называемые “вредные советы” антисемитам: “Если у тебя заболел мизинец, вели отрезать у себя обе ноги... Если в то время, как ты варишь кофе, пойдёт жар и дым, кричи во всё горло: пожар!... Если тебе понадобится разменять талер на мелкие деньги, вторгнись со взломом в кассу государственного банка”. Завершает статью незатейливая песенка, сочинённая неким студентом-юдофобом, где тот обещает евреев “ругать до последнего поту”:
....тщетно ищут защиты
От меня все студенты-семиты.
Теме антисемитизма посвящены и переведённые Вейнбергом с немецкого языка стихи “Еврей о христианине” (Еврейская библиотека, 1871, Т.1):
Редко, редко забывает он, что ты еврей,
Редко даже если дружен он с тобой.
Хоть и будет в нём сознанье, что из всей среды
Твоего народа резко выделился ты, -
Но побаиваться станет: всё-таки еврей!
Для него так трудно, трудно не считать тебя
Алчным скрягой... Будь, как хочешь, набожен, добр –
Всё его тревожить будет мысль, что ты еврей...
Вейнберга по праву считают литературным первооткрывателем жизни европейского гетто в России. Интересен его перевод главы “Римское гетто” из книги “Воспоминания об Италии” испанского писателя Эмилио Кастеляра (Еврейская библиотека, 1878, Т.6). Он осознанно обратился к произведениям этого автора, увидев параллели между европейскими и русскими евреями. В погрязших в нищете и невежестве обитателях гетто Петр Исаевич узрел силу их веры, и сплочённость, и “жизненность”, проявлявшихся в самых ужасающих условиях. Автор говорит о неистребимости, исторической преемственности и слагает гимн Народу книги: “Евреи до сих пор говорят так, как говорил Авраам, они поют те же псалмы, что пел Давид, хранят в себе идею Бога, как собранную в пустыне манну душ, повинуются данным в Синае законам, не падают под гнётом вавилонского пленения, сопротивляются несравненной лести Александра, неодолимому могуществу Рима, жесткоким преследованиям Тита, проклятиям пап, гонениям королей, гневу народов, огню инквизиции, нетерпимости сект – стоя вместе с другими в бесконечном водовороте, непрерывном потоке человеческих идей, они, однако, живут как бы вне своего времени и воссоздают в своих мыслях разрушенный храм, в котором незыблемо хранится ими старая вера с её благодатными надеждами”.
Обстоятельная статья “Бытописатели гетто” (Восход, 1884, Кн.4-5) - сокращённый перевод Вейнбергом главы из книги под редакцией Вильгельма Гольдбаума “Literarische Phisiognomien” (Wien, 1881). Однако переводчик привносит в текст своё отношение: комментирует, а иногда и полемизирует с автором. “Слово “гетто” звучит так средневеково, так дико-варварски в наше новое “просвещённое” время, - отмечает он, - однако в беллетристических произведениях, где оно служит главною темою, рисуется как явление чисто современное..., которому и смерти не предвидится в недалёком будущем”. В поле зрения переводчика находятся пять весьма своеобычных писателей, раскрывающих внутреннюю жизнь гетто в разных его ипостасях.
Аарон Давид Бернштейн происходил из городка Фордон, что на северо-востоке прусской Познани с преимущественно еврейским населением. Если Комперт хотел обратить гонителей еврейства в его друзей, то Бернштейн в повестях “Фегеле Маггид” и “Мендель Гиббор” их беспощадно и гневно бичует, используя при этом целую палитру художественных средств. Говоря о силе еврейского духа, он по существу ратует за национальный изоляционизм: его персонажи имеют с иноверцами исключительно деловые отношения. И уж, конечно, совершенно неприемлемо для него ренегатство иудеев. “Еврей сделался важным винтом в литературной машине, - иронизирует по этому случаю Бернштейн, - вещью, выводившейся напоказ в эстетическом обществе, из угождения к которому он (более наружно, чем внутренне) охватывался духом времени и нередко принимал крещение”.
