Меня всегда изумляли театральные работы Льва Бакста, его эскизы костюмов, в особенности восточных. Там ощущалось какое-то «превышение» не только технически – оформительской, но даже творческой задачи, такая бешеная энергетика, которая намекала на скрытые личностные глубины, удивительные в работе декоратора.
Нечто подобное, и тоже поразительное по экспрессивному накалу, я встречала, работая над статьей об эскизах Александры Экстер (по матери - гречанки) к трем постановкам Камерного театра Таирова, с античной, иудейской и ренессансной тематикой (1916, 1917, 1921), явно подхватывающих «линию» Бакста и тоже превышающих «оформительские» задачи. И вот книга* Ольги Медведковой, французско-русской исследовательницы искусства, а заодно интересного прозаика, как мне представляется, - именно об этом. О скрытом внутреннем источнике этих таинственных глубин.
В самой книге тоже ощутим некий личностный момент, о котором автор прямо говорит в «Послесловии для русского читателя». Ей, как и многим нашим соотечественникам, приходится «разрываться» между Францией, где она живет уже более 30-ти лет, и родной Россией, между русским и французским, между национальной принадлежностью девочки из «смешанной», русско-еврейской семьи и французским гражданством, - в поисках самоиндефикации.
На эту тему автор написал «специальную» книгу - «Ф.И.О», изданную тем же НЛО в 2022 году. Но «модель» подобного жизнеописания была во многом отработана уже раньше, в 2019 году, в книге о Баксте, где и возникла столь необычная и по-своему захватывающая тема: герой постепенно и в жизни, и в творчестве докапывается до своей еврейской сущности. Вот мне и захотелось более подробно остановиться именно на первой книге, послужившей моделью новой.
Но в чем же эта «еврейская» сущность заключается? В случае Бакста речь идет, конечно же, не о «местечковости» (а родился он в Гродно - в черте оседлости), а о принадлежности к великой «восточной» культурной традиции, - к творчеству древних египтян, эллинов и иудеев. Традиции, влившейся в общемировую и обогащенной Бакстом опорой на итальянское Возрождение.
О том, что «местечковости» Бакст чурался, говорит тот факт, что свое «местечковое» родовое имя Лейба Израилевич Рабинович, он сменил на Льва Самойловича Розенберга (Розенберг - фамилия матери), а затем и на вполне по-европейски звучащее имя Льва (Леона) Бакста.
История и сейчас вполне знакомая. Кстати, сама Медведкова строит свое жизнеописание в «ФИО» в соответствии с тремя своими именами - сначала девочки Оли Ярхо, затем в российском паспорте она Ольга Анатольевна Медведкова, и уже во Франции по карточке медицинского страхования она и Medvedkova, и Jarho, а от отчества осталась непонятная половинка «Anat». Национальный момент имени как-то явно смикшировался. И героиня в своем дневнике во время карантина обращается к семейному архиву, истории и философии, собственным детским и юношеским воспоминаниям, дабы докопаться, откуда она и что значат ее имена…
Бакст и тут был оригинален. От своего еврейства он и не собирался отрекаться. Автор рассказывает удивительную историю о том, как Бакст, вынужденный креститься из-за женитьбы на дочери Павла Третьякова, как только стало возможно (после принятия закона о свободе вероисповеданий) вновь перешел в иудейство. Но этот «европеец», эстет и денди, - вернулся не к обрядовой религиозности, а все к той же культурной восточной традиции, о которой автор много пишет и с которой художник ощущал свою кровную связь.
Медведкова выстраивает «полифоническую» биографию художника, где разные версии, положим, версия блистательного критика, историка искусства и художника Александра Бенуа, и та, что была записана со слов Бакста его приятелем-искусствоведом Андреем Левинсоном (в не переведенной на русский книге), друг с другом спорят и друг друга дополняют. Идет в ход огромный свод биографической, исторической, искусствоведческой и философской литературы, призванной показать, что движение художника в сторону сближения египетского, древнегреческого и иудейского начал соответствовало возникшим на рубеже веков новейшим научным представлениям.
А надо ли столь кропотливо и дотошно, вполне в духе академической «декартовской» научной традиции, это доказывать? На мой взгляд, демонстрируя поистине феноменальную эрудицию, автор несколько перегружает текст и смещает акценты. Бакст превращается исключительно в интеллектуала-философа, адепта новейшего философского знания, который мгновенно претворяет это знание в своих иллюстрациях и эскизах. Но мне кажется, что Бакст - прежде всего художник. И разве настоящее искусство — это претворение идей, причем чужих? Разве у него не другой способ отображения мира, близкий к интуиции и озарению?
Особенный упор в философском «просвещении» Бакста автор делает на произведения Фридриха Ницше и Василия Розанова. Однако тот же Розанов, который сегодня евреев любил, а завтра их презирал, едва ли мог заменить Баксту собственные художнические поиски и «кровное» ощущение своего еврейства. А, положим, размышления Ницше о веселом и детски - непосредственном искусстве в его «Заратустре», - имеют в России давнюю не философскую, а художественную традицию.
