Свой самый первый рассказ я зачитал в подвале Одесского банка, что на Пушкинской угол Розы Люксембур (вход со стороны Розы...). Помещение было с низким потолком, целиком бетонное, зарешеченное окно выходило на тротуар. Жила в нем Нина Н., сотрудница банка, экономист. Как она стала владелицей жилья в Одессе – история. Нина еще в детстве проболела полиомиэлитом, одна нога у нее так и не выросла, бездействовала, а передвигалась девушка то в коляске, то, с трудом, на костылях. Кто-то из сердобольных начальников банка и решил отдать подвал обезноженной сотруднице...
Это первое в предисловии к тому случаю с чтением вслух мною рассказа. Путь к нему неблизкий...
А вот и второе. Миловидную девушку в коляске как-то заметил на улице Борис К., молодой поэт, приехавший из украинского городка, чтобы победить Одессу. Он помог ей переместить коляску через какой-то порожек, она поблагодарила, улыбнулась, что-то еще замечательное между молодыми людьми произошло... Завязалось знакомство: Борис тоже был хорош собой, да и молод, в стихах и в поведении сноровист, искрист... а в Одессе без этих качеств тебя не приметят.
Гость из провинции в Одессе был, конечно, бездомен, то снимал угол, то делил с кем-то комнату. И вот он как-то остался ночевать у миловидной молоденькой Нины, а потом и поселился там.
Поэт без окружения не поэт. Стихи должны быть зачитаны, услышаны, разобраны, одобрены или раздолбаны. «Поэзия – пресволочнейшая штуковина: существует – и ни в зуб ногой!» (точнее Маяковского о поэзии никто, кажется, не сказал). Такова –«ни в зуб ногой!» - жизнь поэта. А стихотворцы – это круг, клан, цех, богема - туда набиваются еще и художники, - неширокое сообщество (порой довольно несносное, ибо ничего, кроме стихов, не признает).
На улице, в дождь, я встречаю поэта,
Мы обмениваемся с ним
Только что найденными образами...
Больше
С поэтами говорить не о чем...,
(Поясню: оба поэта, я знал их обоих, настолько бедны, что поговорить им действительно не о чем).
Очень скоро вместе с Борисом в подвал спустились те, для которых строка, рифма, метафора, образ были главными приметами и ориентирами жизни. Приносились вино, кое-какая закусь, последние анекдоты, шутки, байки, начиналось чтение своих и чужих стихов. Пьяным никто никогда не был – пьянели здесь от общения, от свежей, как порыв ветерка, строки, от ловкой рифмы, от неожиданной метафоры... И Нинин суровый, бетонный, с низким потолком и зарешеченным окном каземат превратился в чудесную обитель богемы! О такой ли жизни могла мечтать девушка-калека, проводящая день с бумагами, цифрами, сводками и разъезжая по банку в коляске!
Напротив банка на Пушкинской улице стоял дом, в котором в 1823-4 -х годах жил Александр Пушкин. Первый этаж занимала семья актера Одесского драмтеатра Н.Н. Волкова (это он сыграл старика Хоттабыча), на втором разместился Союз писателей Одессы. В «актовом» зале (самая большая комната) проводило свои собрания Литобъединение – официально признанная (разрешенная) организация пишущей Одессы, молодых, в основном, людей, учеников Олеши, Багрицкого, Бабеля. Одни читали с кафедры свои стихи и рассказы, другие поднимались на нее разбирать и критиковать услышанное.
Помню, какой гул пронесся по помещению, когда один из взобравшихся на кафедру начал свой рассказ фразой: «В комнате царил таинственный полумрак…».
И помню воцарившееся в аудитории зачарованное молчание, когда один парень из порта, исподлобья глянув на аудиторию (зубастые одесситы, только что безжалостно осмеявшие коллегу), повел рассказ так:
-Лошадь была, – пауза, взгляд в зал, - белая... – Снова пауза. - Суставы ног у нее были уже опухшие, и копыта потрескались, короче – пожила. Поработала. – Пауза, зал насторожился, слушая. - Ходила лошадь уже трудно… Но была у нее радость – жеребенок. Тоже белый…
Одесситы осторожно переглядываются, но молчание абсолютное.
