Зачем я закопал ее?
Этот вопрос живет во мне, как и многие другие вопросы, накопившиеся за жизнь. У него, «грузинского» вопроса, нет преимуществ перед сожителями, поэтому он живет вяло, то проснётся, то опять отойдёт в дрёму.
А вот, знаете, недавно, в очередной день моего рождения…
Короче, в томный осенний вечер, наполненный желтизной и грустью, меня впервые посетила мысль — а не сыграла ли там свою роль чёрная магия, исполнителем которой я невольно сделался?
Нет, вообще-то, в чудеса я не верю. Но допустим, что сошел с ума, и уверовал. Тогда возникнут резонные вопросы от верующего. Например: ведь для успеха «магии», кроме ритуала, должен быть умысел! А если умысла не было? Не умеет же она, безмозглая, творить «сама собой». Или умеет?
Потрафить «сумасшествию»? Под «деньрожденческое» настроение, снисходительно посмеиваясь, — а давай-ка!
Что ж, попытаюсь впасть в то детское состояние, прочувствовать себя «тем самым» — и вдруг подсознание, в награду за усердие, черкнёт пояснительную записку.
«Широкая заасфальтированная аллея с обочинами, густо засыпанными огненной листвой. Клёны, тополя. Я, маленький. Я маленький. Я — маленький…»
…Мальчик Антон, с которым я сидел за одной партой, был, в понимании окружающих, маменькиным сыночком. Гладеньким, тихим, хилым и каким-то жёлтеньким. Кто-то из моих одноклассников сказал, что «он скоро сдохнет». Жестокие дети при безответственных и болтливых родителях, обычное дело.
Он никогда не смеялся и даже не улыбался. Когда к нему пытались обращаться «Антоша», он тихо, облизав сухие губы, поправлял: «Я — Антон!»
Я тоже не блистал здоровьем. Рождение на месяц раньше срока, двустороннее воспаление легких в грудном возрасте — короче, не самые удачные стартовые условия. Бабушка-провидица глянула мне, принесённому из роддома, в глаза и сказала: «Долго не проживёт — шары пустые». Но, сжалившись над заплакавшей мамой, дала надежду: ладно, не реви, можа, ошиблась, осень покажет.
Рос, как говорят в народе, квёлым, и, наверно, в младости был «маменькиным». Однако всей своей еще хилой, но, как показало время, упрямой душой, стремился стать сильным и умным. Кхм…
Через много лет жена, «приглядевшись», вдруг скажет, что у меня, оказывается, почти голубые глаза. Я возражу: нет, не голубые, а если такое все-таки видится-кажется, то это просто… в пустых «шарах» отражается небо.
Не иначе, нас, двух хлюпиков, за хлипкость вместе и посадили, причем на первую парту, пред очи педагога для постоянного присмотра.
И ещё в нашем втором «А» была девочка Натэлла, в которую я влюбился еще в первом классе. Мне нравился её точёный профиль и волнистые «опесоченные» волосы. Не рыжие, не белые, а цвета летнего песка, искрящегося на солнце. Много позже я узнал перевод ее имени — светлая, яркая. Она говорила с небольшим певучим акцентом. Как нам объяснила учительница, у Натэллы смешанная семья, и переехали они к нам с Кавказа, и предки у нее были княжеского рода, но теперь это не имеет значения, потому что Натэлла теперь — октябрёнок. И все-таки иногда в шутку, если Нателла отвечала «на отлично», учительница величала девочку «Ваше сиятельство». Однако к Натэлле приклеилось более понятное нам, детям, прозвище — «Грузинка», которое она с легкостью приняла и даже отзывалась на него как на имя.
Но я себе (только себе!) оставил — «Ваше сиятельство».
