С раннего возраста я привыкла к домашним разговорам на двух языках - русском и немецком. Немецкий использовали только папа и бабушка, когда общались друг с другом; мама иностранных языков не знала, поэтому в диалогах мужа и свекрови участия не принимала.
Двуязычие родственников по папиной линии имело глубокие корни. Начало ему положил мой прадед в середине XIX века. Будучи молодым человеком, он увлекся немецкой культурой, в совершенстве овладел языком, затем переселился в Германию, где написал несколько книг на немецком. (Одна из них, изданная полтора века назад, хранится в нашем семейном архиве.) Как следствие, его дети, получившие немецкие имена, хорошо владели языком. Не случайно в нашем доме хранились книги на немецком.
В дальнейшем обширное семейство разделилось на живущих в России и в Германии. До революции россияне, в числе которых были моя бабушка и ее сыновья, регулярно посещали своих зарубежных родственников. (В Германии сохранились могилы потомков, а связь с ныне здравствующими продолжается по сей день. Погибшие при нацистском режиме в Германии немецкие родственники еврейского происхождения и в СССР в период большого террора - особая тема.)
В начале прошлого века мой папа и его старший брат закончили с медалями немецкое лютеранское училище (гимназию) Анненшуле. Не удивительно, что домашние разговоры на немецком подхватывали мои уши. Кстати, многое из услышанного в детстве (слова, выражения, отрывки стихов, поговорки…) позднее я узнавала в разговорной речи и в текстах. Такие бессистемные уроки стали первой ступенькой происходящему в дальнейшем.
В пору моего детства в Ленинграде некоторые родители отдавали детей в так называемые немецкие группы во главе с престарелыми немками. В прошлом учительницы и гувернантки, чудом сохранившиеся при советской власти, за небольшую плату несколько часов в день занимались с пятью-шестью малышами. В такую группу определили меня.
Честно говоря, от тех занятий не осталось следов. Запомнились лишь два места, где мы проводили время.
В квартире у какого-либо из детей мы завтракали принесенным с собой бутербродом. Затем отправлялись в Летний сад смотреть лебедей в пруду. По приказу Карловны (единственный запомнившейся мне ее опознавательный знак), ходили парами. Подобные занятия кончились печально. Во время очередной прогулки в Летнем саду у Карловны произошел инсульт (в ту пору говорили удар). На этом закончилось мое обучение в немецкой группе.
С кончиной бабушки, а вскоре и папы, оборвалось мое детство. Затем страшная война с фашистской Германией лишила отрочества. Это значит, что произошел скачок во взрослую жизнь с такими понятиями, как обязанность и ответственность. Нарушение ритма жизни с частыми переездами с места на место не лучшим образом повлияло на мое школьное образование.
Когда на глаза попадаются школьные фотографии с изображенными на них десятками юных лиц, я ловлю себя на том, что у меня нет такого фото. Да его и не могло быть, так как на моем пути оказались девять (!) общеобразовательных школ с широким территориальным разбросом. Я училась в Ленинграде, Горьком (Нижнем Новгороде), Чите, Хабаровске, Нижнем Тагиле… В числе школ были две сельские. В этом образовательном калейдоскопе запомнились лишь два учителя ленинградских школ, но они не преподавали иностранные языки.
Конечно, существуют люди с минимальным школьным образованием или вообще без него. Но мне - жертве обстоятельств - не встречался ни один, учившийся в девяти.
Как ни странно, из такого бессистемного ученичества я вынесла весьма приличные знания гуманитарных предметов. (Передвижение от одной школы в другую навело меня на мысль: учиться можно и самостоятельно. Эту привычку не утратила по сей день.)
В ту пору в школах до четвертого класса иностранному языку не учили. В моем случае обучение языкам походило на лоскутное одеяло. Во-первых, их было три - английский, немецкий и мелькнувший французский; во-вторых, они то появлялись, то и исчезали вместе с учителями; в-третьих, учебники отсутствовали. Лучше всего (спасибо бабушке и папе) мне давался немецкий. В выпускном - ленинградском - классе была учительница, непригодная для преподавания этого предмета, за что получила злые прозвища Dummkopf (болван) и Giftpilz (ядовитый гриб).
