Соавтор

СОАВТОР

Только переехав в другой город, и то через некоторое время, я взялся писать – взялся писать повесть, где все события происходили в сказочном городе на берегу Синего моря. 

Честное слово, моим соавтором был город у синего моря, который я покинул!

Это было еще одно его интересное свойство – чтобы писать, вспоминая о нем, нужно взглядывать на него издалека. Город тогда волшебно приближается,нависает над тобой и даже шепчет на ухо: «А про это? А про это?..». И море, и улицы, и люди с их сиюминутными заботами, вечера, ночи – все мгновенно появляется перед глазами и почти без всяких усилий превращается в строчки. 

Навсегда очарованный нелавно покинутым городом, я писал сказку. 

Привыкший к острой кухне – и кушаний, и слов, - город требовал того же от моих страниц – необычности, странных героев. Потому-то и родились в повести-сказке мой новый сосед по имени Жером Покати, сомневающийся во всем Еслиб Дакабыб, портной у Самого Кум Каролю, носатый парень Все-Равно-Не-Бержерак, адвокат Данкешон, старый солдат Сей-Секунд, газетный репортер Торопыга, веселый рассказчик Буб Енчик, ставший моим другом, зловредная тетушка Глунеле, пудра на щеках которой лежала, как пыль на столе, а о ее тень всякий спотыкался...

Я думаю сейчас, через время, что именно город надиктовал мне всю повесть, которую я назвал «Страна недописанных сказок».

Впрочем, одному ли мне диктовал он, нависая над чьим-то плечом и подсказывая слова и строчки? 

Люди, с которыми я встречался и дружил в покинутом мною городе, мало чем отличались от героев моей сказочной повести – того же Еслиба Дакабыба или Енчика. От них до моих знакомых был всего лишь один шаг. Чудом встретившись, они пожали бы друг другу руки и легко разговорились...

 ПИРАТ

Сидели мы в Нью-Йорке с приятелем-одесситом с Малой Арнаутской за бутылкой рома и говорили о его знаменитой улице, и вспомнил он вдруг строчки из моего стихотворения, где были и ром, и пираты, но не с Карибов, а тоже Малоарнаутские, и я вспомнил историю написания своего стихотворения. 

Жил в Одессе, на Малой Арнаутской (где же еще?) веселый человек, кровожадный пират, Железный Гуго, врач хирург Виталий Калибердин. Он случайно обнаружил в земле своего сарая (жена послала выкопать яму для картошки) огромную амфору - раньше одесситы набирали в такие дождевую воду. Повыгрузил из нее многолетний мусор и землю и придумал сделать из этого «помещения» пиратский кабачок! В чистой амфоре основались и рундуки с «пиастрами», и рында, и штурвал, и компАс, и барометр, и сабли и ятаганы на стенах, и старинные пистолеты, и Библия Джентльменов Удачи в кожаном переплете с медными застежками, стены же были расписаны морскими сражениями...

В кабачок «Веселый Роджер», быстро ставший известным в городе, приходили даже иностранные гости, а однажды его посетили Флилипп Киркоров и Алла Пугачева. Филипп спустился в кабачок, а Алла побоялась веревочного трапа и смотрела на пиршество сверху.

Гости кабачка, одетые в мешки с «висельными» пеньковыми галстуками и залихватскии именами на спинах, повторяли вслед за Гуго клятву верности пиратам, потом рассаживались, пили ром и эль, играли на гитаре, пели песни.

 ...Филипп, любопытсвуя, притронулся к причудливой раковине на стене, как вдруг из нее загрохотал дьявольский пиратский хохот - певец с испугу уронил мобильник в кружку с элем...

Я, будучи старым другом Железного Гуго, Виталия Калибердина, написал для пиратов песню, ее положили на музыку, и она не раз звучала в подземном «Веселом Роджере»

Героиня песни, Лулу, была жена пирата, врач педиатр, Люда. Ее кличка «на борту» была «Лулу-Обмани-Смерть».

Лулу, подружка, прикрой глаза: 

Сегодня кружка, а завтра за... 

А завтра за борт швырнет волна, 

Вдогонку буркнет: тебе хана! 

Скрипит наш румпель - туга вода, 

Над головою свистит беда, 

И черти складно дудят в дуду - 

Пророчат черти мою судьбу. 

Лулу, родная, спеши плеснуть, 

Нам всем здесь крышка, уж лучше пусть 

 Глоточек рома - он круг в воде, 

Случится чудо - не быть беде. 

А как не выйдет - прощай, моряк! 

Ты потерял, знай, совсем пустяк. 

Что жизнь пирата - дымка клубок, 

Волна прибоя, весла гребок.

...Лулу не смогла обмануть смерть, ушел к своим пиратам – дымка клубок! - и Железный Гуго, наказав в завещании развеять его пепел над Черным морем. ..

От людей на поверхности земли остаются либо их дела, либо строчки о них; кабачок «Веселый Роджер» погиб, из него вынесено все то празднично-бесшабашно-пиратское, что собиралось изобретательным Гуго годами и что привлекало даже заморских гостей Одессы. Сейчас, наверно, стоит в нем скучный мешок с картошкой и пылятся на рундуках банки с солениями.