Позади всех в «зале» сидел старик с седой гривой волос, опускавшейся на плечи, он слушал всех очень внимательно и что-то записывал в блокнот. На кафедру старик никогда не поднимался. Кто он? Зачем посещал Литобъединение, что записывал и что, может быть, пишет дома (вдруг гениальные строки?), никто не знал, впрочем, и не интересовался. Молодые таланты были заняты собой.
Пожалуй, подвал Нины Р. можно было назвать филиалом Литобъединения. Здесь тоже вставали, читая стихи, здесь так же драконили неудачу. Но как отличались эти строчки от тех!..
Компания собиралась по вечерам, когда сотрудники с верхних этажей были уже дома и не слыхали громких голосов, полнящих их подземелье. На новый «огонек» - пронюхать, чем здесь пахнет, захаживали и представители других богем Одессы. Слушали разговоры и стихи, сравнивали уровни взлетов и погружений:
Полупомешанные хиппи
По бедности немногих лет
Просили на духовный хлеб…
Я мог бы дать. Но где мне взять
На всех?
Вот другое откровение (это Борис):
Бродяжничаю.
Сею смуту.
Начинаюсь, как вёсны...
(Попади «смута» на страницу газеты, ту расчихвостили бы в Горкоме так, как ей и не снилось).
Прослышав об «огоньке», зажегшемся в Одессе, однажды побывал на нем известный на Украине и в России Борис Чичибабин.
Попал в подвал банка и я, не поэт, но уже познавший вкус метафоры и уже заведший стопку бумаги на столе и авторучку на ней. Потом, вдоволь наглядевшись на Одессу, переехав в другой город, я напишу шутливый текст о ней:
«В том Веселом Городе, где мне посчастливилось пожить, все-все-все пишут стихи. Стихи в нем пишут:
Повар, врач, художник, пекарь,
Слесарь, токарь и столяр,
И учитель, и аптекарь,
Гробовщик, портной, маляр,
Банщик, мэр, швея, сапожник,
Часовщик и музыкант,
Парикмахер и пирожник…
И, в надежде на талант,
Пишет их официант
На салфетке, на бегу,
К трем столам неся рагу...
Я потому перечислил стихотворцев в рифму, что и сам, конечно, как все, стал пописывать в том городе стихи. Это - писание стихов - было обязательно. Если бы я не начал писать их, меня б там в упор, что называется, не видели, ни в каком доме не принимали, ведь поговорить-то в сущности со мной было бы не о чем.
О погоде в том городе, конечно, тоже говорили, но предпочитали стихотворной строкой:
Как Вия веки, тучи тяжелы,
И Солнца взгляд и зол, и искрометен…
Такова этого города особенность. Вполне вероятно, из глубины земли под ним идет какое-то излучение, что вызывает у его жителей стихотворный зуд. Смешно, но даже местный выпивоха, направляясь в известное заведение, бормочет:
Свет струится неземной
Из окна моей пивной...
А когда в тамошней гостиной вдруг произносится слово «политика», поэты - других, как я уже говорил, в том городе просто нет - механически начинают искать рифму к нему и быстро находят: «идите-ка...». На этом обычно разговор о политике прекращается, но кто-то уже наборматывает стихотворение с этой самой точной рифмой и потихоньку заносит его в блокнот».
Окно, как я уже сказал, было зарешечено, и Политику в этом подвале держали, хоть она была на улице, как бы взаперти (идите-ка). Зона,таким образом, была снаружи, а здесь царила свобода. И, конечно, иные строки о ней время от времени там звучали:
В стране...
Где крепко спят в глубокой тьме сокровища
И тихо просыпаются чудовища...
Или отдельной, итожащей строкой:
Слабоумие висело в воздухе...
(Жутко, но верно. Эта строчка повисала над временем, как таинственные слова, вдруг возникшие на стене на пиру вавилонского царя Валтасара).
Но чаще все-таки произносились чудесные творения:
Я вышел в мир, едва зачавший утро,
Один. Один – и все со мною. Ты,
Незримая...Минуту за минутой
Перебирают пальцы темноты.