Не удивительно, что при таком искаженном языковом образовании без сожаления закончила школу.
В дальнейшем чехарда не прекращалась; смена языков продолжалась в институте. Для поступления в него я сдавала экзамен на немецком, затем какое-то время училась английскому, причем этот процесс сводился к чтению текстов и сдаче небольшого количества “знаков”, то есть страниц и слов. А разговорный язык отодвигался на обочину. В профессиональной работе мне приходилось иметь дело с кругом иноязычных изданий - в основном журналов, справочников, библиографических указателей. Как следствие, продолжала находиться поодаль от разговорных иностранных языков.
В жизни были затянувшиеся периоды, когда языки обходили меня стороной. И тогда некогда приобретенные знания либо загонялись в глубь памяти, либо утрачивались.
Шли годы…, встал вопрос об эмиграции.
Честно говоря, не держала эту тему в голове даже в самые трудные времена для страны и семьи. Но личные обстоятельства напомнили поговорку: “Никогда не говори никогда”.
Практика показывает: люди готовятся к эмиграции - заново учат или совершенствуют иностранный язык на курсах, с учителями, самостоятельно. Ничего похожего у меня не было. Отъезд происходил скоропалительно, поэтому отсутствовала возможность заниматься английским. Этот вопрос не стоял - о нем не задумывалась.
Первый удар настиг меня в аэропорту Чикаго. По радио потоком шли сообщения, смысл которых не воспринимали уши. Даже отдельные слова не походили на известные мне. Это был неузнаваемый английский, с иным произношением и слитностью слов. Дело в том, что впервые столкнулась с американским английским, по произношению и употребимости некоторых слов отличающемуся от британского, которому в свое время училась.
Последующие дни имели грустную окраску. Кругом звучали разговоры, а я вынуждена была молчать. В окружении документов, газет, реклам ощущала свою языковую беспомощность. То и дело напоминали о себе укоренившиеся в русском языке выражения, заимствованные у классиков, - “Что делать?” (Чернышевский) и “Кто виноват?” (Герцен). Оба относились ко мне. Конечно, виновата была я, а с чего начать не знала.
(Иногда помощь, а за ней прозрение, приходят неожиданно.)
Через несколько дней появилась Валерия. Когда она узнала, что в городе появились россияне, захотела с ними познакомиться и предложить свою помощь.
Коротко расскажу о судьбах Вали (так ее называли в обиходе) и ее мужа Юзефа - людях, за годы общения с которыми в дальнейшем у нашей семьи сложились доверительные отношения.
Валерия-Валя родилась в Ростове. Когда фашисты оккупировали город, ей было семнадцать лет. С родителями она была угнана в Германию, где они оказалась в лагере, работали на заводе. Там надсмотрщик нанес ее отцу смертельный удар по голове. В том месте находился поляк Юзеф Сохань - человек с тяжелой судьбой. Заключенный немецкого лагеря, несколько раз бежал, был пойман и определен работником к немецкому фермеру.
Судьбе было угодно столкнуть молодых людей. После окончания войны и освобождения они поженились, у них родились две дочки. В 1950-м году в числе эмигрантов семья Сохань оказалась в Америке. Дорога морем была трудной. По пути они потеряли одну девочку.
В Америке их ждала непростая жизнь - работали в южном штате на полях, как говорила Валя, “среди бесчисленного количества спускающихся с деревьев змей”. Шло время. Оба понимали: надо менять жизнь. И тогда Юзеф отправился искать работу и подходящее для проживания место. На его пути оказался город Спрингфилд (штат Иллинойс). Он отправился на завод, предложил себя в качестве рабочего, получил ответ: “Завтра выходите на работу”.
С этим городом будет связана дальнейшая жизнь семьи Сохань, включая их детей и внуков.
К моменту нашего знакомства Валя и Юзеф были пенсионерами - жили поодаль от города в построенном ими небольшом доме, где все дышало уютом, а самовар, посуда, книги свидетельствовали о привязанности Вали к русскому быту и культуре. (К слову: от нее я впервые узнала о книге Виктора Суворова “Ледокол”.) Большая территория с полем, огородом, цветниками, как и устройство дома, носили следы умелых рук хозяев.
