Революция

Кнотов, перевесившись через узкий проём кухонной форточки, нервно дожевывал окурок папиросы и внимательно наблюдал за тем, как соседка из третьего подъезда их общежития (кажется, её звали Галиной), развешивала во дворе бельё. 

Этот нехитрый хозяйственный ритуал она совершала каждый день, и во время своего утреннего перекура Кнотов, случалось, позволял себе наблюдать за неспешной работой этой довольно миловидной и часто нагибающейся женщины. Правда, делал он это, как правило, спокойно, не влезая на подоконник и не рискуя перейти грань, за которой здравый смысл и хлипкая оконная рама переходили куда-то в область чистой эквилибристики, в которой, в отличие от укладки арматуры, Кнотов профессионалом никогда не был. 

Однако сегодня он заметил в работе Галины нечто совершенно непривычное, если даже не сказать – странное. Нечто такое, что заставило его забыть о том, что он арматурщик, а не акробат.

Дело в том, что этим утром каждая очередная порция влажных порток и наволочек Галины неуклюже повисала на бельевых веревках совершенно сумбурно, с разными промежутками относительно друг друга. Ничего подобного Галина до сих пор себе не позволяла, заполняя бельевые верёвки с удивительной расчётливостью и сноровкой.

"И это уже третий признак за утро... – угрюмо подумал Кнотов, затянувшись неприятным, похожим на запах прелой соломы, ароматом окончательно потухшей папиросы. – Неужто – Революция?"

– И что ты там так усиленно высматриваешь? – спросил, заходя на кухню, Вацлав Иванович Картонь, сосед Кнотова по этажу – живописный долговязый старик, похожий не то на закутанное в тёплую фуфайку привидение, не то на лёгкого, почти бестелесного библиотекаря. 

Каждое утро, в одно и то же время, он являлся на кухню вместе со своим старым, эмалированным чайником, с которым, на памяти Кнотова, он вообще никогда не расставался. 

Кнотов, выплюнув окурок в солнечный двор, слез с окна и сел за стол, где его дожидался кусок не самого свежего батона и полбутылки кефира «Приднепровского», который, по теоретическим прикидкам Кнотова, ещё должен был быть годен к употреблению.

– Да что там увидишь? – ответил Кнотов, осторожно отхлебнув кефир.

Тот не обманул его ожиданий, и теперь Кнотов с гораздо большей уверенностью приступил к своему традиционному завтраку.

– Ну мало ли… – заметил Картонь, водружая свой чайник на прогоревшую во многих местах общую плиту. – Обычно твой интерес к окружающему миру за окно не перевешивается… 

– Соседка бельё развешивает… 

– Это Галина которая?

– Ага…

– Ну, за этой Галиной не грех и понаблюдать, – не по годам понимающе сказал Картонь. – Хотя и тут осторожность не помешает. Говорят, мужика её в Архангельске лет пять назад задержали. Торговал, как поговаривают, не то бриллиантами поддельными, не то селёдкой контрафактной… Её соучастие не было доказано, но…

– Да не о том я! – фыркнул Кнотов, старательно пытаясь сохранить тон утренней небрежности. – Бельё она развешивать вкривь и вкось стала... Раньше всегда ровно вывешивала, как по линейке, а сегодня… Вот и думаю – уж не революция ли?

– Революция?! – живо отреагировал на предположение Кнотова Картонь, обернувшись к Кнотову и сверкнув линзами своих круглых очков. – Из-за белья – и сразу революция? Вот уж не думал, Володя, что ты настолько впечатлительная натура… Для революции, как минимум, четыре признака должно быть… Надёжных признака... Сам ведь знаешь…

– Да я ж ничего пока и не утверждаю… - пожал плечами Кнотов, – Просто… 

– Что – просто?

– Ну вот ты сам посуди… Проснулся я сегодня, как всегда, в половину восьмого… Ну, конечно, это не то, чтобы уж прямо как всегда – обычно я в десять минут восьмого встаю, но не в этом дело… - тут Кнотов прервался и потратил несколько секунд на дожевывание батона, - Общий временный промежуток, согласись, всё-таки привычный. В это время, как сам знаешь, у нас в общежитии просыпаться – одно удовольствие. Все на работе, на учёбе… Одним словом – санузел всегда свободен! 

