Было темно. Понятие света ещё не вошло в обиход за его отсутствием. Темнота заключалась в точке. Точка и была существующим миром. Появившись в нём, он не в состоянии был вычленить себя, а потому и воспринимал своё существо как целостный мир. То, что он живой, было само собой разумеющимся. Постоянные потребности, хоть и ограниченные, свидетельствовали о том.
Позже он познает и желания, и даже стремления. А пока он чувствовал бесперебойный и нарастающий прилив сил, напрямую связанный с тягучестью, которая каким-то образом поступала в самую сердцевину, внедрялась в каждую клеточку, раздувая её и заставляя делиться.
Вовлечённый в процесс собственных преобразований, он не сопротивлялся, а, наоборот, подогреваемый любопытством, всячески содействовал невидимым, но лишь ощущаемым внутренним потокам, тем самым приближая неизбежность.
Наступил момент, когда он перестал быть точкой. Произошло это исподволь, но реализовалось одномоментно, в определённый день и час, когда лёгкое внешнее тепло просочилось в его обитель, вызвав непоборимую потребность потянуться и даже выгнуться. И он сделал этот шаг, сознавая, что процесс, в который вовлечён, запущен не им. Этот некто был беспрекословен и шансов на выбор не давал.
Не быть больше точкой было страшно и непривычно. Теперь он воспринимал себя сжатым комочком, обладающим новым качеством, заметным пока только ему. Так он ощутил в себе форму. То есть он и был этой формой, скомканной формой. Скомканность была не хаотичной, а выверенной. Она являла собою всю стройность геометрии, а потому была компактной и в какой-то степени эстетичной.
Он не мог видеть себя со стороны, но чувствовал свои части тела регулярным образом уложенными, плотно прижатыми друг к другу. Вскоре появилось ощущение тесноты и совсем близкого грядущего, пугающего, не сравнимого с уже пережитым. Смятение завоёвывало всё новые позиции, но не смогло поколебать центрального равновесия. Это успокаивало и, казалось, давало передышку.
Как он заблуждался! Его путь не предполагал остановок. Однажды начавшись, он не прекращал своей поступательности.
Уплотнение набирало обороты и в конечном итоге сравнялось по силе с его единственной опорой - равновесием.
В тот день как-то по-особенному ощущалось присутствие внешнего воздействия. А именно горячих дуновений. Теплота увеличивала свой градус и беспрепятственно проникала в глубину, в сокрытое нечто, откуда начинался его путь. Он понимал — надо реагировать, и немедленно, руководствуясь хотя бы врождённой интуицией, опыта на этот счёт не было. Но интуиция не поспевала за скоростью событий, разгоняющихся всё быстрее и быстрее.
Теснота тем временем усиливалась, становясь удушающей. Его охватило отчаяние. Отчаяние от непонимания, от бессилия, от страха перед неизвестностью.
В момент, когда стало невозможно выносить страдания, а это были его первые страдания, а также сопротивляться нахлынувшему теплу, распирающему всё и вся, и когда вообще он перестал владеть собой, уверившись, что это конец, вдруг разразился гром. Именно так был воспринят им первый в его жизни звук. На самом же деле это был лёгкий треск вскрывшейся почки. И тут же за ним, нет, почти одновременно, пожалуй с минимальной долей опоздания (всё случившееся было так головокружительно, что он не смог разобраться в хронологии вещей), ворвался свет. Он озарил огромный синий купол, нечто совсем новое, бесконечное, явно противоположное тому миру, из которого он проклюнулся. Неужели ему предписана дорога туда? Как знать.
Он ощущал себя втянутым в круговорот звенящей синевы. Вокруг всё качалось, причём качалось в разные стороны. Чтобы хоть как-то удержаться, он сделал то, чего сам не ожидал от себя – разжался и начал менять свою геометрию. Процесс оказался несложным. Теснота отступила, и он с изумлением открыл для себя своё превращение, которое навсегда захлопнуло дверь в прошлое состояние. Он оказался плоским с резными краями и тоненькой ножкой.
Воздух был наполнен хрустящей мелодией. Она лилась отовсюду: снизу, сверху, с боков, и являла собою смешение отдельных точечных потрескиваний. Его озарило открытие – оказывается, он не один. Вокруг трепыхались его собратья, вышедшие из темноты так же, как и он. Они тоже обладали резными краями и тоненькими ножками. Пожалуй, и дальше у них всё сложится одинаковым образом. Впрочем, не стоит забегать вперёд.