В первую нашу встречу Валя Сохань поинтересовалась моим английским. Она произнесла фразу, предположительно сказанную Лениным: “Учиться, учиться и учиться!” А потом рассказала о бесплатной школе для иностранцев, где можно получить базовые знания. Таким образом, ей принадлежит роль пускового крючка моей последующей языковой подготовки.
На другой день мы с сыном отправились в школу, носящую имя ее основательницы Lourens, жившей в начале XX века. В офисе секретарь с дежурной улыбкой на лице вручила мне анкету для заполнения. (Далее пишу в строгом соответствии с происходившим.)
Сын сказал, что должен отлучиться на короткое время. Я осталась наедине с анкетой. Это были три листа, включая текст на обороте. Мои попытки вникнуть в суть вопросов ни к чему не привели. Их смысл и количество напоминали советский анекдот. Он касался анкеты для поступающего в закрытые предприятия под названием почтовые ящики. Звучал анекдот так: “Играла ли ваша бабушка до 1917 года на трубе, а если не играла, то почему?” Словом, с трубой, выходящей за рамки моей биографии, не справилась, так как из многочисленных вопросов отреагировала лишь на собственные имя, фамилию и какую-то мелочь.
Пустая анкета была возвращена секретарю в обмен на дежурное ОК, после чего я покинула офис.
Произошедшее далее навсегда впечаталось в память.
Несмотря на движущиеся туда-сюда десятки ног, пол в просторном холле выглядел ухоженным. Вокруг мелькали учительницы на каблуках и студенты в кроссовках. В числе последних были персонажи стихотворения Самуила Маршака про американского миллионера Мистера Твистера:
Шел чернокожий…
Шел он спокойно
И трубку курил,
А в зеркалах,
Друг на друга
Похожие,
Шли чернокожие…
Через открытые двери просматривались классные комнаты с компьютерами, стопками бумаги и авторучками на столах. Окна украшали горшки с цветущей геранью, а стены картины.
Повернув направо, я оказалась у двери с надписью Library. Вдохновленная знакомым словом, вошла. Пока разглядывала это уютное помещение, библиотекарь осаждала меня потоком вопросов, ответы на которые, разумеется, не получила. Книги на стеллажах, как и журналы в приспособленных для них отсеках, находились в идеальном порядке. Запах пыли отсутствовал. Кондиционер излучал тепло. Несколько студентов, в числе которых были персонажи стихотворения Маршака, работали на компьютерах. Как и в классах, на столах лежали стопки бумаги, окна украшали горшки с фуксией, а стены картины.
Экскурсия по библиотеке завершилась доступными мне двумя словами благодарности.
(Позднее я узнала, что школьную библиотеку проектировал знаменитый американский архитектор Фрэнк Ллойд Райт. К слову: его семья имела отношение к Светлане Аллилуевой, дочери Сталина.)
Из холла по лестнице я спустилась в школьный буфет, где мне открылась непривычная для глаза продуктовая картина. Горки бутербродов и булочек соседствовали с бананами и мандаринами, а упаковки сока и молока с шоколадными батончиками.
На противоположной стене располагалось устройство, издававшее запах кофе.
В центре зала за столиками трапезничали преподаватели и студенты. Перед ними стояли тарелки с аппетитной едой - зеленым салатом, куриными лапками, сосисками…
На столике при выходе находились бутылочки с водой, печенье, завернутые в цветные бумажки конфеты. (Подобные фантики я коллекционировала в детстве.) Угощение сопровождала недоступная моему пониманию надпись Free.
Признаюсь: визит в буфет произвел в моей голове сумбур. Я уже намеревалась покинуть школу для иностранцев, когда заметила ведущую наверх лестницу. И любопытство сработало.
В огромном помещении (по всем признакам актовом зале) полукругом были расставлены стулья. Напротив располагался стол с завязанными лентами пакетами, видимо, подарками. Рядом находилась кафедра - предмет мебели; посредством аналогичной я не столь давно общалась с институтской аудиторией. Стену украшал лозунг. Его смысл, - ура! - я прочитала без труда. Это было поздравление лучших студентов с успехами в овладении английским.