– Это да… – понимающе согласился Картонь, который на правах пенсионера лучше, чем кто-либо другой, знал распорядки общежития и не раз по доброте душевной и взаимной симпатии помогал Кнотову дельными и основанными на богатом житейском опыте советами в этой области. Особенно на первых порах, когда приехавший из глубинки Кнотов одинаково плохо ориентировался как в городе, так и в коммунальных нравах своих соседей.

– А сегодня, представляешь, – занят! – сказал Кнотов и даже несильно ударил ладонью по столу. 

Картонь задумался.

– И кто же это мог быть? 

– Ярославовна с первого этажа… И Смирновы оба в очереди стояли…

– Ярославовне-то что в нашем сортире могло понадобиться? – удивился Картонь. – Да и Смирновы в это время должны быть на службе…

– Вот и я о том, – таинственно произнёс Кнотов, предусмотрительно откусив небольшой кусок батона, чтобы не прерывать таинственную беседу кулинарными особенностями своего быта. – Честно говорю – растерялся… Но даже это не главное...

– А что? – уже со вполне различимой интонацией опасения спросил Картонь, чайник которого постепенно начинал закипать и своим нарастающим шипением уместно подогревал общую напряженность обстановки.

– Скорлупа... – сдавленно произнес Кнотов, указав взглядом на старое, черное мусорное ведро, одиноко прислонившееся к сливу умывальника в противоположной части кухни. – Скорлупы нет! Совсем!

– Неужели? 

Картонь осторожно подошел к ведру и оказал тому непривычную почесть, заглянув в него долгим, внимательным и заинтересованным взглядом.

– А тут ещё и бельё... – глотнув кефира и стараясь казаться убедительным, напомнил Кнотов Картоню, который, тем временем, вернулся к плите, снял с огня чайник и с озадаченным видом присел на табурет. 

– Вот уж дела... – вздохнул старик, выдержав длинную, наполненную тревогой, паузу. – Знаешь, это всё, конечно, неспроста, но… Чтобы прямо уж революция... На революцию, я думаю, это всё-таки не тянет...

– Может, и не тянет. Слушай, Вацлав, а ты вообще когда-нибудь жил при революциях? Помнишь, как они обычно начинаются?

Только сейчас Кнотов подумал, что несмотря на то, что он живет с Картонем на одном этаже уже лет пять, об этом странном, закутанном в жилетку человеке он, в сущности, ничего не знает, кроме того, что он похож на приведение и никогда не расстаётся со своим чайником. 

– При революциях? Всяко бывало... – вздохнул Картонь. – Только знаешь... Тут ведь важно ничего не перепутать, разобраться верно. А то будешь считать, что это революция, а окажется потом, что никакая это и не революция, а так... 

Картонь пренебрежительно махнул рукой. 

– Ну, согласись – сперва Ярославовна в уборной, потом скорлупа, бельё... 

– Революция – вещь непростая… Конечно, к ней нужно быть готовым всегда, но… В сущности, что мы знаем о революции? Были люди, которые жили, боролись… Нет, это всё-таки точно не революция! Иначе её заметил бы ещё кто-нибудь!

Сомнения Картоня несколько задели Кнотова, который целое утро пребывал в мыслях о возможной революции и расставаться с которыми ему пока не хотелось. 

– А может, никто просто не ждёт революции? – тоном решительного заговорщика сказал он, смахнув крошки со стола и чуть отодвинув от себя бутылку кефира, – Да и когда она была в последний раз? Никто не помнит уже… Как же тогда её заметить?! 

– А я знаю, что это! – живо, почти весело, произнес старик, выскочив из-за стола и ловко, почти нежно, подхватив свой чайник.

– И что же?

– Это, мой дорогой друг, просто эволюция! Э-во-лю-ци-я! – по слогам, почти на распев, произнес Картонь и даже, как показалось Кнотову, слегка повальсировал по кухне. 