Душа – еще поэт, а не прозаик -
Не прячется ни в платье, ни в пальто,
Но знает мир, как больше не познает
А может быть, не познавал никто.
Легка, чиста еще первооснова,
И в сердце – нет сомнений, нет заноз,
Еще никто не тронул сути слова,
Его никто еще не произнес.
Это был классический андерграунд, это была богема, поэты, художники… сборище высокомерных нищих, гордых своей приближенностью к тому, за что богачи отваливают миллионы. Они и богачи были на расстоянии вытянутой руки от искусства. Может быть, даже ближе к нему; да, гораздо ближе, потому что они понимали его и сами кое-что для него делали. По этой причине в их глазах сиял, выражусь пышно, свет истины, с этим светом в глазах они и ходили по улицам... Они были приобщены к святая святых человеческого избранничества – творчеству, искусству, поэзии...
Что для них всех было общим – их нигде не печатали, в галереях не выставляли, и своим творчеством они делились только друг с другом, да еще – иногда - в Литобъединении, и то выборочно, потому что там наверняка всякий раз сидел кто-нибудь из Смотрящих-За-Веяниями.
Нина за столом, сидя в коляске, занимала законное место хозяйки дома. Борис расставлял тарелочки с едой, вилки, стаканы, Нина поправляла, давала указания.
Слушала всех, кто начинал говорить или читать стихи, кивала, всё чаще подавала реплики. Наблюдала.
Сценки, что разыгрывались у нее на глазах, были преинтересны. Вот, например, Филипп, «Филя», но чаще все-таки Филипп. Высокий с длинными волосами, в профиль – Мефистофель, с взглядом-прожектором, который он переводит с одного говорящего на другого, взглядом-прицелом, взглядом-рентгеном, просвечивающим собеседника до затылка. Плюс хмыкание-оценка, плюс смешок...Он вдруг встает из-за стола, делает шаг, другой, шаг у него метровый, к окну. Садится на батарею складывает на груди руки. Замирает, утвердившись на каком-то своем горизонте. За столом пока шумно, там пока что сплетничают, но выдается миг, когда все замолкают. Может быть, кто-то опустил голову к кружочку колбасы на своем блюдечке, кто-то загляделся на красное вино в стакане, кто-то чему-то покачал головой - такая случилась минута. Филипп выпрямляется, по-ораторски протягивает ко всем руку - и в комнате звучит завораживающий бархат его голоса:
-Скорбим... – Он живописно картав. Один из сидящих собрался что-то произнести, но на него шикают. - Скорбим, - повторяет Филипп, - как будто мы бессмертны...
Целая минута молчания. Звяк осторожно опускаемой на блюдце вилки. Публика прожевывает строку, как только что справлялась с куском колбасы или хлеба. Борис проглатывает первым и вносит в строку поправку:
-Скорбим как будто. Мы - бессмертны!
-Не так, - раздается громкий актерский голос Игоря, поэта-бомжа: пух на голове, беззуб. Он встает, обводит стол слегка вытаращенными светло-голубыми глазами и вдруг трагическим, срывающимся голосом сообщает "залу": «Какая тяжесть...!- Взмахивает, сокрушаясь, руками. - Мы бессмертны...».
-Скорбим как будто мы... бессмертны? - пробует строчку "на зуб" и женский голос.
Метафора вброшена в общество, сидящее за столом, обыденность взорвана, теперь "мир опять предстанет странным", хоть и находится он в бетонном подвале.
-Но дальше, дальше! - вопрошает Борис.
-Дальше? Изволь! - Впалощекое лицо Филиппа, находящееся "на другом горизонте", приходит в движение, губы шевелятся, словно бы перебирая приходящие одна за другой на ум строчки. - Скорбим... - и замолкает, подыскивая слово.
- как Дант, покинув адский жар, - поддерживают его. .
- Как тот, что клятву дал омерты... - снова подхватывает стихосложение Игорь.
-Сократ, не выпивший отвар, - слышится женский голос.
-Цикуты горькой... – подключается Борис.
-Ибо смерти...
-Вдруг захотел его судья...