В глубине зала разместились внушительных размеров телевизор и неведомые мне технические устройства.
Как и в буфете, стол у окна украшал фуршет, воспринятый мной в качестве символической вишенки на торте. В окружении бутылочек с водой миниатюрные тарталетки чередовались с ягодами...
Честно говоря, я устала от затянувшейся экскурсии по школе с калейдоскопом картинок, поэтому поспешила спуститься вниз. Там увидела дверь, ведущую туда, куда цари ходят пешком.
Не стану описывать детали этого места. Скажу одно: в моем понимании оно походило на операционную.
Открывшиеся мне картинки резко отличались от привычных российских. В эту минуту я находилась между двумя вселенными: одна - незнакомая - представляла собой школу для иностранцев, другая - родная и понятная - была за Атлантическим океаном. От всего этого в голове произошел разброд. Я плохо понимала, где нахожусь и - главное - что мне делать.
В таком подвешенном состоянии вышла на улицу, прижалась к стене здания и... заплакала.
Надо сказать, что слезливость обошла меня стороной; плакала лишь в детстве. В самые тяжелые жизненные моменты впадаю в безслезный ступор. В этот раз все происходило наоборот. Я рыдала, причем безостановочный водопад набирал силу. Пожалуй, от него не хотелось освободиться. Я плакала во всю мощь глаз и легких. И не было тому конца…
Если крохотная слезинка способна вместить жизненный эпизод, то так и происходило. Сменяющие друг друга слезинки-картинки вместили не только мое прошлое, но и жизнь поколений только-только покинутой страны. Благодаря слезам прошлое оживало. А ведь в нем, наряду с колоссальными трудностями, было немало радостного! Но почему-то в тот момент вспоминались нежелательные эпизоды преимущественно продуктового характера.
На дворе трудное время - война.
- Зима. Семь утра. Стужа. В подвязанных веревкой галошах карабкаюсь по горе. Хлебный магазин. По стенкам всю ночь сидят люди, ожидающие привоза. Запах пота и чеснока. По карточке получаю свою порцию. Иду в школу. По дороге жую хлеб.
- Школа. На перемене ученики с оловянными мисками и ложками, расталкивая друг друга, бросаются в коридор с тазом на полу. В нем без вариантов: остывшие картофель или макароны.
- Пионерский лагерь. На завтрак - манная каша с комками, на обед жидкий суп и слипшиеся макароны. Постоянно хочется есть. Кража на кухне нескольких картофелин, луковицы и щепотки соли. Лес. Консервная банка на костре с супом из украденного и собранных лесных трав. Очень вкусно!
На дворе мирное время.
- Очереди в магазин. Вопросы: “Что дают?” и “Кто последний?” То, что дают расхватывают без разбору - чай, колбасу, туалетную бумагу, стиральный порошок…
- Продуктовый набор к празднику: по баночке майонеза (200 грамм), зеленого горошка, рыбки “сайра” (последнее, если повезет.)
На дворе так называемая перестройка. Карточная система.
- Женщина с больным ребенком на руках. Продуктовые талоны у нее кончились. Продавец грубо бросает ей: “Иди,тетка, домой…” Я протягиваю женщине талон на 0,5 кило мяса. В знак благодарности она целует мне руку.
- Очередь за растительным маслом. Продавец: “ А почем я знаю! Может, вы украли детскую карточку? Покажите ребенка”. Бегу за внуком (2 года), бужу его, тащу в магазин, протягиваю бутылку, получаю масло с осадком.
Больше всего слез пришлось на мой родной институт. В каждой слезинке стихотворный сюжет.
- Один стол на двух преподавателей.
А в столе, мои родные
Золотые кладовые:
Сочинения М. Дрюона,
Курсовых, дипломов тонна
И проверенный союз
Из сосисок и рейтуз.
Сосиски и яйца (если не расхватали) из институтского буфета, прозванного Инфекционным Боткинским бараком.