А вот произведения Соломона Германа фон Мозенталя, по мнению переводчика, пресны и лишены специфически еврейского духа, ибо этот писатель “не переживал жизнь гетто собственным сердцем, а описал её исключительно с чужих слов”. Еврей является здесь “только по имени, самое дело ему чуждо”. Оно и понятно: проживавший всю жизнь в Гессен-Касселе с его преследованием двухпроцентного еврейского населения Мозенталь о гетто слышал разве что от своих отцов и дедов. При этом он пытался показать “разлад между религиозной закоснелостью гетто и обольщениями окружающего мира”. И симпатии Мозенталя вовсе не на стороне соплеменников.
Высоко оценивали современники бытописания австрийца Леопольда фон Захер-Мазоха, хотя он не был ни евреем, ни уроженцем, ни жителем гетто. Утверждали, что этот писатель “может быть вполне беспристрастным в своих взглядах и изображениях”, поскольку обладает “тонким знанием характера евреев, реалий еврейской жизни - на всём пространстве между Лембергом (Львовом) и Черновицами”. Проникнутые симпатией к еврейству Галичины произведения этого писателя воспринимались с большим интересом и в России. В них нашли отражение извечные национальные типы – спорщиков-талмудистов, местечковых мечтателей и прочих колоритных обитателей и обитательниц гетто. Пётр Вейнберг перевёл четыре произведения этого автора: “Еврейские музыканты” (1888), “Палестинянка” (1888), а также повесть “Гошана Рабба” (1883) и очерк “Просвещённый” (1885). В них филосемит Захер-Мазох идеализирует своих героев. Как отметил критик, этот писатель, вошедший в гетто из внешнего мира, “вносит в его спёртую атмосферу освежающее слово утешения”. К числу несомненных заслуг Захер-Мазоха критики относили также “исторически прочный и устойчивый” тип еврейской женщины. Впрочем, сам Вейнберг не был поклонником Захер-Мазоха и пенял ему за ошибки в изображении религиозных форм, обрядов: “Он все жестоко путает, так что к нему в этом отношении как нельзя вернее можно применить поговорку: “Слышал звон, да не знает, откуда он”.
И надо сказать, слово Вейнберга дорогого стоит, ибо основано на вдумчивом изучении многих произведений “бытописателей гетто”. Пример тому – переведенная им повесть Леопольда Комперта “Дети рандара” (Восход, 1884, Кн. 6,8,10-12), писателя из Чехии, которого называли не иначе как “Ауэрбах гетто”. Действующими лицами являются здесь обыкновенный рандар (шинкарь), раввин, раввинша, а также богатая духом еврейская голытьба (шнорреры). И все они, независимо от степени встроенности в жизнь и культуру Чехии, остаются, прежде всего, иудеями. Нравственный склад богемского еврея видится ему в органическом соединении национальной традиции и эмансипации. Он верит в освободительный характер еврейской религии, говорит о бессмертии еврейства и в то же время уверен, что “от духовного переливания еврейства в христианскую кровь произойдёт нечто третье, отличное от того и другого, но более родственное с первым, чем со вторым”. Критики были единодушны: “Никто не умел с такой чуткостью улавливать биение пульса гетто, как Комперт; никто больше не вносил столько сердечности и теплоты в описание жизни этого своеобразного мира”. Замечательно, что здесь содержится призыв евреев к репатриации: один из героев уже на старости лет совершает паломничество в Иерусалим и с благоговением передаёт единоверцам горсть Святой земли. Он одержим мыслью восстановить Храм: “Я отправляюсь в Вену поговорить с Ротшильдами и другими тамошними богачами. Надо уговорить их, чтобы они и силой своей, и деньгами помогли выстроить Иерусалим”. И эту мечту нищего чешского еврея мог разделять и переводчик Вейнберг.