В конце прошлого учебного года я понадеялся, что летние каникулы пойдут на пользу — подрасту, сделаюсь привлекательнее, и тогда Натэлла…
Но надежды оказались напрасными, в сентябре особенная девочка, повзрослевшая и ставшая еще красивее, обратила внимание не на меня, а на моего соседа, жёлтенького мальчика Антона. Единственной достопримечательностью которого стала, по моему глубокому убеждению, необычная фуражка.
Да, фуражка Антона явила собой шедевр скорняжного искусства. Кудрявая, огромных размеров, ржавого, на мой взгляд, цвета. Шутница учительница сразу же назвала этот, отличительный головной убор «грузинкой». Так и сказала, когда Антон впервые нарисовался в школе с чудо-фуражкой на голове, ба, Антон, у какого шапелье ты сшил свою «грузинку»?
Учительница, Людмила Ивановна, черноокая, с длинной косой, была доброй и часто шутила, при том, что с лица никогда не сходила грусть. Перед праздником «Седьмого ноября», на внеклассном чтении, она рассказала, что её отец был видным революционером и погиб в результате «перегибов», а потом его «восстановили». Мы не понимали, как можно погибнуть от каких-то перегибов, а потом восстановиться, хихикали и, в конце концов, присвоили училке прозвище «Рево-Люська». Причем придумал это странное слово Антон. Всем слышалось «Революська», но однажды Натэлла подошла к доске и написала «правильно, как надо понимать» — Рево-Люська. Написав, она с вопросительным взглядом повернулась к Антону, и тот кивнул.
Вот же как получилось, «грузинка» – к «Грузинке», нарочно не придумаешь.
Хотя доказать закономерность бывает очень трудно, порой невозможно, а то и вовсе – смешно, смешно, смешно!
А у меня была фуражка как фуражка, обычная. Обыкновенная.
Продолжалась теплая солнечная осень.
Антон учился хорошо, лучше меня, но я у него не списывал. Рядом с его пятерками в классном журнале гордо жили мои тройки и четверки.
В чем же заключалось внимание Натэллы к Антону? А просто она подходила к нему в перерывах между уроками, и они разговаривали. Но это ужасно много, это любовь, это жених и невеста. Антон не на всех переменах выходил из-за парты, возможно, потому, что ему комфортнее было просто посидеть отдохнуть. Поскольку мы с Антоном делили одну парту на двоих, то мне иногда приходилось быть свидетелем общения «жениха-и-невесты».
Обычно их беседа начиналась с какой-нибудь школьной новости. Однажды, когда я был рядом с Антоном, Натэлла шепотом рассказала нам обоим, что подслушала разговор в учительской, из которого «точно поняла», что у Рево-Люськи есть «студенческая» любовь и она хочет выйти замуж за иностранца и уехать за рубеж, но «органы» ее не пускают, потому что у нее тогда родятся негритята. Это секрет.
Антон захохотал. Точнее, прохохотал. Не как человек, а как робот. Его смех был как гром средь ясного неба. Ведь он никогда раньше не смеялся. Натэлла, судя по ее мимике, тоже была удивлена.
Я в это мгновение решил, что из нас двоих Натэллы достоин только я. Хотя ясной аргументации у меня не было.
…На уроке у Антона пошла носом кровь. Его отвели в медпункт, оттуда на скорой помощи увезли в поликлинику, а уже потом домой.
Рево-Люська рассудила так: портфель Антона пусть останется в классе, а фуражку надо отнести ему домой, чтобы завтра по пути в школу было что надеть на голову. И указала пальцем на меня — выручишь друга, вы ведь с ним недалеко друг от друга?..
Друга-друга-друга!
Я кивнул.
Уже тогда я что-то почувствовал.
Что-то, что-то, что-то.
Итак, поздняя осень южного городка. Заботливые родители надевали на нас фуражки, возможно, это было излишеством, но ведь они беспокоились о нашем здоровье. Отойдя от дома, я снимал свой «фургон» и засовывал его в портфель. А возвращаясь из школы, делал наоборот, то есть к дому подходил в головном уборе, чтобы не расстраивать папу и маму..