Казалось, что поток слез бесконечен… Оплакивала я не только свое многолетие в родной стране, но и жизнь нескольких поколений соотечественников - родных, друзей, соседей… Все мы были стрижены под одну гребенку. В Америке я оказалась на пике голодной России, когда на фоне пустых магазинных полок люди кормились посредством талонов на муку, мясо, масло, сахар... В школе для иностранцев впервые прикоснулась глазами к иной действительности, что обернулось шоком.
Внезапно на дорожке появился сын. Он бежал навстречу мне и кричал: ”Что с тобой? Что произошло?” И тут, по-детски утирая слезы кулаком, я произнесла оборванную фразу, которая впоследствии поселилась в нашей семье: “Или я завтра возвращаюсь в Россию, или…или...”
На другой день меня ждал тест - продолжение позора с незаполненной анкетой. А еще через несколько дней я поступила в первый класс американской школы для иностранцев. Скажу без преувеличения: этот отрезок времени вспоминаю с удовольствием. С ним связано имя учительницы Margaret Evans.
Маргарет была бездетной вдовой. Она любила повторять: “Ученики - мои дети”. Между тем, эти дети, приехавшие в Америку из разных стран, через какое-то время переставали быть студентами школы для иностранцев. Но каждый получал из ее рук долю базового английского языка. Что касается меня, то получила значительно больше, чем за прожитые годы в России. Там обучали английскому как таковому, безотносительно от сферы деятельности ученика. Маргарет учила языку с целью помочь эмигрантам адаптироваться в социальной среде - принимать участие в жизни Америки, проникать в ее культуру и быт. Этому была подчинена методика ее преподавания.
Мы совместно отмечали праздники - к Рождеству наряжали елку игрушками собственного изготовления, к Хэллоуину делали маски, устраивали чаепития в дни рождения… Окончание семестра отмечали в кафе, где пили кофе, ели пончики под название донатс. Относительно этого десерта Маргарет говорила: “Донатсы вкусно, но вредно. Но в хорошей компании иногда можно”.
Среди ее разъяснительных выражений было немало запоминающихся, например: “Нет логики в американском английском, как нет ее и в американской культуре”; “память нуждается в помощниках - глазах и ушах; “practice, practice and practice”.
Каждый день мы получали домашние задания. Помню случай с подбором пятнадцати слов на тему любимого занятия. Когда я принесла ей сто пятьдесят слов на тему садоводство (общаясь со словарем, потратила на эту работу воскресный день), она включила меня в число учеников года. По этому случаю в зале наверху я была награждена грамотой и подарком, который храню по сей день. Храню я и свои сочинения с поправками Маргарет. (Одно из них впоследствии подвинуло меня к написанию на русском языке книги “Селигер: от рассвета до рассвета”.)
Мне потребовалось три года для понимания ее методики работы с взрослыми иностранцами. Конечно, она принципиально отличалась от принятой в России. Так, в процессе игровых ситуаций - этаких театральных этюдов - мы постигали грамматические формы - прошедшее, настоящее, будущее время. При этом словесно Маргарет не обременяла нас названиями времен. Конечно, мы делали ошибки, но она хвалила каждого студента посредством “It is good” и “All right!”
По совокупности методических приемов Маргарет ориентировалась на радостное обучение, и это давало ощутимые результаты. Такой подход к обучению студентов был мне близок, так как нечто подобное лежало в основе моей былой работы со студентами в родном институте.
В классе я прошла три уровня обучения - начальный, промежуточный и заключительный. Возможно, продолжала бы посещать школу, но случилась беда. Во время урока у Маргарет произошел инсульт. Когда я навещала ее в госпитале, а потом дома, она продолжала повторять “All right!” О ее кончине узнала из местной газеты.
Так закончилось мое американское ученичество. Теперь предстояло самостоятельно двигаться вперед… И все же спустя четверть века мой языковый уровень не дотягивает до публичных выступлений. Например, для чтения лекций требуется специальная подготовка. В этом отношении мой поезд ушел.