-И крикнул: "Чашу выпью я!..." - Это снова Игорь, это снова его блекло-голубые, вытаращенные на собрание глаз.,
Поэтический экспромт состоялся. Филипп, опять утвердившись на батарее, и сложив на груди руки, благосклонно - чуть-чуть - улыбается...
А Нина, подытоживая стихосложение, молвит:
-Скорбные вы мои...- И качает, похожая в этот момент на воспитательницу детского сада и тоже улыбаясь, головой.
Тут раздается стук в дверь. Она открывается, входит некто, по выражению Филиппа, "мудрый и лукавый", и с порога, оглядывая собрание спрятавшимися в веках мерзейшими глазками, начинает вкрадчиво и ядовито:
-Ну, какие новации в вашей организации?.. О, у вас вино и фрукты! Тогда налейте и мне, случайно забредшему на огонек... нет, на эти огоньки... блуждающие... или блудливые?.. "Блудливые огоньки" - неплохо, а? Это не вы?.. Здесь, кажется, слагают стихи?
Медленно приближается к столу. Это один из поэтов моего «Веселого города». Школьный учитель математики, службой тяготится, на уроки приходит в кирзовых сапогах (склонен к демонстрации), над учениками высокомерно посмеивается, с окружением язвителен. В работе ему время от времени отказывают. Отдушина его – нежнейшие стихи об одесских трамваях. Отпив вина из своего стакана, он прочитает одно-два стихотворения, нянча каждое как малого ребенка – бережно и нежно.
Нина, на этот раз опустив голову, будет в ритм читаемым строчкам, кивать, кивать...
…И потехе был час. В то время всеми смотрелась «Великолепная семерка» с Юлом Бриннером и Чарльзом Бронсоном, прекрасно, по-моему, сделанный вестерн, мы разыгрывали сцены из фильма: Один «ковбой», сидя на полу у стены с ножом в кармане, кричал:
-Крис!
И «Крис» знаменитой походкой Юла Бриннера (Юлом был, как правило, я, спортивный парень) измерял по диагонали низкое помещение банковского подвала, шагал, навесив руку над «кобурой»…
Пришли и мои сокровенные минуты. В той карусели, в которой я закружился, не могло быть иначе. Я написал рассказ «Нинкина планета»» где было то, что я здесь уже сообщил, то есть то, что наблюдали глаза хозяйки «дома» и мои. И была в рассказе попытка описать отношения Бориса и Нины. Разумеется, очень осторожная, я позволил себе лишь лирику. Зачитал его – дебют, ребята, дебют! Зная, что рассказ «самый первый», проба пера, бить меня не стали, пусть, мол, пробует, дело знакомое, мало ли что.... Зато женщина поблагодарила: как ты угадал?..
И тут сам собой возникает вопрос: «Что же было дальше с Нинкиной планетой?» Без «дальше?» ведь жизни не бывает. А дальше было вот что. Сначала Борис писал на русском, со временем – украинец до мозга костей, жиивущий на Украине - стал всё чаще переходить на родной язык. Эти его стихи заметили «разрешенные» поэты Одессы, и, не без их усилий, Борис стал публиковаться в газетах.
Пролiтала над хатами ворона,
Зачепилась крильми за вiрьовку,
Впала сiромаха коло млину,
Та й спiвае таку кломийку:
«Бийте в тулумбаси, бийте,
Бийте у лiтаври не бiйтесь,
З кого соловейка не вийде,
Вийде хоч ворона бiла.
Вийшов дiд на ганок сисвий,
Обi перся на цi пок насилу
«Що це ти, ворона, крячеш?
Чом ти мое серце краеш?»...
Появились гонорары. Постепенно начиналась другая жизнь поэта. Он стал выступать сперва в небольших залах, а потом и в больших, аплодисменты накрывали его, как морская прибойная волна, он ловил на себе восхищенные женские взгляды...
И – вскоре покинул подвал на Пушкинской. Рассеялись по своим берлогам и другие поэты. Нина осталась одна. Ее, некогда веселая, шумная, яркая, даже театральная планета, превратилась в «планиду», судьбу, долю, участь.
Впрочем, как и планета Бориса.
_______________
Стихотворные строчки, приведенные в тексте, принадлежат Ефиму Ярошевскому и Игорю Павлову.
Добавить комментарий