Деда Нечитайло в деревне боялись. И не то, чтобы боялись, дед давно совершенно был старым. За свою жизнь мухи он не обидел, а людей убивал. Где, когда и кого никто не знал и врать не хотел, но знали точно, что убивал. Как будто на лице деда было написано: убивал. Только лица его никто давно толком не видел: дед в деревне появлялся редко, почапает в месяц раза два в магазин с облезлым псом безымянным и обратно во двор, обнесённый крепким высоким забором, за которым неведомо как и зачем его бобылья жизнь протекала. Своим прошлым, своим настоящим и мыслями своими с односельчанами дед не делился, искренне полагая, что не их это собачее дело. Часто не замеченный никем он по двору шлёпал, кругами по многу раз обходя, словно топтался по своим воспоминаниям, о которых не известно было ничего никому, даже, казалось, о своём прошлом ничего не знает и сам.
Ничего деду от людей не было надо. А вот им наоборот: интересно. Говорили, у деда была когда-то жена и двое детей, но так давно, что в глазах многих это было делом сомнительным. Дедов дом за забором стоял вроде и в центре села и как-то себе наособицу, на отшибе, за чужими огородами, у оврага, где с началом войны по ночам вой раздавался. Одни утверждали, что волки. Другие — шакалы. Третьи — младенцы до невозможности голосистые. Над ними смеялись. Четвёртые ничего не утверждали. Им верили. Хотя теперь не верили никому. Их село военным почему-то понравилось. Ни те, ни другие по нему не стреляли. По соседям лупили безбожно изо всего. А по ним даже из рогатки — ни выстрела. Так и существовали на отшибе войны, на задворках цивилизации, на обочине мироздания.
То одни его занимали, то другие входили. Соседей грабили, пока те не посбегали, тогда стали просто брать, что понравится, а их совершенно не трогали. Ну, зайдут во двор, попросят попить-пожевать: кухня отстала, продукты закончились, ну, вынесут, всё-таки люди, хотя и солдаты. А так, чтобы силой — ни-ни, такого здесь не было. Удивительное село. Подлинный рай. И дед Нечитайло незаметно в нём обитает, тише воды, ниже травы, или наоборот, это неважно. О нём и раньше вспоминали не часто, а теперь в такие громкие времена и вовсе забыли. Может, помер дед Нечитайло? Может, и так. Только кто это знает? Но наверняка знают: самый старый в селе, и что людей убивал.
И вот однажды… Впрочем, нет, подождите. Кроме того, что дед Нечитайло не обидит и мухи, и людей убивал, гуторили, что знает всякие зелья. Откуда слушок, на чём основан, никому неизвестно. В лес дед не ходил — нет у них леса. По ночам в поле не шастал — давно всё распахано-перепахано, ни одной живой травинки для зелья. Фактов — ноль, а слухи живучи, в отличие от людей, убить молву ох как не просто. Не зря говорят, сперва работает человек на репутацию, а потом репутация работает на него. Времена, когда дед Нечитайло работал на репутацию, давно канули туда, куда они канули, и теперь скверная репутация на деда работала.
Да вот ещё что. Рассказывали, непременно тон понижая, что во дворе у знаменитого деда стоит скифская баба. Знатоки поправляли: не скифская, а половецкая, из «Слова о полку Игореве», если в школе учили, ещё есть и пляски такие. Только баба — не суть. Главное в том, что баба не простая, то ли распаляющая, то ли, наоборот, усмиряющая, очень баба эта с зельем удивительно хорошо сочеталась. К тому же у него был прибор под названьем барометр, который погоду показывал. Как будто нельзя было послушать по радио или в окно посмотреть. Или ему больше, чем другим, было важно всё знать о погоде? Если так, то зачем? О многом трепались. О деде Нечитайло очень охотно судачили, чтобы в занятую голову мысли о скверном залезть не посмели.
Конечно, это село, неважно, как называется и где точно находится, и тем более древний дед-бобыль Нечитайло, не слишком важные детали всеобщего военного бытия, своими зерновыми метастазами добравшегося аж до Африки, где так жарко и так мало воды, что возят за три моря пшеницу. Тем более, что ни зверств, ни мародёрств, даже изнасилований молодыми жаждущими любви солдатами женщин в возрасте, сильно и безответно горюющими безо всякой близости духовной и разной, не было и все очень надеялись, что не будет.
Гремело и грохотало. Конечно. Но в них не попадало. По военному времени крестьянину чего ещё пожелать? Весна. Пахать. Сеять. Картошку сажать. Скотину обихаживать. Коров доить, только — разленились — почти не осталось. К тому же телевизор — смотри, не хочу. У всех тарелки — кого хочу, того и смотрю. Не хочу — не смотрю. Только у Нечитайло тарелки не наблюдается, но он дед старый, ему вовсе не обязательно.