Я сказал «хорошо», положил в портфель «грузинку» рядом со своим «фургоном». А по дороге, идя, задумчивый, по желто-красной аллее, вдруг решил, что одну из двух фуражек нужно закопать в листья. Так и решил, не знаю теперь, почему. Наверно, загадал что-то из того, что указывает путь… ну и так далее. Отсюда можно сделать вывод, что в детстве я, как и положено, верил в знаки и чудеса. Мне показалось, что это красиво. Сейчас я бы сказал — романтично или поэтично. Или сказал бы какую-то другую пошлость или даже глупость.
…А завтра, облагороженная осенним золотом фуражка укажет избраннику его место, путь, и в результате всего этого действа произойдет что-то интересное, что разорвет путы, развеет тучи. Ну и мало ли чего еще мог подумать хилый мальчик, в «пустых» глазах которого в то время уже, наверное, отражалось синее небо.
Какую фуражку закопать, это должен быть выбор не мой, а свыше. Я расстегнул портфель, перевернул его вверх дном и стал вытряхивать содержимое. Посыпались ручки, карандаши, тетрадки. Наконец, выпала и одна из двух фуражек. Это была «грузинка».
Выбор свыше сделан. Я положил «чудо шапелье» под тополь и забросал листьями, желтыми, оранжевыми, красными.
А завтра, по пути в школу, я, конечно, откопаю «грузинку» и принесу её в школу. Ничего с Антоном не случиться за одно утро, не замёрзнет.
Дома я ни о чем не думал. На душе была редкая пустота. Спал крепко. Утром шёл в школу и искал в листьях «грузинку». Но её нигде не было. Я пинал листья туда-сюда, ворошил кучки, бесполезно.
Воры или инопланетяне.
В школе, ещё веря, что найду пропажу, сказал Рево-Люське и Антону, что забыл. Ну, забыл и забыл.
После уроков я перерыл всю аллею. Надо ли уточнять, что результат оказался по-прежнему нулевой.
На следующее утро я взял с собой веник, маме сказал, что так велят в школе, у нас генеральная уборка. Пошёл быстро, чтобы остался запас времени до первого урока. Подмёл всю аллею. Сделал несколько куч, чем немного облегчил жизнь работников коммунальных служб. Прохожие говорили, какой хороший мальчик.
«Опять забыл». На этот раз Рево-Люська меня пожурила, Антон смотрел с удивлением (наверно, у него по дороге в школу замерзла голова, он же хилый и жёлтый!), а Нателла — с укоризной…
Я стоял, потупив взор, и о чем-то думал. О чём — не вспомню. Но на душе было спокойно.
Возвращался по той самой аллее, а как же иначе. От куч остались горки пепла, одна кучка еще дымилась. Возврата к прошлому нет, мосты сожжены.
На третье утро я пришел пораньше, положил свою фуражку в ячейку под столешницей соседа. Где фуражка? — спросила нахмуренная учительница. Я кивнул — вон там. Сосед вынул на свет не свою «грузинку», а мой «фургон»… Хохот, конфуз, скандал.
Когда все более-менее успокоились, Рево-Люська подошла ко мне, погладила по макушке и, глядя в окно, тихо сказала, а ты знаешь, что у Антона дедушка – милиционер? То ли спросила, то ли оповестила.
Вечером к моим родителям пришли его предки — «поговорить и за компенсацией», как потом объяснила мама. Разговаривали без меня, на улице. Не ругались, а даже шутили.
На другой день нас рассадили. Мне назначили пустующую парту на галёрке, а соседом Антона стала Натэлла.
В школе я так и не признался, куда дел чужую вещь. Легче всего было сказать, что потерял, но врать не хотелось. Думал, стоит сказать неправду, и произойдет нечто такое, что лишит меня радости. Да, непонятной радости, какого-то света, который засиял во мне после этого случая. Лучше помолчу и пострадаю.
