Такова была структура момента

“Даю настоящую подписку Управлению Норильского комбината и Норильлага МВД в том, что нигде не буду сообщать, какие бы то ни было сведения, касающиеся жизни, работ, порядков и размещения лагерей МВД, а также и в том, что не буду вступать с заключенными ни в какие частные, личные отношения”.
Смоктуновский Иннокентий Михайлович.

Документ, случайно найденный в интернете, погрузил меня в омут воспоминаний, и я, помолодевший на сорок лет, оказался на кухне стерильно чистой квартиры, где и состоялось моё личное знакомство с Иннокентием Михайловичем.

Хозяин квартиры Готлиб Михайлович Ронинсон, одинокий, грустный комик из труппы культового в те времена Театра на Таганке¹. Все, от мала до велика, величали его просто Гоша, несмотря на то, что ему исполнилось пятьдесят. В этом не было ни панибратства, ни бесцеремонности. На Руси комиков всегда звали по имени, но более весомая причина такого обращения была, на мой взгляд, просто в симпатии к человеку, чьё имя Готлиб — в переводе с идиша или немецкого, кому как нравится, обозначает “угодный Богу”. Отбросив в сторону некие его чудачества и склонность к ворчливости, скажу, что для многих он был безотказной “палочкой-выручалочкой”. Сей редкий дар, удостоверил Владимир Высоцкий в шутливом стишке:

Ещё один штрих к портрету хозяина дома. Дневниковая запись от 9 мая 1939 года Елены Сергеевны Булгаковой: “Во время обеда сегодня позвонил Ронинсон — из миманса Большого театра (очень талантливый артист, первоклассно показывал² на последнем капустнике Мордвинова, а на предыдущем Небольсина) — сказал, что хочет только поблагодарить Михаила Афанасьевича за его отношение к себе. “Никогда в жизни не думал, что такой большой человек может быть так прост. Никогда в жизни не забуду его отношения!” А Миша мне вчера рассказывал, что на следующий день после капустника Ронинсон подошел к нему и сказал: “Если вам когда-нибудь понадобится друг, располагайте мной...”.

Такова была структура момента, что в общем-то ординарный поступок становился Поступком, как я и написал с большой буквы.

Но вернемся в 1967 год. Позвонил Гоша и тоном, не терпящим возражений, произнес:

— Приходи сегодня после девяти. Будет твой кумир. Только не говори про политику. Он этого не любит.

В том, что кумиром Гоша называет Смоктуновского, сомнений у меня не было. Несколько месяцев назад, когда поздравлял его с удачно сыгранной ролью в вышедшем на экраны кинофильме “Берегись автомобиля”, где в одном из эпизодов он был партнером Смоктуновского, я сказал, что Иннокентий Михайлович обладает удивительным свойством наделять такими чертами свои художественные образы , что с ними хочется подружиться. Привел в качестве примера Фарбера из “Солдат” и Куликова из “Девяти дней одного года”.

— А с Гамлетом тебе не хотелось подружиться? — съехидничал Гоша.

— Гамлету разночинцы не компания, — отшутился я.

— Надо вас познакомить, изложишь Кеше отличительные особенности его актёрского мастерства.

Эти слова я принял как продолжение шутки и вскоре забыл.

О самом Смоктуновском я практически ничего не знал. Роли в кинофильмах, друзья зовут Кеша, по слухам, был в ссылке. Когда, где и за что? В прошлом году получил Ленинскую премию. Живет в Питере.

Судя по разговору, Иннокентий Михайлович пришел несколькими минутами ранее. Обсуждались последние театральные ленинградские события и житие-бытие их общих знакомых. Гоша представил меня несколько невнятно, видимо, увлеченный какой-то новостью. Закончив эту тематику, Смоктуновский обратился ко мне:

— Ну-с, а вас, сударь, какие события санкт-петербургской жизни интересуют?

— Ваша милость, — подыграл я, — только здоровье Медного всадника и прогноз наводнений на ближайший месяц. Поездки мои в Ленинград, как правило, неудачны. Несколько лет назад поехал, хотел посмотреть вас в роли князя Мышкина, наслышан был хвалебных отзывов — билета не достал; в утешение рассказали историю, как одна женщина устроилась в театр уборщицей, чтобы посмотреть этот спектакль и, достигнув своей цели, через сутки уволилась.

Смоктуновский усмехнулся, а Гоша откликнулся:

— История с бородой, хочешь билет попросить, так и скажи.

Я проигнорировал его реплику и продолжил:

— Всегда хотелось посмотреть на Неву глазами Пушкина, помните:

Нева металась, как больной

В своей постели беспокойной.

Пару раз, услышав в вечернем прогнозе погоды, что в Ленинграде ожидается наводнение, бежал на ночной поезд, но по приезде “больного в постели” не заставал. О его проделках свидетельствовали вальяжные лужи и полузатопленные подвалы. Так что мельчают не только люди, но и реки.

— Вывод умудренного двадцатишестилетним опытом жизни, — грустно и насмешливо произнес Гоша. Смоктуновский улыбнулся, а я бодро продолжил:

— Думаю, что в следующий приезд меня ждет очередное разочарование. Дело в том, что как-то занесло меня на несколько часов в Норильск.