Село с недавних пор почти пограничное. Только национальный вопрос — по переписи у них половина тех, половина других, ещё десяток евреев пока не уехали — никогда не стоял. Под натиском тарелок и болтунов иногда вроде бы поднимался, но тут же обессиленно падал, как пьяный, то навзничь, то на колени. Молодые, бывало, из города на побывку отъесться съезжались, пытались с похмелья поднять, но тот снова валился. Надоело и им. Перестали. День-другой на городских языках говорили, но ночь-другая с одноклассницами одноклассников и наоборот, и переходили на местную речь, городское ухо резавшую нещадно, местное ублажавшую гармонией всё искупающего милосердия. Так что все были довольны, даже взрослые и пожилые, особенно, конечно, пацаны и пацанки.
Надо правду сказать, война молодых разделила: одни подались туда, другие — сюда, большинство молодых подневольно, но несколько двоечников, аттестатов зрелости не заслуживших, несмотря на всё местное учительское снисхождение, по доброй воле, собственной, от природных дарований никак не зависящей. Кстати, так получилось, что местные молодые в основном в округе здесь воевали. Чем в большой степени и объясняется то, что поверх голов односельчан они друг в друга вражески очень точно, не попадая, палили.
Вначале говорили, что войне вот-вот конец. Конечно, употребляли слово другое, но мы держимся мнения, что не всё стерпит бумага, потому, как бы это сказать, переводим с местного на повсеместный. Только войне от наших лингвистических тонкостей не холодно и не жарко. Она по своим законам живёт, с иными не слишком считаясь. Тем временем откатилось самое громкое куда-то на юг, другие утверждали, что на восток, но это неважно, главное, что в селе стало тихо, только изредка то те солдаты, то эти в село заезжали попить-поесть, самогоном разжиться, докладывая, что с боем прорвались и захватили, потом другие попить-поесть-разжиться-и-доложить. Только, если раньше всё было спокойно и мирно, хотя и война, то теперь… Короче, однажды…
Да вот ещё что. Среди победителей-освободителей было немало односельчан, которых не самогоном манило. Одноклассницы — дело святое, первая любовь, первые сексуальные неприятности, первый от ворот поворот. Всё самое первое — самое в памяти стойкое. На всю жизнь, деление которой на короткую-длинную по военному времени стало очень условным.
Хоть главная война в сторону откатилась, но стало куда как беспокойней. Среди тех и других победителей стали наблюдаться потери. Как известно, пацаны своих не бросают. Вот и шли по селу с автоматами наперевес за бетеэром, по команде командира прочёсывали и зачищали, словно расчёской и наждаком, однополчанина, как в воду канувшего, по хатам-дворам искали, невзирая на заборы и стены. И к деду Нечитайло в центре села, но на выселках, заходили, автоматы на него направляли, по дому шныряли, в сарае шмонали. То одни, то другие. И у тех и у других были потери, о которых командиры честно докладывали: во время боя, в котором вражья группа до смерти последнего бойца уничтожена, пропал без вести, поиски не дали результатов, убитых, раненых нет.
В тарелках большая война настойчиво ужасно громко звучала, а у них в селе, рядом с которым ни леса, ни живого настоящего поля, мелким бесом тихой сапой чапала, обнаруживая незначительные потери в ещё живой силе, таявшей, как мороженое по краям, если вовремя не облизывать.
Отпахались-отсеялись. Стали жить-поживать, ждать, когда в тарелках всё кончится и в магазин продукты начнут завозить регулярно, а не от случая к случаю, что всем давно надоело. Поскольку никто толком об войне не понимал, то перешли, как всегда, на достоверные слухи. Главный из них… Предупреждение: слух не проверен, следовательно, не достоверен, из чего вытекает, придавать ему большое значение совершенно не стоит, хотя, конечно, без огня, сами понимаете, и вообще, война, хоть и всё спишет, но кое-что останется в памяти в виде официальных летописей, кем и где надо утверждённых не прилюдно, но громогласно, и в учебники истории всех классов внесено будет на веки вечные, пока новые не издадут.
А в этой, почти частной памяти упомянутого села, однако, не названного, останется бессмертное имя деда древнего Нечитайло, который за свою жизнь не обидел и мухи, и людей убивал. Только чего плохого о мухах и людях не думайте. Дед Нечитайло, широко известный в узких сельских кругах как знаток всяческих зелий, согласно слухам, знания свои применял, вселяя всякое обессиливающее ум непотребство в головы воинов обеих сторон, неожиданно тенью отца Гамлета на их жизненно воинском пути появляясь, после чего за милую душу демилитаризовал их в своём тайном подвале, где они пили-ели — но сухой закон! — и дружно братались, совместными усилиями провозглашая великие лозунги: свобода, равенство, братство.
Побратались они? Побратались! Равными были? Куда же в дедовом подвале быть им равнее? Были свободны? Ещё как! От главного — войны и смерти — были свободны. Куда же свободней?!
«Солнце свѣтится на небесѣ… Страны ради, гради весели…»
Поговаривали, что дед в подвал приводил одноклассниц, и что деду Нечитайло хотели обе воюющие стороны звание Героя присвоить. Но это, уж, враки.
Добавить комментарий