– Может быть, и эволюция... – без особого энтузиазма вздохнул Кнотов, настроение которого после высказанной догадки Картоня почему-то начало ощутимо портиться. 

Разумеется, как любой нормальный человек, он должен был, скорее, радоваться догадке старика, но теперь его неприятно поражала простота и ясность фразы Картоня, которая очень уж убедительно и неприятно намекала на жизненный опыт этого человека. Опыт, которого у самого Кнотова, кажется, было не так уж и много. Да и само слово "эволюция" тревожило Кнотова не в меньшей степени – несмотря на свою очевидную ясность. 

 Кнотов должен был признать, что он просто не понимает смысла этого слова, не может представить его в качестве процесса и, кажется, несмотря на уверенность Картоня, всё же не очень готов воспринять его в качестве объяснения отсутствия в мусорном ведре яичной скорлупы. 

– А если вдруг всё-таки эволюции не бывает? – сказал он. 

– То есть как – не бывает? – удивился Картонь, кажется, полностью уверенный в своей правоте. 

– А так. Разное ведь поговаривают... Есть теории, которые утверждают, что любой процесс в обществе имеет скачкообразный характер, по сути дела – не эволюционный... Я, помню, в молодости даже книгу читал о том, что само понятие эволюции – ни что иное, как продукт ограниченности человеческого восприятия, и что всё в мире, на самом деле, состоит из череды маленьких, невооруженным взглядом почти незаметных, но всё-таки революций... Ну, конечно, если я все правильно понял... 

Признаваться вот так вот на утренней коммунальной кухне в чтении литературы подобного, крайне сомнительного толка, было, конечно, делом неловким, но Кнотову очень уж хотелось унять искрометную уверенность Картоня в окружающей эволюции. Ну или, на худой конец, просто показать пожилому обладателю чайника, что он, Владимир Кнотов, арматурщик третьей категории, при всей своей наивности и отсутствии богатого житейского опыта, тоже в свое время читал книги.

Подобное откровение, тем не менее, явно не произвело на Картоня особого впечатления. Теперь, вновь обретя уверенность в не революционности всего происходящего вокруг, тот снова, казалось, полностью сосредоточился на своем привычном чайнике и явно собирался удалиться к себе в комнату.

– Книги... – сказал он Кнотову, обернувшись в дверях, – Их иногда понимать не нужно... Самое важное – это уметь соотносить их с самим собой, и с той данностью, в которой ты живёшь со всеми своими невооруженными взглядами... А под эволюцией достаточно понимать само отсутствие революции. И тогда она будет существовать на тех же основаниях, что и пустое мусорное ведро... Да, к тому же, как ни крути, даже с Галиной выходит всего-навсего три признака... Для революции недостаточно. Сам понимаешь…

И Картонь, явно пребывая в отличном расположении духа, удалился в свою комнату. 

Кнотов ещё пару минут посидел за столом, допил кефир, и, вымыв бутылку, на всякий случай, ещё раз посмотрел в окно. 

Теперь, после разговора с Картонем, бельё соседки действительно не так уж убедительно тянуло на революцию, и Кнотову ничего не оставалось, кроме как вернуться к себе в комнату и лечь на кровать – то есть, заняться тем, чем он обычно и занимался каждое утро, считая это приятной особенностью его рабочего графика. Правда сегодня, в свете окружающей эволюции, пара часов свободного времени уже не представлялись такой уж большой удачей. 

Надо сказать, что комната Кнотова не особенно располагала к чему-то другому, что выходило за рамки мутноватого сна рядового трудового человека, проводящего большую часть своего времени среди бетона и стальной арматуры. Несмотря на то, что за эту холодную, темную коморку многие соседи с чувством искренней радости перегрызли бы друг другу глотки, Кнотов уже давно перестал воспринимать её в качестве невероятной удачи, которая якобы улыбнулась ему пять лет назад – только приехавшему в город, устроившемуся на завод и не задумывающемуся о любых революциях и соседках Галинах. 