— Куда, куда? — встрепенулся Иннокентий Михайлович удивленно и насторожено.

Не понимая причину его взволнованности, я пустился в объяснения:

— На каникулах мы работали на лесосплаве, на Енисее, гнали плотик, величиной с футбольное поле, из Ворогова в Дудинку, а оттуда по “железке” в Норильск, чтоб улететь обратно в Москву. Эта железная дорога отпечаталась в моей памяти как символ “построения социализма в одной, отдельно взятой стране”. По обе стороны — колючая проволока и вышки заброшенных зон, паровоз тащится еле-еле, и вагоны подпрыгивают на каждом стыке, как сани на ухабах, а вдалеке по грязно-зеленой тундре светлые полосы. Наш попутчик, из местных, пояснил, что это кладбища. Мерзлота здесь вечная, глубоко не зароешь, земля как гранит, так чуть-чуть присыпали. Вот песцы и разрыли, да и обглодали. Были обтянутые кожей скелеты, стали скелетами без кожи... Я Гоше, когда вернулся, рассказывал.

Ронинсон испепелял меня взглядом, а Смоктуновский сидел в позе крайнего напряжения, стараясь не смотреть в мою сторону. Я замялся, ожидая какой-нибудь реплики, её не последовало, и я неуверенно продолжил:

— Так вот, на вокзале вместо автобуса нам подали открытую полуторку, и через несколько километров от него перед нами посреди тундры возник... квартал Санкт-Петербурга. Во всяком случае, мне показалось поначалу, но потом я понял, что скорее это напоминает Ленинград сталинской застройки. Вот я и хочу в Питер съездить, проверить первое впечатление.

— В общем, понятно, решил искать, как говорится, черную кошку там, где светло и чисто, а не там, где она есть. Ты лучше расскажи, Кеше, как..., — встрял в мой монолог Гоша.

Но я, олух царя небесного, хотя намек понял, дескать, говори о том, почему я захотел вас познакомить, — решил, что сначала доскажу про Норильск:

— И когда мы, промерзшие до костей, в телогрейках и сапогах, в открытом кузове, выпрыгнули из него на конечной остановке, которая, конечно, называлась “проспект Ленина”, то были удивлены ещё больше. Город искренне изображал жаркий летний день. Бойко шла торговля мороженым и газированной водой. Ездили поливальные машины, да и наряды горожан поначалу напомнили нам набережную в Сочи в полдень. А потом пригляделись и дошло, что отличие все же есть. Просто для норильчан десять-двенадцать градусов тепла — все равно, что для сочинцев двадцать пять. Так вот, мне часто в этом юбилейном году пятидесятилетия Советской власти приходит в голову, что все мы, словно норильчане, имитируем бурную радость...

Гоша, досадливо махнув рукой, вышел из кухни, а Смоктуновский, улыбнувшись, как улыбаются в раннем возрасте дети, невинно спросил:

— Скажите, а вас прислали или вы сами пришли, узнав, что я здесь буду сегодня вечером?

Я не сразу понял суть вопроса, обескураживала улыбка, а когда уразумел, то счел вариант доказательства, что я — не верблюд, наиглупейшим. Лучше вежливо откланяться и уйти, сославшись на неотложные дела.

— Меня Гоша позвал. Извините, если что не так. Забежал на минутку, на свидание опаздываю. Не слышали, кстати, последнюю шуточку? Встречаются два матроса с Авроры, и один другого спрашивает: “А тебе не кажется, Вася, что мы в семнадцатом погорячились? Сейчас, слава богу, за анекдоты не сажают. Ещё раз извините. Рад был познакомиться.

— Не смею задерживать.

И я ушел, не попрощавшись с Гошей.

За полночь у меня раздался телефонный звонок. Звонил Гоша, и мне пришлось выслушать достаточно много слов насчёт моих умственных способностей. Добивая меня окончательно, гневно добавил:

— Каким же надо быть бестактным, чтобы рассказывать человеку, как едят мороженое в городе, где он чуть не умер от цинги и, кажется, пеллагры.

Я опешил.

— Он сидел в Норильске? И ты мне ничего не сказал!

— Во-первых, не сидел, а был в добровольно-вынужденной ссылке, а во-вторых, ты в самом деле не специально про Норильск рассказывал? Ты что, ничего о его жизни не знаешь?

— Во-первых, мой дорогой, в титрах кинофильмов об этом не пишут, — передразнил я, злясь на весь мир. Каким же самовлюбленным идиотом, а то хуже — провокатором, — должно быть, я выглядел в глазах Смоктуновского. — А во-вторых, будь добр, объясни мне, умственно отсталому, что значит “добровольно-вынужденная ссылка”. Я такого ещё не слышал.

И Гоша, поубавив гнев, рассказал мне, что Иннокентий Михайлович был в плену, бежал, а когда кончилась война и бывшим военнопленным стали заменять фашистские концлагеря на советские, решил затеряться в Норильске. Кругом одни лагеря да ссыльные. Дальше только Северный полюс. Там и начал актерскую карьеру. Он не любит об этом говорить.