Тут можно вспомнить и удивительную «анакреонтику» молодого, а также зрелого Пушкина, и «нежного» (по слову Мандельштами») Батюшкова. И конечно же, прекрасно образованный Бакст эту традицию знал. Да и сама связь древней Иудеи с культурой древнего Востока стала в те времена, как мне кажется, каким-то «общим местом». Ведь и сама Медведкова ссылается на Флобера, сравнивавшего свою героиню - правительницу Карфагена, финикиянку Саламбо,- с библейскими Юдифью и Эстер (Эсфирью) .
Мне приходилось писать и размышлять о Модильяни - сефардском еврее, приехавшем в Париж из Италии. И он в те же годы, что и Бакст, судя по всему, искал синтеза европейских, древневосточных и африканских культур, в глубине которого можно было ощутить «жгучие» и очень личные иудейские истоки. Недаром он возводил себя к гениальному Бенедикту (Баруху) Спинозе. Дочка - искусствовед над этим посмеивается, говоря о бездетности Спинозы.
Но смешон сам аргумент, отбрасывающий древнюю фамильную генеалогию. И не нужны ему были ни «вумный» (словечко, которое ироничная Медведкова с явным удовольствием использует) Розанов, ни еще более «вумный» Ницше с его аполлоническим и дионисийским началами. Модильяни предпочитал талмудически неясного еврея-сефарда Нострадамуса, читая его в парижском кафе «буржуазной» публике вслух. Недаром его поведение считалось в Париже скандальным.
Да, вот тут, кажется, пришла пора поговорить об основном моем «несогласии» или, лучше сказать, расхождении с автором. В книге Медведковой постепенно все более остро звучит противоречие между реальной, вполне комфортной и благоустроенной, «европейской» жизнью Льва Бакста , - сначала автора «эстетских» российских журналов - «Мира искусства» и «Аполлона», а потом знаменитым художником дягилевских парижских сезонов, - и его «еврейским» аlter ego».
По мысли автора, его воплотил Вацлав Нижинский в образе «Фавна» в балете на музыку Дебюсси «Послеполуденный отдых фавна», Бакстом оформленным. Но с иголочки одетый художник, закрытый для окружающих, и почти обнаженный Фавн-Нижинский, воплотивший, по мысли автора, его «иудейское» начало, - никак не стыкуются. Единая человеческая личность «раздваивается» на душу и тело. Недаром в театральных эскизах и рисунках Бакста возникали исключительно «тела», воплотившие, как пишет автор, новое европейское представление о «телесности», а лица? Лиц не было. Но где же душа? То наивное и детское, к чему Бакст так стремился и что выражало эту его «еврейскую» сущность» не в меньшей степени, чем тело?
Автор принимает это возникшее противоречие как некую данность, с «интеллектуальным» спокойствием. Но, повторяю, Бакст- еврей раздваивается на национальное, сакрально «безумное» тело и европейски-закрытую, «застегнутую на все пуговицы» душу.
Не в этом ли причина, что путь живописца Бакста к вожделенной «серьезности», в конечном счете закончился едва ли не крахом? Тут тоже возникла «односторонность». Он вошел в историю культуры как великолепный театральный декоратор, воплотивший эту самую «новую телесность». Но ведь мечтал-то он о славе живописца! Да, были и «возрожденческий» автопортрет (1893, ГРМ), и написанный на тему «архаической» Греции «Древний ужас» (1908, ГРМ), были семь панно для лондонского дома Ротшильдов, которым автор уделяет большое внимание. Но все это где-то на периферии и в перерывах между основным делом - писанием эскизов и декораций. Ну как же не театральный художник?!
А вот у Модильяни все свершилось и «новая душа», душа европейского еврея -сефарда, срослась с «новым телом», но ценой выхода художника из «зоны комфорта. Ценой противопоставления своего искусства всему тогдашнему «новаторству». И ценой его трагической жизни, противостоящей жизни постепенно враставших в «нормальный» буржуазный уклад художников.
В его поразительных портретах, воплотивших синтез Древнего Востока и Высокого Возрождения, и в не менее поразительных обнаженных высокая духовность, простота и детскость соседствует с безумной «иудейской» телесной энергетикой…
Но несмотря на возникающие вопросы и расхождения, я благодарна автору за невероятно увлекательное и заставляющее размышлять чтение. Речь идет о двух книгах автора, где вторая, посвященная поискам собственных национальных «корней», по - французски насыщена мыслью и по-российски проникновенна, - сочетание, в наши дни поистине редкостное.
-------
* Ольга Медведкова «Лев Бакст, портрет художника в образе еврея. Опыт интеллектуальной биографии», М., НЛО, 2019 и «Ф.И.О», М., НЛО, 2022
Добавить комментарий