Теперь же, глядя в окно на шершавую кирпичную кладку соседней обувной фабрики, он вынужден был отважно и сухо признаться самому себе в том, что Картонь, несомненно, был прав – всё это время его окружала только одна эволюция – бледная, порядком обшарпанная и коммунальная до всех своих самых дальних закоулков. Не нуждавшаяся в доказательствах, и в своей угрюмой реальности не предполагавшая для самого Кнотова ничего другого, кроме того, что его через какое-то время (десять, двадцать, тридцать лет – в масштабах самой эволюции всего лишь миг) вынесут из этой самой комнаты вперед ногами, снабдив его перед этим, возможно, несколькими грамотами и порядочным трудовым стажем. И какими бы надеждами не вооружал свой взгляд Кнотов, шансов на то, чтобы увидеть революцию воочию, у него, всё-таки, не было... 

Однако, не успели еще успокоиться пружины кровати, в коридоре послышалось взволнованное шарканье тапок Картоня, которое сперва совершенно точно направилось на кухню, но потом еще более взволнованно вернулось к двери Кнотова. 

– Революция!!! – тяжело дыша, почти прокричал Картонь, вломившись в комнату Кнотова и при этом едва не выбив с петель дверь. В руке его по-прежнему был чайник, который метался в дрожащих руках старика и, кажется, был взволнован ничуть не меньше своего хозяина. 

– Революция?! – подхватившись с кровати и энергично почесав бока, спросил Кнотов.

Ничего не ответив, Картонь молча схватил Кнотова за руку и энергично потащил в свою комнату.

Комната Картоня располагалась в противоположном конце длинного, заставленного комодами и общей эволюцией коридора. Она была значительно просторнее коморки Кнотова и намного светлее – оба её окна выходило на широкую улицу Кацедальную, вплотную к которой примыкал парк имени бульдозера Пороховщикова – излюбленное место для молодых пар, пожилых шахматистов и самого Кнотова, который иногда по выходным дням не брезговал примерить на себя роль сознательного физкультурника и посещал площадку гимнастических снарядов, воплощая на деле официально признанный и совершенно эволюционный лозунг «В здоровом теле – здоровый дух!» 

Несколько шкафов с книгами и журналами, стол и цветочные горшки подоконников создавали в комнате Картоня доботный уют, так что понять его приязнь к эволюции – как заметил про себя Кнотов – было немудрено. Правда теперь старик был явно взволнован – он с силой подталкивал Кнотова к окну.

– Ты только посмотри... И послушай! – говорил он Кнотову, широко распахивая оконную раму. – Главное – слушай!

Сперва Кнотову ничего особенного услышать не удалось – из окна на него подул приятный, свежий ветерок, разбавленный утренней тишиной, до которой ещё не успели добраться автомобили, трамваи и компании людей, спешащих уместить свои дневные хлопоты в рамки рабочей переменки. 

Кнотов с недоумением посмотрел на Картоня, которого явно раздражало непонимание своего гостя.

– В парке... В парке! 

Теперь Кнотов прислушался целенаправленнее и действительно услышал нестройные звуки, доносившиеся со стороны танцплощадки. Похоже, там играл небольшой оркестр. Мелодии Кнотов уловить не мог, но отдельные звуки духовых и удары барабана долетали до его слуха вполне отчётливо. 

– Вальс! – подметил Картонь, взволнованно отбивая ритм по крышке чайника. – Да ты выгляни, не бойся... Там даже видно... Танцуют... Пары... В белом! 

– Быть не может! Разве сегодня не среда?

– Среда. Я проверил, – Сдавленно сказал Картонь, вытащив свежий номер Правды, – Среда! 

– Может, праздник какой-нибудь? Делегация дружественных республик, молодёжный слёт? – с неубедительной надеждой спросил Кнотов, но тут же наткнулся на холодный, обреченный взгляд Картоня, который помотал головой и вместо ответа протянул Кнотову газету.