Писателя Карла-Эмиля Францоза называли талантливейшем последователем Комперта и “изобретателем гетто галицийского”. Он живописал яркими красками жизнь некого городка Барнова (по-видимому, речь идёт о заштатном Черткове, что в восточной Галиции), с его колоритными обитателями, среди которых есть собственные Гилели, Спинозы и прекрасные Эсфири. Еврейство он рисует с глубокой любовью и состраданием, но и с полной правдивостью, без попытки утаить его фанатизм и невежество, выросшие на почве бедности, а также трусость, развившуюся на почве унижения. Францоза называли “лучшим бытописателем гетто”, сильным и обаятельным художником. Чрезвычайно популярные в Европе, произведения Францоза были переведены на 15 языков (включая иврит). Под редакцией и частично в переводах Петра Вейнберга в 1886 году вышел сборник его “Повестей и рассказов”, публиковавшихся ранее и в русско-еврейской периодике. Рецензенты отмечали: “Очерки Францоза не только ближе подходят к жизни наших русских евреев, но даже по большей части составляют целиком выхваченную картину этой жизни.... Выводимые им лица – это всё люди нам знакомые, люди, которых мы могли бы назвать по имени, до того они типичны, до того они верно подходят к нашей действительности... Вы словно вчера видели их в Киевской или Ковенской губернии”. По словам Вейнберга, Францоз “выводит перед нами ряд лиц, в высшей степени замечательных в психологическом отношении”. Но для проникновения в такой текст необходимо душевное сопереживание: “Вы можете понимать [эти произведения] лишь постольку, поскольку вы их прочувствовали”.
Рассказ “Барон Шмуль” (Еврейская библиотека, 1870, Т.8) показывает отчаянный протест еврея против унижения и бесправия. Жестоко избитый нагайкой могущественным польским бароном Полянским, мальчик-разносчик Шмуль стал инвалидом и лишился глаза, однако так и не смог найти правду в суде. И он положил жизнь на то, чтобы отомстить за позор и унижение, и всю жизнь неуклонно шел к этой цели, добившись, наконец, того, что сам стал бароном и вконец разорил своего обидчика. Как обобщил критик Семён Дубнов, “нагайка пана Полянского определила всю жизненную карьеру Шмуля, весь характер его и все непривлекательные стороны этого характера... Не составляет ли [эта] нагайка... эмблему отношения нееврейского мира к евреям вообще?”.
В рассказе “Без надписи” (Еврейская библиотека, 1878, Т.6) описывается убогая жизнь барновских евреев. По мысли Францоза, пристанищем для них является разве только еврейское кладбище – “единственная недвижимость, которою предоставляли владеть этим людям”. С удивительной любовью говорит Францоз об этом “добром месте”, где иудеи уже не ведают ни чувства голода, ни ударов кнута. Писатель обращает внимание на надписи на могилах. Сама их форма строго определена талмудистами: сперва шел фамильный знак, затем имя усопшего и его родителей и, наконец, обозначение сословия и профессии покойного. Но попадаются и надгробья без надписи - тех, кого местная еврейская община карала безымянностью за малейшее отступничество. Вот могилка женщины, “преступление” которой состояло в том, что она после замужества не обрезала свои роскошные волосы, чем навлекла гнев и херем (проклятие) на всю семью. И ещё одна анонимная могилка – агностика, что возомнил себя философом, читал христианские книги и всё только повторял: “Кто знает истину?” Авторское отношение к заведенным в гетто порядкам таково: “Я защищаю евреев, потому что они порабощены, но я выступаю против рабства, которое ортодоксальные евреи навязывают либеральным представителям своей веры”.
Зоркий Францоз не мог пройти мимо веяний прогресса, деятельности сторонников ассимиляции, видевших в еврейской традиции суеверие, фанатизм, ханжество, вековую отсталость. Интересен сделанный Вейнбергом перевод рассказа “Шейлок из Барнова” (Еврейская библиотека, 1879, Т.7), где на примере одной семьи показан разрыв поколений. Образованная девушка бежит из дома, заявив тем самым протест против “тёмного царства еврейского”. Что же её ортодоксальный отец, прозванный за несметное богатство Шейлоком? Он рвет и мечет и, в отличие от чадолюбивого героя Шекспира, проклинает беглянку-дочь, лишает ее наследства, а всё своё состояние завещает местному цадику Садогурскому, слывшему “жесточайшим врагом просвещения”.
