В тот вечер одного из 1960-х годов на заседании литературного объединения "Магистраль", членом которого я был, царила атмосфера нетерпеливого ожидания - был приглашен Е.Евтушенко.
К тому времени он уже приобрел широкую известность, его голос звенел с трибуны Большого зала Политехнического музея, где когда-то выступал сам Маяковский (под него, как говорили злые языки, и косил Евтушенко). Замахнулся он тогда и на многотысячный «зал» только что построенного стадиона в Лужниках.
Ожидая прихода Евтушенко, мы читали стихи, лениво похваливали-поругивали друг друга, однако общий интерес был больше направлен к двери, в которой никак не появлялась высокая фигура известного поэта. Прошел час, другой, а Евтушенко все не приходил.
Наконец, сидевший во главе длинного стола наш руководитель Владимир Михайлович Левин, дождавшись, когда очередной выступавший закончит свой стиховой речитатив, извинился и вышел из зала. Минут через пять он вернулся с наглухо застегнутыми глазами-пуговицами и с грустью объяснил:
- Евгений Александрович к нам не придет, так что давайте продолжим. Кто следующий хочет почитать?
Начинающие "гении" заметно погрустнели и потихоньку по одному стали расходиться.
Я вышел одним из последних вместе с моим другом Шафераном, который до этого подходил к Левину и о чем-то с ним шептался.
- Узнал я, - сказал Игорь, когда мы вышли, - бессовестно этот сноб нас кинул. Заявил, что ему недосуг ходить на какую-то самодеятельность.
Позже к той обиде магистральцев на Евтушенко добавилось еще и то, что он в мемуарной книге "Волчий паспорт" поместил уничижительные слова о нашем Л.Халифе. В них он на полном серьезе вспоминал давнюю глупую шутку, которую позволил себе юный повеса.
Попав однажды за что-то в милицию, Лева назвался именем Евтушенко и даже зачем-то оставил дежурному его телефонный номер. Можно себе представить, как именитый литературный авторитет был возмущен, когда потом ему позвонили. Однако трудно понять, почему тот досадный звонок так надолго остался в его памяти и дал повод назвать незаурядного поэта Халифа "неким стихотворцем".
Но больше всего коллеги-шестидесятники укоряли Евтушенко за казавшуюся им нарочито демонстративной злободневность его стихов, их сиюминутность, газетность. Он то откликался на зажимавшуюся властями правду о трагедии Бабьего яра, то писал такие смелые очень современные стихи, как "Наследники Сталина", "Братская ГЭС", "Баллада о браконьерстве".
А ведь несмотря на это Евтушенко был выездным счастливцем, летал на Кубу, после чего прославлял социализм-тоталитаризм "острова Свободы". Это давало повод завистникам считать его приспособленцем, конформистом.
В противовес его хулителям я всегда смотрел на Евтушенко снизу вверх и с большим пиететом. Мне нравились его стихи, одни гражданские и, действительно, громкие, звонкие, а другие лирические, нежные, тонкие. Но все незаурядные, очень талантливые. Меня вовсе не напрягала его неутолимая жадность к публичности и не раздражала считавшаяся моветоном яркость цветастых рубашек, пиджаков и кепок.
Надо признаться, его стихи своей доходчивостью, понятностью, доступностью мне нравились больше, чем довольно сложные аллегорические построения Андрея Вознесенского и тем более Иосифа Бродского. Кстати, так же, как мне всегда ближе была Ахматова, чем Цветаева и даже чем Пастернак вместе с Мандельштамом.
Однако лицом к лицу мы встретились с Евтушенко лишь через много лет, когда он приехал в Лос-Анджелес. Встреча состоялась в небольшом школьном зале Западного Голливуда. У стены на двух столах были разложены последние издания его книг. Люди дружно подходили, листали страницы, рассматривали картинки, но, увидев на задней стороне обложки цену, клали книги обратно.
Публика, естественно, была в основном из тех, кому "хорошо за шестьдесят", женщин побольше, и все с приятными красивыми лицами. Видно было, как заинтересованно или даже влюбленно заглядываются они на почти не потерявшую стройность худощавую фигуру Евтушенко, на его ярко-фиолетовый костюм и фасонистую малахитовую кепку.
Он рассказал о своей работе над составлением эпохальной антологии русской поэзии ХХ столетия "Строфы века", которой был сильно увлечен и которую, видимо, считал главным делом своей тогдашней жизни.
Потом стал читать стихи, причем как всегда великолепно - легко, напевно, зажигательно. Он был артистичен, подвижен, к месту делал небольшие паузы и совсем не заглядывал в свою книгу, лежавшую в руке, даже ни разу ее не открыл. Зал неоднократно откликался громкими аплодисментами. А я подумал: вот оно, наше поколение, - есть еще порох в пороховницах, не угасает огонек на наших кострах.
После выступления начали задавать вопросы. Я спросил о судьбе его единокровного брата А.Гангнуса, который, как и я, был автором научно-популярных книг, в том числе и на темы близкой мне геофизики. Ответ прозвучал как-то кратко, вяло, чувствовалось, что Евгений Александрович был не слишком близок с Александром Александровичем.
Второй мой вопрос к Евтушенко касался известных его попыток оседлать Нобелевку, на которую он был когда-то номинирован. На это он мне ответил, что ему не так важна сама премия, как желание показать, что шведский комитет дает ее не по политическим соображениям, как, например, в случае Бродского, а за действительно высокие достижения в литературе.
Возможно, именно такой ответ, еще раз демонстрировавший неуемное честолюбие Евтушенко, вызвал еще один, на сей раз явно провокационный вопрос. "Кого в сегодняшней русской литературе вы считаете поэтом номер два?", - спросил его какой-то местный хохмач, что встретило в зале легкое оживление и смешки "в кулачок".
Но нашего живого классика это вовсе не смутило. Вместо прямого ответа он по дуге обошел тот нумерологический намек и стал называть имена и места обитания ряда современных молодых поэтов России. При этом на память читал стихи некоторых из них, что было очень круто - далеко не все в зале могли бы похвастаться такой памятью. А ведь он, как и они, был уже совсем не молодым человеком.
В дальнейшем Евтушенко я встречал только в телевизоре, где он либо здраво рассуждал на те или иные злободневные темы, либо рассказывал о временах прошедших. Вспоминается исповедь Соломону Волкову, когда он объяснял, почему бодался со своим конкурентом Бродским, обвинившим его чуть ли не в кагебешном доносе.
Довольно скоро после этого интервью и ушел из жизни этот яркий незаурядный человек и выдающийся мастер русской гражданской и лирической поэзии, прозаик, трибун, актер, кинорежиссер.
Добавить комментарий