Вернусь в недалекое прошлое. С момента окончания учебы в школе для иностранцев прошло лет пятнадцать. Я продолжала жить в небольшом американском Спрингфилде. Как-то на несколько дней приехала в Чикаго, и мы с родственницей отправились на прогулку. На улице еще некоторое время разговаривали, после чего попрощались и разошлись
И тут ко мне подошли двое пожилых людей, оказавшихся мужем и женой. Выглядели они беспомощными, поэтому я предположила, что у них какая-то неприятность. Женщина так и сказала: “У нас проблема”. Оказалось, что они заблудились, не могут найти свою улицу. А когда услышали вблизи русскую речь, обратились ко мне.
Эта пара мне понравилась, а потому я сразу их успокоила - заверила, что их проблему мы совместно решим.
Приблизительно я знала, в какую сторону идти. Пока мы неспешно двигались в нужном направлении, они рассказывали о себе - как летели в Америку, как им помогали устроиться с жильем и оформлять документы, как привыкают к новым условиям… Так я узнала, что прибыли они из Минска, живут в Чикаго четыре года, в школе учили немецкий язык, английским не владеют, по этой причине плохо ориентируются в социальной среде. Поскольку в дальнейшем в нашем разговоре неоднократно употреблялось выражение “всего четыре года”, я сделала вывод: они отстранились от главной проблемы эмигрантов - знания языка.
Присмотревшись к ним, я заключила, что они не такие старые, какими вначале мне показались, поэтому с ними можно обсуждать перспективу изучения английского. В этой связи в памяти был жив мой путь овладения языком, начавшийся с потока слез у стены школы для иностранцев с оборванной фразой: “Или сегодня я возвращаюсь в Ленинград, или…или... ”
Для начала, я перечислила разнообразные способы изучения английского - учебные пособия, кассеты с разговорным языком, компьютерные программы, словари, школы для иностранцев... Как мне кажется, развивала языковую тему убедительно - обращала внимание на то, что изучение английского языка не только необходимо, но и интересно, так как этот процесс - своего рода пища для ума. Я даже прибегла к философской истине о жизни, которая ориентирована на движение вперед. Но всякий раз в ответ они согласно кивали, а затем произносили: “Да, но мы…, всего четыре года”. Словом, Да, Но и Четыре года были пришпилены к любой произносимой ими фразе, а мои слова, похоже, отскакивали от их ушей, как мяч от стенки.
Из нашей беседы я сделала вывод: супружеская пара зрелого возраста не стремиться прервать круг устойчивых представлений, в новой стране хочет жить по старым правилам и таким образом убегает от труда. К тому же, они не связаны трудовыми обязательствами. Попросту говоря, они ленивы - выбрали удобный для них путь отстраненности и не хотят двигаться вперед. И не задумываются над тем, что ошибка сама собой не исправится. Будь у них начальные знания английского, они обратились бы к первому встречному или полицейскому. Но за четыре года проживания в Америке (немалый срок!), к сожалению, их не приобрели.
Хотя меня неоднократно спрашивали, почему я делаю то, о чем меня не просят, в этот раз поступила в свойственной манере - продолжала развивать злободневную тему. Разговаривали мы долго...
Попрощавшись с ними, я вспоминала ступени своего американского ученичества - Валю Сохань, направившую в нужную сторону, позорное поступление второй раз в первый класс, Маргарет Эванс с ее методикой обучения...
С бывшими минчанами в дальнейшем не доводилось встречаться, поэтому не могу судить о воздействии моих уговоров на их будущее. Восприняли ли языковые недокормыши мои слова или продолжают пользоваться только родным языком? И главное: комфортно ли себя ощущают в подобной нише?
P.S. В разное время, в разных странах жили две женщины, говорившие на разных языках. Они не ведали друг о друге, но мыслили одними категориями. Обе научили меня не отстраняться от текущих заданий - не убегать от труда, а брать его на свои плечи.
Моя бабушка любила повторять на немецком - своем втором языке: “Morgen, morgen - nur nicht heute! - sagen alle faulen Leute”. (Завтра, завтра - не сегодня, - так лентяи говорят).
Учитель английского Маргарет Эванс в американской школе для иностранцев произносила на родном языке: “ Do not put off till tomorrow what you can do today”. (Не откладывайте на завтра то, что можно сделать сегодня”).
От себя добавлю. Подобные уроки не проходят даром - они вспоминаются с благодарностью.
Добавить комментарий