Фигура этого Садогурского, “ревностного поборника старой мрачной веры”, маячит в нескольких текстах Францоза. В рассказе “Дитя искупления” (Еврейская библиотека, 1878, Т.6) мать борется за жизнь зараженной холерой дочери. Окружающие смотрят на нее “с сострадательным ужасом и эгоизмом” и внушают мысль, что смерть девочки угодна Всевышнему, и та не может получить благословения, ибо она – дитя искупления. Единственный выход – ехать за сотни вёрст в Садогоры, чтобы цадик-чудодей смилостивился и сказал: “Я дозволяю твоему ребёнку жить!”. Она пускается в путь, но по какому-то наитию возвращается домой и в конце концов выхаживает дочь. И – о, чудо! – девочка выздоровела. “Здесь всё сделала только любовь, - читаем в переводе Вейнберга, - материнская любовь, вступившая в борьбу с ненавистью, обнаружила свою целительную силу”.
Францоз - певец высоких и сильных чувств поверх сословных и национальных барьеров. “Эстерка Регина” (Восход, 1881, Кн.8) - рассказ, который, по словам Вейнберга, “сочиняет не мозг писателя, а сама жизнь – этот величайший и бесчеловечнейший поэт”. В центре внимания дочь местечкового мясника, прозванная Эстеркой (как ветхозаветная Эсфирь) за свою “царственно прекрасную красоту”. Но красота эта стала для неё не благословением, а проклятием, ибо умирает она именно “от страданий сердца”. Виной тому друг ее детства (“первая и великая страсть жизни”), получивший фундаментальное образование в Вене, ставший видным доктором, полностью порвавший с гетто. Образовательный уровень между ними столь разителен, что девушка вынуждена расстаться с любимым: “Меня слишком долго продержали в темноте и невежестве. Я не умела бы понимать Вас”. Эстерка погибает, словно бросая вызов традициям гетто. А ее несостоявшийся жених, “железный прагматик”, не веривший ранее в любовь (“любовь – чувство мягкое, а я человек твёрдый”), узнав о кончине Эстерки, падает без сил и “с надрывающим сердце рыданием шепчет: “Отчего всё так кончилось, отчего?”
В рассказе “Мельпомена” (Восход, 1886, Кн.11-12) показана судьба ещё одной несчастной красавицы, начисто лишенной жизнерадостности, а потому прозванной по имени Музы трагедии – Мельпоменой. Она жила в “самой горькой бедности, полной стыда и унижения”, и ее родители, видя притягательность дочери, вознамерились отдать её замуж за состоятельного жениха, поправив тем самым свои семейные дела. И всё, наверное, так бы и сталось, если бы не студент-христианин, спасший ее от руки пьяного громилы. Он - человек в высшей степени достойный, так что его преданность, самопожертвование, нежность растопили сердце девушки. Причём Францоз показывает, как у этой обитательницы гетто, скованной вековыми предрассудками, зарождается и вызревает глубокое чувство любви. Финал трагичен: по настоянию родителей, девушка должна расстаться с любимым и выйти замуж за постылого богатея-вдовца. В результате она кончает с собой, приняв яд. Но умирает она за собственное право на любовь и счастье...
Заслуга Петра Вейнберга в обогащении русской культуры яркими произведениями еврейской литературы Зарубежья и тем самым – в достижении ею качественно нового художественного уровня огромна. Певец Народа книги, он создал целый мир, многогранный, разный и цельный. Он расширил горизонты и обогатил духовную жизнь русского еврейства. А потому его по праву можно назвать подвижником русско-еврейского культурного процесса.
Добавить комментарий