Однажды хрустящая мелодия растворилась. Поначалу она потеряла свою резвость, приобрела меланхолический оттенок, начала затухать, пока не исчезла насовсем.
Теперь вокруг него упорядочился зелёный город, обитатели которого были как две капли воды похожи друг на друга. Он находился в самой серёдке, в самой гуще. В этом были свои преимущества, но были и недостатки.
В непогоду больше всего доставалось крайним обитателям. К нему же порывы ветра и дождевые струи пробивались поистратив силу. И всё-таки он предпочёл бы поменяться местами с тем, кто очутился на макушке, кого трепал порою неистовый ветер и гнули к земле тяжёлые капли воды. Оттуда, сверху, можно было увидеть не только окрестности, но и наверняка далёкие дали.
К новой жизни он привык быстро. Ежедневные события поглощали полностью, отдаляя прошлое в зону недосягаемости. Скажи ему сейчас, кем был, с чего начинал – он бы и не поверил. Что за фантазии! Он всегда был, есть и будет красивым резным листом цвета светлой зелени. Именно светлой, метко названной кем-то салатовой.
Удивительно, но сильнейшие ощущения, такие, как страх и боль, могут стираться в памяти по истечении долгого времени. И с ним это тоже произошло, исподволь, по крупицам. Время вмешивалось в структуру памяти, как властелин, перегородив доступ к самым загадочным пределам: зачатию тьмы и её разрешению в свою противоположность – свет.
Времени у времени на такой метаморфоз было достаточно. Солнечный день и сменявшая его ночь были непостижимо долгими для листа. С каждым рассветом он начинал новую жизнь, умываясь освежающей звенящей росой.
Он знал о мире всё, или почти всё. Говор листвы, а это был именно говор, разносил от дерева к дереву, от ветки к ветке новости маленькие и большие. При случае он вносил свою лепту, вступая в спор, и тогда за общим шумом ничего не возможно было разобрать. Такая перепалка была ему по душе. Он чувствовал себя частью чего-то большого, значимого, дающего уверенность в защищённости.
И хоть с его позиции не просматривались окрестности, он знал (говор донёс), что поблизости протекает река, по ту сторону которой простираются луга.
В солнечный день оттуда доносилась высокая трель жаворонка, а в тихую лунную ночь – незатейливое кваканье лягушек.
Как-то со стороны реки прилетело странное, доселе не виданное существо. Полёт его сопровождался едва слышным жужжанием. Внешне оно совсем не походило на птиц, которые прочно освоились в зелёном городе и воспринимались как свои. Жужжание прекратилось, как только тонюсенькие с изломами лапки коснулись веточки. Теперь существо завертело огромными, чуть ли не в полголовы, глазами. Застывшие крылышки оказались с зелёным отливом и вполне могли сойти за полупрозрачные листочки.
Когда удивительный визитёр вспорхнул, он вновь пожалел, что родился в самой серёдке. Какие чудеса на лугах происходят, и увидеть их суждено только тем, кто качается в вышине.
Жизнь шла своим чередом, полная забот, которые всегда наполняют любой город.
Но однажды визитёр — представитель луговой фауны, вернулся. Ненадолго. Видимо не нашёл то, что искал, и умчался, унося с собой жужжащий оповещатель. Тем не менее короткого времени хватило, чтобы заметить перемену. Если раньше существо с трудом было различимо (его цветовая гамма совпадала с таковой едва определившихся листочков), то теперь оно чётко выделялось на интенсивно зелёном цвете города. Крылышки его переливались светлым перламутром. Вот так чудеса! Какая сказочная жизнь выпала тому, для кого луг – родной дом! Ах, если бы...
Он так и не понял, что же произошло на самом деле. А говор продолжал обсуждать всё обсуждаемое и тоже не придал значение случившемуся, случившемуся к моменту, когда птицы начали высиживать птенцов, а солнце удлинило траекторию.
А случилось вот что. Зелень стала бархатисто тёмной и глубокой... Всё шло по установленным, но не осознанным, а потому и неразгаданным законам.