Строчки остались, их не так-то просто вынести из черепка - строчки, которыми я и делюсь с теми, в глазах которых наверняка посверкивают иногда лихие пиратские огоньки!

 Бог ты мой! Со сколькими друзьями я уже попрощался, о скольких грущу, и грусть моя солона...

 ГУРУ

 Ночью мы идем с Ильей к морю. Это за городом - там, где собственные дома, дачи, сады. Над морем яркая круглая луна. Она освещает узкую улочку, по которой мы бредем, не разбирая дороги, кусты цветущей сирени над калитками. Сквозь черную листву серебряно светятся крыши. 

 Все сказочно, все полно значения, все, что мы видим, неоднозначно. И - вторично. Сирень не назовешь просто сиренью, ибо это сирень Врубеля, ибо это "глубокий обморок сирени" Мандельштама, ибо это "соски сирени" Заболоцкого, в самом деле - гроздья ее тяжелы, округлы, душисты... 

 Что же еще, что же еще нового можно сказать о сирени? 

 Молочно светящаяся табличка на калитке, полускрытая кустами цементная дорожка к дому, свет настольной лампы из-за шторы, крадущееся к луне хищного облика облако - все это только части того цельного и огромного, что называется майской ночью у моря, когда светит полная луна. 

 На море лежит лунная дорожка. 

 Дорожка, похоже, выложена живой трепещущей рыбой. Нет, это мост! Длинный - до самого ночного горизонта, где под луной лежит светлая площадка, - висячий мост, сверкающий златом и звенящий серебром, сказочный мост, выстроенный, как известно из русских сказок, за одну только ночь. 

 "-Вот тебе твой мост, - сказал Иван-дурак царю, показывая на лунную дорожку, - вот тебе заказанный тобою мост, - сказал Иван-дурак-поэт." 

 Мы стоим высоко над морем: берег внизу и вдали, к нему ведет тонущая в темноте деревянная лестница. 

 Здесь все сотворено из двух изначальных материалов - Тьмы и Света. Наверно, Бог-художник, сказав: "Да будет свет!", вызвал сначала из небытия луну, и, вдоволь налюбовавшись Первым Пейзажем, пригласил в дневные светила солнце. 

 Мы стоим очарованные, подавленные храмово величественным зрелищем, мы искоса поглядываем друг на друга и боимся произнести хоть слово - найди-ка его, соразмерное тому, что мы видим! 

 В горле моего гуру начинает клокотать, но он не выпускает рвущихся наружу слов. Он судорожно хватает ртом воздух, извиваясь даже, чтобы помочь вдоху, забрасывает голову, стонет... 

 Луна сияет как новая монета, она кажется звонкой, как щит, луна светит, как прожектор, луна висит над морем, как часы, под которыми принято назначать свидание... 

 Мой гуру бормочет, прикашливая: 

 -Луна... полночная луна... Когда... - И неожиданно, словно что-то или кого-то услыхав, замирает. Слушает, запрокинув голову... Потом поднимает руку, поворачивается ко мне. Гордый, вознесшийся надо мной как памятник - профиль его врезан в луну, - выждав паузу, чтобы аудитория настроилась, произносит: 

 Когда над Черным морем полночь 

 Пробьет торжественно луна, 

 Я призову тебя на помощь, 

 Тебя, Евксинская волна. 

 Из темноты, из первородства, - Илья тут взглядывает на меня сверху. - 

 Накатит первая строка, 

 Ни с кем не терпящая сходства,

 И вздрогнет чуткая рука

 Поэта........

 Там, где пушкинское многоточие, было некое та-та-та, некое, вернее, гмыкание, заменявшее еще ненайденные слова. 

 -Кто это? - взволнованно спрашиваю я. - Это... 

 -Я! - гордо отвечает мой гуру. И, сойдя с пьедестала, делает торжественный приглашающий жест к лестнице, к берегу моря, к волне. 

 Мы спускаемся по ней, и на первой же площадке, на скамейке, находим - как подарок, как приз, как приношение - початую бутылку шампанского и букет махровых гвоздик! 

 -А?! - победоносно оборачивается ко мне Илья - он словно знал, что внизу нас ожидает шампанское. 

 -Да, - соглашаюсь я, из осторожности все же нюхая вино, - да, да... 

 Стихотворение заносится при лунном свете в блокнот. Мы делим пополам букет и, отпивая глоток за глотком шампанское, долго слушаем доносящий снизу накат прибойной волны. 

 «Из темноты, из первородства...».

 То стихотворение, насколько я знаю, так и не было дописано, а недостающее слово не было найдено. Первоначальный его смысл затерялся в вариантах, написанных потом... 

 Не знаю, что тому виной. Может, сам город, где лучше всего думается, сочиняется на улицах и вдвоем, где так трудно усидеть дома, слыша за окном шумящую, поющую, зовущую к себе жизнь? Радость, ожидающая тебя за дверью, кажется заманчивей и ближе, чем радость от рождения следующей строчки, и ты бросаешь перо...