— Да... нелепица вышла, — пробормотал я.

— Ладно, ты, не горюй. Я ему всё объясню, а рассказик свой запиши, может, к столетнему юбилею напечатают.

Вряд ли когда ещё представится такой случай, — подумал я, вешая трубку. Однако он представился.

Незадолго до юбилейных торжеств, когда вся Москва была завешана красными флагами и флажками, словно предполагалась грандиозная облава на волков, а на здании артиллерийской академии был водружен транспарант: “Наша цель — коммунизм”, позвонил Гоша и попросил встретить Иннокентия Михайловича, прибывающего “Красной стрелой” из Ленинграда.

— Ты же живешь рядом с вокзалом. Закажешь такси и отвезешь его в гостиницу “Варшава”. Он в Москве обычно там останавливается, заодно и поговорите. Он знает, что ты будешь его встречать. Про ту историю забудь. Всё улажено и объяснено.

Предложение поговорить в такси было по-ронинсоновски наивно. Беседа с таким известным и легко узнаваемым человеком, искаженная до неузнаваемости, через час пойдет гулять по Москве. Думаю, что Смоктуновский, понимая это не хуже меня, ни о чем серьезном говорить не станет. Попробовать разве договориться с кем-нибудь из приятелей, владельцев собственных авто? Впрочем, и в этом варианте шанс поговорить был ничтожно мал, но хоть какой-то.

Иннокентий Михайлович, выйдя из поезда, приветливо улыбнулся и, как бы продолжая прерванную беседу, произнес:

— Так вы утверждаете, что с моими героями хочется подружиться?

Я не успел ответить, как на весь перрон прозвучал властный, хорошо поставленный голос: “Кеша, обожди!” Нас догонял коллега Смоктуновского, весьма известный актер, как правило, игравший номенклатурных работников разного ранга в советских фильмах на производственно-партийную тематику. Он держал за руку, словно малое дитя, благообразного старичка в серой каракулевой ушанке, одетого в серое зимнее пальто с таким же воротником. Небольшой спортивный чемоданчик, модный в начале пятидесятых среди спортсменов и студентов, оттягивал ему руку, мешая семенить за размашисто шагающим актером.

— С этим юбилеем совсем с ума посходили. Просили этого ворошиловского стрелка в Москву доставить, а сами даже машины не прислали. Он из “Авроры” по Зимнему грохнул. Ты на колесах? Ну, как я с этим антиквариатом в общественном транспорте, еще чего доброго что-нибудь отвалится!

Смоктуновский вопросительно посмотрел на меня. Мне совсем не импонировало общество этих попутчиков, но будучи весьма слабохарактерным в некоторых вопросах, я с надеждой, что нам не по пути, спросил:

— Собственно, вам куда?

— На Шаболовку, в телецентр.

— Это же рядом с “Варшавой”, — подал голос Смоктуновский.

— Что ж подкинем, — как мог любезнее произнес я.

Ехали молча. Перед самой гостиницей Иннокентий Михайлович обернулся с переднего сидения и спросил у старичка:

— Скажите, а вам не кажется, что в семнадцатом вы погорячились?

Старичок, помолчав долгую минуту, ответил:

— Иногда, кажется.

Машина остановилась перед гостиницей. Смоктуновский вышел, вышел и я, чтобы пересесть на переднее сидение к приятелю. Старичок открыл окно машины и, высунув голову, обратился к Смоктуновскому:

— А я узнал вас, Иннокентий Михайлович. Только вы никому о том, что я сказал, не говорите. Вам всё равно не поверят.

Приятель дал по газам, и мы уехали, оставив на тротуаре улыбавшегося Смоктуновского.

1 Готлиб Михайлович Ронинсон родился 12 февраля 1917 года в Вильно. В 1928-39 годах — участник детского хора и солист миманса Большого театра СССР. В 1941-45 годах — старший пионервожатый и воспитатель детского дома в Верхнеуральске. В 1945 году окончил Театральное училище им. Б.В.Щукина. С 1946 года — в труппе Московского Театра драмы и комедии на Таганке. Готлиб Михайлович, “дядя Гоша” — один из наиболее выдающихся таганских актеров (роли в спектаклях Театра на Таганке: “Добрый человек из Сезуана”, “Герой нашего времени”, “Антимиры”, “Десять дней, которые потрясли мир”, “Жизнь Галилея”, “Вишневый сад”, “Мастер и Маргарита” и др.). Народный артист РСФСР (1988). Снимался в фильмах: “Берегись автомобиля”, “Зигзаг удачи”, “Бег”, “Двенадцать стульев”, “Старики-разбойники”, “Большая перемена”, “Афоня”, “Ирония судьбы или С легким паром!”, “Раба любви” и др. Умер 25 декабря 1991 года.

2 Ронинсон был мастер пародии. Весьма оригинально оценил этот его талант А.Н.Вертинский. После концерта, на котором оказался случайно, он прошел за кулисы и поблагодарил Ронинсона за пародию на себя. “Все дразнятся, а вы шутите”, — сказал он, пожав руку.