День и ночь, ночь и день... И снова день и ночь... до бесконечности.
Почему-то участились дожди, а с ними нарушился и ритм бытия, повлекший за собою ощущение тоски и усталости. Может причина в том, что солнце перестало бросать лучи как раньше – отвесно, и проплывает теперь стороной? Приключилось это не само по себе, а по прихоти постороннего, который просто дремал до сих пор. Забрезжило смутное воспоминание о том состоянии, когда невозможно было чему-то противиться.
Солнечные дни, казалось, возвращали ему силы. Но эффект был половинчатым. Ножка, которая служила надёжной опорой, истончилась. Даже лёгкое дуновение ветерка приводило к изнуряющему вращению.
Он не хотел перемен. Да будет вечен зелёный город! Как несказанно хорошо жить в нём. Пусть даже на окраине.
Теперь же он с тревогой замечал, как родная обитель теряла привычный облик. Кто-то подмешивал всё больше и больше жёлтой краски в крону. Солнечным утром резанули нисходящие пламенные блики. Их излучали самые верхние этажи.
Происходящее с ним самим было ужасающим. Он удостоверился в этом не только глядя на собратьев. Внутреннее торможение связывало физически, образуя бездну между «могу» и «хочу». Перемены внедрялись по нарастающей, приближая развязку.
Это почуяли и птицы. Их стало значительно меньше. Куда они могли подеваться?
Катастрофа заявила о себе, когда налетевший холодный ветер содрогнул раскидистое строение, срывая и унося в неизвестность охапки жёлтых листов, охапки его недавних соседей. Пёстрый вихрь произвёл удручающий эффект. Он сумел выжить, удержавшись напряжением всех сил. Странно, больше всего пострадали окраины и вожделенная верхушка. Теперь ежедневный говор пошёл на спад. Обитателей поубавилось, а оставшиеся замкнулись в себе.
Всё реже выпадали тёплые, ласковые дни. И именно один из таких дней стал для него точкой обратного отсчёта. С его наступлением уже не требовалось порывов ветра, не требовалось даже легчайшего дуновения ветерка, чтобы сорвать поспевший лист. Он бесшумно ниспадал, как попало приземляясь. За ним следовал другой... Невидимый, листопад продолжался и ночью.
К утру он не досчитывался собратьев. Пока позволял световой день, он с тревогой наблюдал за парящими листьями. Почему-то никто не сопротивлялся. Они проплывали плавно, безразличные ко всему, словно околдованные неведомой силой. А он, проживший с ними бок о бок, теперь не узнавал своих сородичей.
Жёлтовато-багряные ворохи на земле нет-нет да и перемещались, бестолково перемешиваясь между собой, влекомые пролетающим ветром.
Уже несколько дней, как говор умолк совсем. Значит ли это, что его черёд вот-вот наступит? Он превратился в ожидание на краю бездны, распахнувшей свою пасть.
Над оголённой решёткой ветвей восседал безграничный синий купол, порою перекрываемый клубами тяжёлых туч. Когда-то он видел этот купол во всей полноте и глубине. Вот только когда? Сконцентрироваться и вспомнить не получалось.
Момент отрыва он не ощутил. Его качнуло и сразу подхватило будто волной. Странно было видеть родной город, вернее, то, что от него осталось, со стороны. Чёрный остов со скупыми жёлтыми вкраплениями удалялся, не вызывая эмоций. Не было страха потери и безвозвратности.
Во всю ширь открылся пожухлый луг с прибитой травой и торчащими кое-где былинками да надломленными потемневшим стеблями. Обесцвеченная картина совсем не соответствовала его представлению о волшебной лужайке за рекой.
Впрочем, всё это стало неважным. Как и тот факт, что опуститься ему суждено было не на землю, а на качающуюся поверхность бегущей вдаль реки.
Позади осталось всё, всё что составляло его жизнь. Мимо поплыли новые берега, похожие один на другой по своей опустошённости. Это тоже оказалось неважным.
Путешествие длилось недолго. Холодная вода впиталась, как в промокашку, вначале в резные края, а дальше...
Вода сомкнулась. Он почувствовал себя раздавленным, но не тяжестью... навалившейся..., а беспомощностью и абсолютным одиночеством... Затем наступила тьма.
Добавить комментарий