Дома я рассказал, как было дело, но не мог объяснить мотивов. Ну, честно, не мог.
Я слышал, мама шептала отцу, что мальчик наш растет очень, очень странным. Да, гудел отец, неизвестно, чего от него ожидать в будущем, непредсказуемость, это, знаете ли…
Врёшь — нехорошо, говоришь правду — тоже. Такова жизнь. И только ты знаешь…
А между прочим, любовь к Натэлле очень быстро и легко прошла. Как будто сбросил тяжелые жаркие ботинки и пошел босиком по прохладной траве.
Если я сейчас скажу то, что думаю, а именно, «Время моего рожденья — осень», то получится высокопарно. И слушатель посмеется над неуместной вычурностью, представляя всего лишь календарный месяц, когда меня принесли из роддома.
А может, это было безотчетное творчество? Мое первое художественное про-изведение? Мое стихо-творение. Закопал грузинку в осень. Где «осень» — не только время года, а…
Надо заметить, что все-таки я был еще маленький. Мне еще не было и десяти. По ночам просыпался и долго не мог заснуть. Боялся неясных звуков, теней, каких-то жутких картин, которые рисовало воображение. Но однажды, уже после тех школьных событий, видимо, пресытившись необъяснимыми страхами, перед самым рассветом, я сказал себе то, что много раз слышал от взрослых, — чудес не бывает! И поверил этим простым словам. И заснул. И с тех пор…
И хотя я имел в виду «плохие» чудеса, у меня прошла вера в чудеса и хорошие, то есть в чудеса вообще. Казалось бы, ничего страшного, подумаешь, растёт человек рационалистом. Но ведь потом трудно поверить в Бога. Почему «но»? Потому что понимаешь, что вроде бы надо, а… не можешь. Вроде и свечки ставишь, и крестишься — а всё как будто играешь.
Моя третья ученическая четверть была уже в другой школе, родители перевели, говорили, чтобы я начинал с чистого листа. Дескать, ты еще в таком возрасте, что кое-что можно с чистого листа, но учти, что такая возможность будет не каждый раз и не всю жизнь. Всё это, конечно, красиво, но наивно, ибо в жизни не бывает чистых листов. Хотя бывают перевёрнутые, это правда.
А зимой выпал снег и засыпал всё, что только можно, в том числе и все городские аллеи.
А весной я встретил Рево-Люську. Она подошла ко мне, спросила как дела «в новой среде обитания» и сообщила две новости от моей первой школы — сиятельная грузинка уехала в другой город, а жёлтенький мальчик скоропостижно умер.
Она прижала мою голову к себе и стала гладить. Я тогда уже знал, что дети рождаются «из животика». Я прислушивался. Живот у моей бывшей учительницы был мягкий и тёплый, как у мамы. И я решил, что никогда больше не буду называть учительницу Рево-Люськой, а только Рево-Люсей.
— А вы не уедете? — спросил я ее, отстраняясь.
— Куда? — она вскинула брови.
— В… в Африку.
Рево-Люся, с этими же удивлёнными бровями, запрокинула голову, как будто смотрела на солнце, что-то там вдруг стало интересно. Это продолжалось несколько секунд. И вдруг громко, заливисто захохотала. Засмеялся и я. Сейчас мне кажется, что я потом в своей жизни никогда так не смеялся.
Наконец Рево-Люся утерла слезы и, борясь с хрипотцой, прочитала:
— Маленькие дети! Ни за что на свете не ходите в Африку, в Африку гулять! В Африке акулы, в Африке гориллы, в Африке большие кро-ко-ди-лы!..
Она поцеловала меня «в маковку» и ушла. Больше я ее не встречал.
А Антон… Ну, что Антон!
Только не надо вздыхать и качать головами. Смешно смотреть на вас.
Он болел!
Добавить комментарий