Передовицы газеты не оставляли никаких сомнений – день был самый обычный, наполненный статьями о проблемах в легкой промышленности, достижениях в черной металлургии и решениях двадцать какого-то съезда композиторов. Совершенно никаких торжеств, юбилеев или выходящих за рамки запланированного благополучия, достижений... 

А здесь, совсем рядом, были танцы, криво развешенное бельё соседки Галины, отсутствие скорлупы в мусорном ведре и занятая соседкой с третьего этажа уборная – в общем всё то, что объяснить эволюцией было совершенно невозможно. 

– Значит, всё-таки революция! – прошептал Кнотов, которому вдруг стало нехорошо. Ветерок из открытого окна все так же долетал до него, но помочь Кнотову он был явно не в силах – в осознании происходящего, тому не хватало воздуха, в горле пересохло, а пальцы продолжали судорожно сжимать газету. 

– Я не понимаю, не понимаю... – прошептал Кнотов, отойдя от окна и сев на кровать, – И что теперь делать?

Когда Кнотов впервые подумал о революции – там, на кухне – она не представлялась чем-то таким уж пугающим и страшным. Однако теперь, когда её вальс долетал прямо до его ушей, не оставляя ни малейших сомнений в реальности происходящего, Кнотов ощутил крайнее смятение – все его прежние, оконные мысли оказались лишь забавой. Забавой глупой, даже мальчишеской... Да и на Галину он заглядывался (если признаться совсем уж честно) далеко не только из революционных побуждений… 

И вот теперь, однако, оказалось, что ему – Кнотову Владимиру Александровичу, арматурщику третьей категории – придётся жить в разгар революции! Непонятной, неожиданной, но – как и всякая другая революция – наверняка всеобщей и беспощадной! 

– Я не знаю… Не хочу… Не знаю… – задыхаясь, выдавливал из себя сжатые, но при этом очень искренние, фразы Кнотов, – Как?! Как жить? 

Кнотов вдруг вспомнил о своей комнате и поспешно вскочил – растерянный Картонь со своим чайником помочь ему теперь точно не мог, а вот комната, наполненная эволюцией многих людей, живших в ней до Кнотова, представлялась теперь самым надёжным убежищем. Оставалось только как можно быстрее добраться до её суровой тишины, разбавленной скипом пружин, и надёжно забраться с головой под одеяло – место, недоступное, как хотелось верить Кнотову, для любых революций.

– Ты это куда? – крикнул Картонь, когда Кнотов, бросив газету на пол, стремительно рванулся к двери.

– Нужно отсидеться! Переждать! – поспешно пробормотал Кнотов, выбегая в коридор и на ходу подтягивая трико. 

Однако Картонь, кажется, уже успел преодолеть свою растерянность – ловко нагнав в коридоре Кнотова и схватив того за майку, старик уверенно потащил Кнотова в направлении лестницы.

– Ты что?! – кричал он сопротивляющемуся Кнотову. – Ты куда?! Тут такие дела! Революция!!! А ты...

Картонь больше не выглядел испуганным. И если бы ни чайник, который все так же продолжал трепыхаться в его руке, Кнотов и вовсе мог бы назвать вид старика бравым. 

– Куда это мы? – плаксиво спросил он неудержимого Картоня, хотя вопрос был совершенно излишним – под грохот чайника и гулкое эхо холодных зеленых стен, Картонь несомненно тащил Кнотова к выходу из общежития. 

– Мы пойдем туда! Туда! В первых рядах! Так надо! – громогласно ответил Картонь и указал чайником на дверь подъезда, которая вдруг оказалась у обмякшего Кнотова перед самым носом.

– Но я не хочу... Там – революция! – чуть ли не взмолился Кнотов, хотя чайник Картоня уже гулко ударился о дверь и приоткрыл её ровно настолько, чтобы резкий солнечный свет ослепил впавшее в сумрак сознание испуганного арматурщика. 

– Туда! Туда! Туда! Вперёд! – торжественно ответил Картонь и резким рывком выдернул закрывшего глаза рукой Кнотова прямо навстречу благоухающему, весеннему и наполненному революцией миру.